Потом в жизни Алтынсэс было много дорог.
Она говорила с повитухами, костоправами и травниками из аулов от Ика до Ая. Она искала настоящих святых — аулий. Не чуралась гадалок. Больше того, ходила с толмачом к женщине-фельдшеру из большого русского села. Та училась в Казани и долго и азартно рассказывала Алтынсэс о тифе и воспалении легких, о детских и женских болезнях.
Она узнала, что многие хвори приходят из-за страха. Она научилась жечь бумагу и топить воск, чтобы узнать его причину. Она прогоняла зубных червей с помощью белены, она ставила пиявок и выпускала дурную кровь, она предсказывала скорую смерть по биению пульса. Она заговаривала болезни специальными словами и молитвами и выдувала их особым дыханием.
Особенно билась за младенцев. Мазала их лбы порохом, привозила амулеты со словами из Корана, «продавала» детей соседям, относила их в многодетные семьи, чтобы не углядели шайтаны.
Ее дом всегда был полон удивительных склянок и горшков: чистотел и сливочное масло, медвежье сало, томленые в печи травы. Кажется, сама живая и мертвая вода.
Кто-то звал Алтынсэс безбожицей, кто-то благодарно кланялся до самой ее смерти, а у ее мужа сводило скулы от того, что к его нарядной жене шли пускать кровь и обсуждать гнойники. Но попробовал бы он остановить Алтынсэс!
Бились о колени травы одного кочевья за другим. Яркий платок прикрывал седину. Ее ровесницы качали на руках первых внуков.
В то лето на крепыша Касима, который вздумал играть в охоту и один ушел в лес, напал отбившийся от стаи волк. Когда мальчика принесли в ее белую юрту, Алтынсэс промыла и перевязала раны, наложила липовые лубки, а самое главное — прогнала ужас из его сердца. Пусть вырастет батыром!
Мир цвел, ветер пах медом и кумысом, над степью летел тысячелетний заговор против страха:
Откуда пришел —
Туда уходи!
Здесь нет тебе места,
Здесь нет тебе места.
И луна ушла,
И солнце ушло,
И ты уходи!
И луна ушла,
И солнце ушло,
И ты уходи!
Зайнаб
По пустой улице к дому муллы Агзама и Рабиги-абыстай неслось пламя.
Зайнаб, которой было велено просушить зимнюю одежду, замерла за плетнем с огромным отцовым тулупом в руках. Пламя как есть! Нежное, алое, быстрое, стремящееся к небу! Что было делать? В извечном своем любопытстве отбросила тулуп, пошла навстречу огню.
Потом говорили, что Алтынбика-апай проснулась и, не найдя Алтынай, обежала весь аул. Стучала в двери, кричала, ругалась… будто чуяла что. Да еще была в первой подвернувшейся одежде — красном платье дочери и расшитом еляне.
Зайнаб сперва не признала матери Алтынай. Та была вечно хворая, тихая, стоящее озеро да и только, а сейчас обернулась в Насиму-апай, или крикливую мать Гайши, или в любую другую мать-медведицу. Платок сбился, волосы − седина и выцветшее золото − спутались, щеки некрасиво осели, у рта легли тяжелые складки. Неужели Алтынай в свой черед состарится так же? Дивная штука человеческая кровь.
Зайнаб ввела Алтынбику-апай в дом, не стесняясь. Семья муллы жила скромно: тот же урындык, те же сундуки, те же подушки и перины, что у других жителей аула (только полка с книгами выдавала, что здесь жил хазрат). Однако дом старшины был немногим лучше: после смерти Алтынсэс-иней ее дочь и внучка проигрывали битву с грязью и пылью. И пускай у них водились диковинные вещи с ярмарки в Аксаите, пускай всегда было вдоволь калачей и пряников, гостить там было не слишком приятно.
Алтынбика-апай присела на урындык и почти сразу повалилась без сил. Зайнаб едва успела подложить ей ястычок. Потом сидела рядом, слушала, дышит ли.
Очнулись обе, когда соседи привели к ним старшину Муффазара. Он пока мало изменился: тот же широкий разворот плеч, тот же уверенный голос. Разве что между бровей легла жесткая, не сходящая ни на миг морщина.
Алтынбика-апай вцепилась в руку Зайнаб, зашептала «Спасибо, спасибо, кызым» − и только поэтому девочка последовала за ней, только поэтому ушла со двора. Отец, мать, брат, Касим − все просили этого не делать.
Зайнаб своими глазами видела, как старшина вбежал в свой дом, как объявил соседям: «Сама сбиралась!», как рванул к летней кухне. Там он топором разрубил дверь и вытолкал на воздух тощего мальчишку.
− Где Алтынай? Что ты видел, проклятый?
− Идите к мулле! Сын его забрал Алтынай! С ним уехала… Замуж звал… − зачастил Сашка.
− Так Закир-агай с атаем в мечети! Лестницу приколачивают, − не смолчала Зайнаб.
− Совсем мальчик плохой стал, − прошептала Салима-енге.
− Пойдем, спросим, муж мой… Бога ради… − попросила Алтынбика-апай. Все еще нарядная, как на свадьбе.
У Зайнаб предательски застучало сердце: тук-тук, тук-тук. Она-то знала, как Алтынай любит послушать про Закира и про его уфимское житье. Думала, подруге про город и шакирдов из богатых семей интересно, а оно вон что.
Забыла все материны наставленья, подбежала к летней кухне:
− Сашка, неужто правда? Почто позоришь брата?
− Чтоб мне пусто было, − Сашка путался, переходил на русский язык.
Ох, вроде не лгал. И когда, как успел Закир-агай?
− Муффазар-зуратай, и его давайте возьмем!
− И не страшно вам? Где он, там беда, − забеспокоилась Салима-енге.
− Возьмем-возьмем, − грозно объявил старшина. − Выбирайся, паскудыш!
Зайнаб побежала к мечети первой.
Закир места себе не находил из-за смерти Нэркэс. Молчал, мыкался по аулу, исхудал больше, чем за зиму в Уфе. Только после лета на приисках был тоньше и темней лицом. Семья все видела: отец находил Закиру дела, отвлекал, мать подкладывала куски повкуснее, Зайнаб глядела не с жалостью, с тоской.
С годами различий у Закира с сестрой становилось все больше, а ведь когда-то они были близки, как «алиф» и «ба». Росли не на сказках, а на историях про медресе Самарканда и Бухары. Обсуждали, увидят ли настоящие библиотеки и обсерватории. Знали цену книгам, молчанью и похвале отца.
Но надежды Зайнаб жили здесь, с ней, а Закир приезжал из Уфы серый и вымотанный. Говорить с сестрой про настоящую жизнь почему-то не получалось, и он рассказывал про уфимские дома — беленые шкатулки, про парки — прирученные леса, про дорогу домой меж дерев-великанов и мелких живописных рек.
Как-то так вышло, что все про него знала только Нэркэс, спасти его могла только Нэркэс. В этой девочке, тонкой, балованной, капризной, огня была на них двоих. Захоти она − и он останется в ауле. Захоти она − никто не задаст вопроса, не посмотрит косо. Ему отступить было нельзя, им можно.
Нэркэс улыбалась ему на вечерних гуляньях, била лихую дробь в танце, бойко перешучивалась с парнями и девушками − и вставала за него против всего света.
Против жрущей тоски по дому, семье и друзьям. Против вечной жизни-борьбы: лишь лучших шакирдов позовут быть муллой или оставят в медресе. Чтобы встать в их ряд, нужно было сжигать на лучине вечера, а то и ночи своей одной-единственной юности. Против бедности, к которой невозможно было привыкнуть. В ауле семья муллы жила вполне достойно, но Уфа требовала совсем других денег.
Сам бы он бы никогда не сказал отцу, не сказал Зайнаб: хватит, мне не надо уфимского ученья, не такой ценой. Бился бы, пока не остановится сердце, пока не упадет без сил. Нэркэс − могла.
Дружба отца с Миргали-агаем и их детское обручение с Нэркэс было его благословением. Ведь на ее месте могла быть другая девчонка. Та, что никогда не повышает голоса, не капризничает, не знает себе цену. Слабая.
Про Нэркэс все было понятно уже в семь. Это Закиру кусать ее ухо было смешно, волнительно, неловко, а она ни капли не стеснялась. Тонкий приподнятый носик, темные глаза − переспелые вишни, довольная улыбка… Серег еще не было, а жених уже был! Махала ему потом при каждой встрече, объявляла подружкам «Мой жених», девочки одобрительно кивали, подражая мамам и бабушкам.
Выросла в хорошенькую и бойкую − про нее было приятно рассказывать приятелям в медресе. Яростно хотела богато жить и не стеснялась говорить об этом. Бывало, отец или Зайнаб отводили взгляды, когда Нэркэс хвастала покупками или обсуждала чей-то дом, а Закир только посмеивался. Их чудной книжной семейке не помешает побольше земли, побольше огня.
В это лето Закир окунулся, как в забытье. Не прочитал и не написал ни строчки, днем брался за самую тяжелую работу, вечерами ходил на гулянья — и старался не кривить лица, когда его звали хальфа Закир.
Это было лучшее лето в его жизни. Высокие костры летними ночами. Взлетающие в звездное небо качели. Тоненькая талия Нэркэс, пойманная во время игры в жмурки. Ее рука в его руке. Быстрый поцелуй, пока никто не видит. Сердце билось быстрее, не хотелось спать и есть, в жизни была опора.
А потом Нэркэс убили.
Новая мечеть в ауле появилась при нынешнем мулле. Весь гушр за несколько лет, весь хаир на Уразу, все подношения к Курбан-байраму пошли на эту небольшую беленую постройку.
Сюда собирались молиться мужчины, сюда сбегались учиться мальчишки. Девочек Рабига-абыстай, понятно, учила дома. Но Зайнаб бывала в мечети: носила отцу обед, помогала с уборкой, заглядывала в окно во время уроков, держала в руках каждую книгу. Обожала мечеть пустой и ничего в ней не боялась.
Мечеть была другом Зайнаб. Не подвела и сейчас: отец и Закир были тут как тут, переколачивали крыльцо.
Зайнаб быстрой лисой перебежала на сторону отца.
Старшина Муффазар вытолкал вперед Сашку:
− Эй, почтенный! Агзам-хазрат! Послушай, что толкует этот дурной. Говорит, твой старший, Закир, бежал с моей Алтынай из аула. Замуж ее звал. Опозорил.
− Да как же? − мулла указал на сына. − Закир весь день со мной, Абдулла-муэдзин свидетель. Подлатали лестницу и вот крыльцо… Сашка, ты чего напраслину плетешь? Будто бед мало в ауле.
Сашка и сам во все глаза смотрел на замершего с гвоздями в руках Закира. Зашептал: