— Надо сшить Асе смертное платье. Это должны сделать родители. Ее отцу не до того, он другим занят. Не будем на него сердиться. Но кто это сделает? Бум, ты не боишься остаться один?
Бум помотал головой.
— Хорошо, сынок.
Тихо приоткрылась дверь, и в щель просунулась черная как смоль голова сапожника Гершона. Он не хотел входить и кивал старому Тагу.
— Опять что-то случилось? — спросил старый Таг.
Он вышел из спальни и закрыл за собой дверь.
— Две повозки приехали. Стучат в окно.
— Этого еще не хватало! Хасиды?
— Да.
— С женщинами? С детьми?
— Да.
— Несчастье!
— А что, разве лучше, если б это были казаки?
— Рано еще говорить гоп! «Разве лучше»! С каких это пор ты стал такой умный? Ночь еще не кончилась.
— Как написано в священных книгах: не будем терять надежду…
— В каких священных книгах? Я такого нигде не видел. Может, где-нибудь в твоих книжках? Если Бог хочет покарать неуча, Он велит ему повторять наизусть то, что написано в книгах.
— Мне так казалось.
— Я тебе кое-что скажу наизусть. «Ночь та, — да обладает ею мрак, да не сочтется она в днях года, да не войдет в число месяцев». Понимаешь, Гершон?
— Ой, пан Таг, плохи наши дела.
— Эти, там, боятся смерти, которой еще нет, и не боятся смерти, которая уже среди нас.
— Мне не девушку жаль. Ей уже все равно. Мне жаль парня. Он ранен в самое сердце.
— Это правда. Но с другой стороны. Когда тебе будет намного больше лет, чем сейчас, ты всё будешь видеть как в зеркале, то есть наоборот.
— Старость — жизнь наоборот. Смотреть будешь со стороны смерти. Ты не видел ее отца?
— Нет.
— Иди к Буму, Гершон. Посиди с ним. Это самое большее, что ты можешь для него сделать. Вижу, тебе не очень-то хочется. Не хочешь?
— Я уже с ним сидел.
— Боишься?
— Не скажу, что это приятно.
— Ты в Бога веришь? Нет. И какая тебе корысть от того, что не веришь? Мог бы, по крайней мере, не бояться. Если б я не верил… не мои уста это сказали… о-хо-хо! Иди! Иди! Ты же не один будешь. Посидишь, расскажешь ему что-нибудь интересное. А я пойду встречу цадика.
Гершон вошел в спальную комнату, а старый Таг приблизился к длинному столу аустерии.
— Дорогие евреи, — сказал он, — у меня для вас хорошая новость. Сам цадик из Жидачева сейчас будет здесь. Окажите ему уважение, какого заслуживает такой святой еврей. Потеснитесь немного, сделайте ему место за столом. Ему и его хасидам. Может, кто-нибудь из вас тоже его хасид? Как пекарь Вол, который ездит к нему на Грозные дни. Сделайте место цадику. Такого цадика нельзя сажать куда попало.
— Теперь уже будет настоящий Ноев ковчег, — отозвался Притш.
— А знаете, как было со свиньей в Ноевом ковчеге? — спросил Апфельгрюн.
— Ой, господин Апфельгрюн. — Кантор, сын кантора, покачал головой.
— Нечему удивляться, — тихо пробормотал Притш.
— Нет? Так я вам расскажу. — Апфельгрюн снял пенсне и принялся протирать его платком. — Это целая история. Довольно-таки смешная. Мне ее рассказывал отец.
— Да будет благословенна его память, — подсказал кантор, сын кантора.
— Да будет благословенна его память… Итак, свинья… — Апфельгрюн засмеялся.
— Каждый говорит о себе, — пробормотал Притш.
Апфельгрюн перестал смеяться.
— Вы хотели что-то сказать, герр Притш?
— Не хотел. Сказал.
— И что вы сказали? Повторите! — Апфельгрюн откинул голову, чтобы лучше видеть Притша, когда тот повторит оскорбление.
— Они уже идут! Уже идут! — крикнула Роза, дочь Крамера.
— Уже идут! Уже идут! — воскликнул кантор, сын кантора.
— Уже идут! — Соловейчик улыбнулся Апфельгрюну. — Ну, рассказывайте побыстрей об этой свинье, пока нет цадика.
Появился цадик.
Шел медленно, поддерживаемый, будто старик, с одной стороны пекарем Волом, а с другой — старым Тагом.
Рыжий хасид, низенький и худосочный, с реденькой бородкой, забежал вперед и, повернувшись спиной к сидящим за столом, ввел цадика в аустерию.
Цадик щурился, хотя в зале было полутемно. Окладистая черная борода, посеревшая от пыли, закрывала грудь. На нем был серый шелковый лапсердак, белые чулки и черные полуботинки, на голове широкополая шляпа.
За ним в дверь молча протискивались сбившиеся в кучку хасиды. Кучка ввалилась внутрь, все разом, как шмелиный рой. Одной рукой они придерживали шляпы, чтоб не упали с головы, а второй хватались друг за друга. Словно каждый боялся остаться сзади.
На почтительном расстоянии от мужчин шли женщины с детьми, как стан Иакова перед встречей с Исавом. Впереди жена цадика в серебристо-черной шали, заправленной за уши, держась за плечо высокой дородной кормилицы, которая несла в подушке младенца; за ней низкорослая женщина в съехавшем набок парике с прилипшими ко лбу прядями, окруженная шестерыми детьми, шестеро — как шесть дней творения; дальше черная мать со светленьким толстячком; затем горбунья со своим выводком, как наседка с цыплятами; потом мать с двумя девочками-близняшками — у обеих наполовину расплелись косички; потом две женщины с грудными младенцами, одна тоненькая, высокая, вторая тоже высокая, в бархатном платье, затканном золотыми звездочками, и кружевной шали; последними шли большеголовая коротышка — бездетная, и еще одна бездетная, с длинным носом и тяжелой нижней челюстью, без парика, только в вязаной шапочке на голове.
— Туда! Туда! — командовал, размахивая руками, рыжий.
Старый Таг отпустил локоть цадика и подбежал к переплетчику Крамеру.
— Герр Крамер, — улыбнулся старый Таг.
— Aber selbstverständlich! Ну конечно! — Переплетчик Крамер встал. — Само собой разумеется. — Уступив цадику место во главе стола, он сел на лавку рядом с Апфельгрюном. — Почему бы нет! Почему бы нет! Такой гость! Да благословен будет пришелец!
— Да благословен будет пришелец, — повторил старый Таг.
— Да благословен будет… — шептал Соловейчик.
— Благословен! Благословен! — кивал головой Апфельгрюн, владелец магазина модельной обуви. — Мне не жалко, — бормотал он себе под нос, искоса поглядывая на Притша.
Притш только надел шляпу и смотрел на входящих, барабаня пальцами по столу.
Цадик занял место Крамера. Он сразу закрыл глаза, опустил голову, и лицо его утонуло в окладистой черной бороде.
Рыжий нагнулся и приблизил ухо к губам цадика. Потом сам стал что-то шептать цадику на ухо. Потом снова приложил ухо к его губам и снова что-то ему ответил.
Это продолжалось до тех пор, пока все не расселись по лавкам с обеих сторон длинного стола.
— Ребе хочет вымыть руки, — сказал рыжий, встав на цыпочки и легонько покачиваясь вправо и влево.
— Воды! Воды! — прошелестело по зале.
В кухне на полу все еще стоял таз.
Старый Таг вылил воду, в которой мыла ноги Бланка. Ковшиком набрал свежей. Повесил на руку полотенце. Еще на минутку вернулся в кухню и убрал с плиты остывшую яичницу. Окно было открыто. Гусар вошел через окно и через окно вышел. Благодарение Богу и за это.
Рыжий ждал на пороге. Взял у старого Тага таз, ковшик и полотенце. Сам вылил пару капель на ногти цадика. Старательно вытер их полотенцем. Другие хасиды погружали в воду пальцы. Рыжий вынул из кармана цадикова лапсердака шелковый шнурок и помог ему опоясаться. Другие хасиды тоже достали шелковые шнурки и обвязали вокруг пояса. Старый Таг показал на буфет с фаянсовыми кружками для кислого молока, с тарелками, расписанными красными цветами и синими листьями, — все поняли, что это восток, Иерусалим, где стоит Стена Плача, остатки Храма царя Соломона. Повернулись лицом к Храму.
Раздался красивый голос. Вот уж чего никто не ждал! Это был кантор, сын кантора.
— «Да пребудет слава Господа вовек!»
Рыжий кивнул кантору, сыну кантора.
— «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, по слову Которого наступает вечер. Он мудростью Своей открывает небесные врата, и по разумению Своему чередует времена, и располагает звезды по местам на своде небесном по воле Своей! Сотворивший день и ночь, убирает Он свет перед тьмой и тьму — перед светом…» — пел кантор, сын кантора.
Остальные тихо ему вторили.
Только юнец с едва пробившимся пушком на лице то и дело вскрикивал. Взмахивал руками. Потом впал в ступор.
Рыжий, бормоча молитву, не приближаясь к женщинам, знаками показывал, чтоб они ушли. Или по крайней мере, отошли от стола.
Старый Таг бегал за ним по зале.
— Оставьте, оставьте. Я их уведу. — Старый Таг подмигнул женщинам. — Идемте со мной.
Переплетчик Крамер делал знаки своей жене.
Жена Крамера встала, высокая, прямая, с гордо поднятой головой.
— Ну! Ну! Ну! — поторапливал рыжий.
— Идем, доню, — кивнула Крамерша дочке.
Жене Соловейчика пришлось разбудить младшую дочку. Три остальные послушно пошли за ней. Старшая, Ленка, вела двух малышек за руки.
— Пошевеливайтесь, дети мои, святое стадо! — уговаривал старый Таг хасидских жен. Те, стараясь держаться подальше от мужчин, толпились у стены возле самой кухонной двери. — Дети мои, бессчетные, как песчинки на морском берегу, чтоб вас только никто не сглазил.
Старый Таг вышел первым и отвел их в кухню.
— Тут и располагайтесь. Садитесь где кому нравится. Разбивайте лагерь где угодно и как угодно, а я сейчас схожу в коровник, Бог благословил меня коровником и всяческим добром, принесу соломы, постелю, как Господь повелел, на полу, и вы сможете прилечь. И, с Божьей помощью, спокойно отдохнете. Аминь. Одну ночь! Ничего не поделаешь! А грудные пускай лягут с матерями на кровать. — Железная кровать в углу была покрыта черным одеялом. Старый Таг подкрутил фитиль в висящей на стене лампе с круглым зеркальцем. Нагнулся и вытащил из-под кровати оплетенный проволокой конюшенный фонарь. Встряхнул. Забулькал керосин. Старый Таг снял закопченное стекло и зажег круглый фитиль.
Выходя, на минутку задержался в зале.
Хасиды раскачивались, шепча молитву. После громкого пения настала тишина.