фу, которая, по его мнению, возможно, будет ускорена, если он начнет идти на уступки» 30.
В этом пассаже видна не только полная необъективность, но и следы великолепных докладов Аркадия Ивановича Моркова, особенно когда автор говорит о «страдающей обманутой нации... ропщущей армии и алчных и недовольных генералах». Интересно, что канцлер и, естественно, император, обращаясь к австрийцам, проявляют прагматизм, от недостатка которого страдал наивный Павел. Зная, что в Вене небезразличны к красотам Италии, царь и его канцлер, не смущаясь противоречиями с благими намерениями будущей коалиции, походя бросают фразу о том, что в России с пониманием относятся к интересам австрийского двора: «Естественно, что Австрийский дом, будучи тогда вынужденным понести значительные расходы, пожелал бы также со своей стороны извлечь некоторую выгоду из создавшихся обстоятельств и постарался бы обеспечить себе на будущее лучшие границы в Италии (И)...»31
Часто, описывая процесс складывания антифранцузского союза в эти годы, историки говорят о событиях, связанных с арестом герцога Энгиенского, и обмене жесткими нотами, которые произошли в апреле 1804 г. (см. ниже). Якобы эти события и резкий ответ Бонапарта на протест русского царя привели к разрыву между Россией и Францией. На самом деле из представленных документов совершенно очевидно, что Александр твердо настроился на войну с Бонапартом уже в конце 1803 г.
Это полностью подтверждают интересные документы из Российского государственного исторического архива. Здесь хранится подробнейший дневник австрийского военного атташе полковника Штутерхайма, который он вел с января 1804 г. по апрель 1805 г. В отличие от многих старческих мемуаров, где автор часто путает одну войну с другой, а высказывания, произнесенные в 1812 г., относят к 1805 г., здесь мы видим поистине стенографический отчет о беседах, которые Штутерхайм вел с первыми лицами империи, и прежде всего с самим Александром. Судя по характеру дневника, все записи сделаны вечером того же дня, когда велась беседа, и все выражения переданы настолько дословно, насколько это вообще возможно. Изучение этих бумаг не оставляет ни малейшего сомнения в том, когда Александр принял решение о войне с Францией. Все беседы полковника с царем в январе—марте 1804 г. вертятся исключительно вокруг того, когда же, наконец, Австрия даст положительный ответ на настоятельные предложения царя о военном союзе.
На балу у императрицы 16 февраля Штутерхайм долго беседовал с Александром. «Ничто не возвышает душу так, как война, — внезапно сказал царь и затем после некоторого размышления, добавил: — Я знаю, что, быть может, сейчас уже не время сражаться с идеями, ставшими всеобщими, чтобы их победить. Но нужно, по крайней мере, остановить амбиции правительства, которое в конечном итоге уничтожит всех остальных, если из-за трусливого соглашательства или из слабости мы не поставим не его пути барьер». А потом император, буквально не переставая, твердил одно и то же: «Это поистине химера — надеяться на то, что мы сможем избежать общей судьбы, если мы не остановим амбиции Бонапарта. Нужно быть в такой же слепой апатии, как Пруссия, чтобы надеяться на это». Долгий разговор полковника с Александром вызвал интерес у присутствующих, и французский посланник невзначай оказался недалеко от Штутерхайма. Царь осторожно заметил: «Надеюсь, что он нас не услышал». В этот момент императрица приблизилась и произнесла: «Супруг мой, о чем вы так долго разговариваете?» — «Я говорю с господином о военных вопросах, он хорошо в этом понимает, и это поистине удовольствие — беседовать с ним на эту тему». Императрица недовольно повернулась, бросив: «Это слишком серьезно для бала»32.
На параде 26 февраля, где снова встретились император и австрийский полковник, Александр заявил: «Чтобы улучшить мою армию, ей нужна война, я надеюсь, что для блага обучения моих войск это будет война в союзе с вами»33. 12 марта Штутерхайм записал в своем дневнике: «Уже восемь дней как император постоянно повторяет мне во время наших встреч на парадах, что ему не терпится узнать о нашем решении. Сегодня был большой бал-маскарад при дворе. Он (Александр) показался мне несколько рассерженным... более озабоченный, чем обычно, он произнес: «У вас теряют ценное время»34. 21 марта австрийский атташе опять беседовал с царем, который опять нетерпеливо спрашивал о решении австрийского правительства. Штутерхайм как мог выкручивался, отвечая, что дело, очевидно, объясняется задержкой с набором рекрутов. «Его Императорское Величество показался мне не удовлетворенным этим ответом, и я чувствую, как в его разговоре начинают проступать нотки недоверия» 35, — записал в своем дневнике полковник.
Как можно догадаться из дневника, в Петербурге не было недостатка в парадах. Сделав маленькое отступление, отметим, что в это время в городе проживало 250 тыс. человек, из которых 50 тыс. были солдатами и офицерами гвардии и армейских частей. Так что нельзя было выйти на улицу, не увидев марширующий на смотр батальон, взвод, идущий заступить в караул, или эскадрон, направляющийся для занятий в манеж, не услышать треск барабана или свист флейты. Ну а император Александр, как уже отмечалось, в любви к «фрунту» уступал разве что своему отцу. Поэтому не случайно царь и военный атташе встречались на парадах и смотрах. 1 апреля в очередной раз Штутерхайм увидел императора во время парада, который начал беседу с того, что пожаловался на плохую погоду, мешающую получать удовольствие от экзерци-ций. А потом вдруг, словно самое сокровенное вырвалось у него из души, ни с того ни с сего воскликнул: «Ради Бога, сделайте же что-нибудь, чтобы ваш ответ быстрее прибыл!» «Я попытался его успокоить, — записал в дневнике Штутерхайм, — сказав ему, что я точно знаю, что курьер из Вены уже выехал, но, вероятно, эта ужасная распутица задержала его в дороге». Царь, поняв, очевидно, что сказал очень эмоционально, произнес уже спокойнее: «Но он мог постараться выехать до распутицы. Я жду его с безумным нетерпением!»36Тема ответа из Вены стала поистине навязчивой идеей Александра. Буквально через несколько дней на очередном параде он опять заговорил со Штутерхаймом и недовольно произнес: «Вы теряете много времени» 37.
Таким образом, Александр не просто с конца 1803 г. думал об организации коалиции против Франции, не только делал в этом направлении конкретные шаги, но уже тогда был буквально одержим войной с Наполеоном. Он навязывал ее всем: прусскому королю, австрийскому императору, он требовал ее, несмотря на то что англичане не особенно просили русских бросаться на защиту Лондона. Он жаждал ее любой ценой, не обращая внимания на то, нужна она интересам России или нет, желает ли ее или нет большинство элиты российского общества. Он не советовался уже практически ни с кем, кроме нескольких страдавших навязчивой идеей англофилов, и прежде всего канцлера А.Р. Воронцова. О последнем баварский посланник Ольри очень метко заметил: «Я никогда не видел человека столь странного, как старый канцлер, которому император вверил руководство внешними делами. Набитый всякими предрассудками, спесью, предубеждениями, гордый своею мнимою опытностью, он стал, так сказать, неприступен» 38. Кстати, именно потому, что война совершенно не соответствовала ни желанию большинства русской элиты, ни национальным интересам страны, а решение о ней принималось, мягко выражаясь, в узком кругу, о ее подготовке никак не мог догадываться Бонапарт. И более того, его дипломатические представители в России чуть не до самого момента разрыва будут упорно твердить о миролюбивых намерениях Александра.
В Париже в это время действительно было не до России. Война с Англией становилась все более нешуточной, и каждый день приносила все новые сюрпризы. 28 января 1804 г. приговоренный к смерти шуан*, некто Керель, в момент, когда его вели на казнь, вдруг заявил, что он может дать важные показания. Его выслушали, и вот что оказалось: уже несколько месяцев как на английские деньги во Францию был переброшен из Лондона целый отряд головорезов под руководством знаменитого вождя вандейцев Жоржа Кадудаля. В задачу заговорщиков входило убийство Первого консула и осуществление государственного переворота с целью реставрации монархии Бурбонов. Вся парижская полиция была поднята на ноги. 8 февраля был арестован один из заговорщиков, некто Пико. Допрошенный с пристрастием, он заговорил и сообщил, что заодно с Кадудалем действует отставной генерал Пишегрю. Когда-то он был известным вождем революционной армии, но потом за контакты с роялистами был осужден на каторгу, оттуда он сбежал и переправился в Лондон, где на всякий случай английское правительство взяло его на свое содержание. Теперь, как сообщил другой арестованный заговорщик Буве де Лозье, он появился в Париже, чтобы вступить в союз с генералом Моро и обеспечить содействие последнего в государственном перевороте.
Дело стало настолько серьезным, что Бонапарт принял решение арестовать генерала Моро. Это было не простым ходом. Моро пользовался в армии огромной популярностью, все знали его военные таланты и считали человеком, преданным республиканским идеалам. Сам же генерал, уязвленный тем, что на месте главы правительства оказался другой, а не он, стал центром, вокруг которого группировались все фрондеры. Тем не менее 15 февраля он был арестован и заключен в тюрьму Тампль.
Арест Моро стал первым событием в истории консульства, которое вызвало взрыв недовольства. «Общественное мнение потрясено, как если бы произошло землетрясение», — записал в эти дни неаполитанский посол маркиз де Гал-ло. Никто не верил, что республиканец Моро может быть пособником шуанов. Нужно было срочно что-то делать. Полиция перекрыла барьеры на въезде в Париж и стала прочесывать всю столицу. За головы заговорщиков было назначено большое вознаграждение. И вот, наконец, 28 февраля жандармы схватили Пишегрю, которого выдал хозяин квартиры, где скрывался опальный генерал. Кольцо вокруг Кадудаля сжималось, и наконец 9 марта 1804 г. знаменитый лидер роялистского движения был схвачен полицией.