Жорж Кадудаль, сын простого бретонского крестьянина, благодаря своей бешеной энергии, талантам и абсолютной преданности монархическому подполью стал непререкаемым вождем для графов и маркизов. Жорж обладал сверх того огромной физической силой. В момент ареста он убил одного из полицейских, а другого ранил. Но, что интересно, то, что простые парижане помогли полиции задержать Кадудаля. Его арест снова перевернул общественное мнение, на этот раз в благожелательном для Бонапарта направлении. Теперь всем стало понятно, что заговор действительно существовал и что Моро не столь чист и невинен, как казалось.
* Шуаны — название участников вооруженного сопротивления республиканским властям в Вандее и Бретани.
Кадудаль не стал запираться, а просто и ясно рассказал, зачем он был в Париже. Его целью было убийство Первого консула и возведение на престол графа Прованского, того, кого роялисты признавали за короля Людовика XVIII. В показаниях Жоржа так же, как и в показаниях его сообщников, говорилось о том, что в момент устранения Первого консула в Париж должен был прибыть «французский принц», «но он там еще не находится». Что это был за принц, никто из заговорщиков не знал или не хотел говорить. Оставалось теряться в догадках. Наиболее известные из родственников короля находились далеко от Франции: граф д'Артуа и герцог де Бурбон в Лондоне, герцог Ангулемский в Миттаве, герцог Лилльский в Варшаве. Однако в нескольких показаниях промелькнуло имя герцога Энгиенского*. Он был самым молодым из всех значимых фигур роялистского движения, но и одним из самых популярных. В ходе боевых действий с республиканской армией он зарекомендовал себя как талантливый военачальник и отважный солдат. Во время описываемых событий герцог Энгиенский жил в городе Эттенхейм на территории маркграфства Баден, всего лишь в четырех километрах от французской границы. «Он не замедлит вступить во Францию, что, согласно его сторонникам, будет нетрудно. Некоторые считают, что он уже там (во Франции)»39, — показал на допросе один из заговорщиков.
Префекту департамента Нижний Рейн, который граничил с территорией Бадена, было поручено немедленно разобраться с этим делом. Тот, послал на разведку переодетого унтер-офицера жандармерии Ламота, который хорошо говорил по-немецки. 8 марта 1804 г. его рапорт оказался уже на столе у Первого консула. Согласно этому рапорту вокруг герцога Энгиенского собирались важнейшие фигуры роялистского движения. Здесь был и знаменитый генерал Дюмурье, и не менее известный английский агент Спенсер Смит, приезжал даже генерал Моро (!). В рапорте говорилось также, что герцог часто куда-то исчезает и отсутствует дома по несколько дней, а эмигранты, которые прибывают к нему в Эттенхейм, замышляют «что-то»...
Рапорт Ламота на самом деле был трагическим недоразумением. Желая придать важность своим действиям, унтер-офицер чуть-чуть сгустил краски, но самое главное, как «знаток» немецкого, он немножечко подправил фамилии, которые назвал ему болтливый трактирщик. Зная, что немцы произносят звонкие согласные как глухие, да и вообще коверкают все на свете, сообразительный жандарм превратил имя никому неизвестного эмигранта Тюмери в Дюмурье, Мору а в Моро, а Шмидта в Смита!
Получив этот рапорт, Бонапарт был потрясен. Для него все стало ясно. Именно герцог Энгиенский являлся тем принцем, который должен был повести за собой заговорщиков. «Я что, собака, которую может убить на улице каждый встречный-поперечный? — воскликнул Бонапарт. — А мои убийцы, что, священные коровы, к которым нельзя прикоснуться? На меня нападают. Я должен ответить на войну войной!»
10 марта был собран чрезвычайный совет, на котором присутствовали все три консула (сам Бонапарт, Кабасерес и Лебрен), высший судья Ренье, министр иностранных дел Талейран и военный губернатор Парижа Мюрат. Общим мнением было — необходимо немедленно арестовать герцога Энгиенского.
На рассвете 15 марта отряд французской конной жандармерии и драгун, войдя на территорию Бадена, окружил дом, где жил герцог. Его вооруженные слуги были наготове, но опытный солдат, он понял, что бой бесполезен, и сдался без сопротивления. Около пяти часов вечера 20 марта его привезли в Венсеннский замок под Парижем, а в девять часов вечера был собран военный трибунал под председательством генерала Юлена...
Позже, когда во Францию на штыках союзников вернутся Бурбоны, многие участники этого дела будут перекидывать ответственность за произошедшее один на другого. Так, полковники Базанкур и Баруа, заседавшие в трибунале, утверждали, что хотя и считали принца виновным, но хотели дать отсрочку в исполнении приговора. А адъютант Наполеона Савари, посланный, чтобы руководить процессом, вообще был ни при чем. «...Я вначале просто хотел встать, так, чтобы лучше видеть происходящее, но так как я весь продрог из-за того, что провел ночь среди войск, на морозе, я хотел согреться у камина, перед которым стояло кресло генерала Юлена... и я оказался только на несколько мгновений (!) позади него во время слушания дела»40. Члены же военного трибунала говорили, что, когда они собирались написать Первому консулу письмо, Савари выхватил у них из рук бумагу и не терпящим возражений голосом отрезал: «Господа, вы сделали свое дело. С остальным я разберусь сам». Государственный советник Реаль, которому было поручено вечером 20 марта допросить герцога, не прочитал вовремя приказ и заснул спокойным сном, только наутро узнав, что ему надо ехать в Венсенн... Вобщем, все спали, никто ничего не знал, а те, кто случайно оказались в этот вечер в Венсенне, были ни при чем...
* Герцог Энгиенский — Людовик-Антуан-Анри герцог Энгиенский (1772—1804), сын Людовика-Анри-Жозефа герцога Бурбонского, внук принца Людовика-Жозефа де Бурбон Конде (1736—1818), одного из ближайших родственников французского короля Людовика XVI. Принц Конде был командующим эмигрантским корпусом (см. гл. 1). По старой монархической традиции, до смерти старшего представителя этого дома его младшие отпрыски носили титул герцога Энгиенского.
На самом деле ответственность лежала на всех. Нужно сказать, что герцог Энгиенский был человеком, без сомнения, отважным и на процессе, на котором и так все было решено заранее, повел себя так, что вряд ли мог вызвать особое сострадание со стороны участника штурма Бастилии Юлена и офицеров республиканской армии. Он твердым голосом заявил, «что он недавно просил командный пост в английских войсках и до тех пор, пока будет продолжаться правление узурпатора, он будет использовать все случаи, чтобы встать под знамена держав, которые ведут с ним войну. Это его долг, который предписывает ему его положение и кровь, которая течет в его жилах»41. Трибунал единогласно постановил: смертная казнь.
В три часа утра, когда еще было совсем темно, герцога Энгиенского вывели в широкий, выложенный камнем замковый ров. Поняв, что наступил его последний час, молодой принц попросил духовника, чтобы исповедаться. «К черту поповщину!» — раздался возглас явно не слишком набожного офицера. Командир взвода подал знак, раздался залп, и герцога Энгиенского не стало.
«Я приказал арестовать и судить герцога Энгиенского, потому что это было необходимо для безопасности, интересов и чести французского народа. В тот момент граф д'Артуа содержал, по его же признанию, 60 убийц в Париже. Если бы я оказался в подобных обстоятельствах снова, я поступил бы так же»42, — написал Наполеон на острове Святой Елены буквально накануне своей смерти.
Некоторые рьяные бонапартисты, желая оправдать своего кумира, позднее будут перекладывать ответственность на нерадивых помощников вроде Ламота или Реаля и вероломных советников, прежде всего Талейрана. Сам изгнанный император даже перед лицом смерти не побоялся взять на себя ответственность за совершенное. Что же касается Талейрана, который действительно был одним из самых рьяных сторонников казни принца, он, с присущим ему цинизмом, глубокомысленно изрек: «Это хуже, чем преступление. Это ошибка»*.
* Эта фраза приписывается также Фуше и Буле де ла Мерту.
На самом деле тогда никто так не считал. Англичане и роялисты наполнили Париж кинжалами наемных убийц. На Первого консула вели самую настоящую охоту. Нужно было ответить так, чтобы больше ни у кого не возникало желания браться за ножи. Один из самых знаменитых историков этого периода, Фредерик Массон, написал по этому поводу: «Он должен был ударить так сильно, чтобы в Лондоне и Эдинбурге поняли, наконец, что это не игра. Он должен был ударить открыто, так, чтобы герцоги и граф д'Артуа, видя, как течет королевская кровь, задумались на мгновение. Он должен был ударить быстро, ибо, если бы он взял представителя королевского дома в заложники, вся монархическая Европа поднялась бы, чтобы его защитить...»43
Франция восприняла это известие молча. Если и поднялись голоса, то лишь для того, чтобы поддержать решение Первого консула. Один из депутатов Законодательного корпуса, некто Кюре, с восторгом воскликнул: «Он действует как Конвент!» Сам же Бонапарт, словно слыша этот голос, вечером 21 марта фразами, будто заимствованными у ораторов Революции, объяснил своему окружению мотивы казни. «Эти люди хотели посеять во Франции хаос, они хотели убить Революцию в моем лице, я должен был ее защищать и отомстить за нее... Я человек государства, я — это французская Революция!»
Эту фразу и хотела услышать Франция от Первого консула. Уже довольно долго среди первых лиц государства шел разговор о том, что нельзя допустить, чтобы благополучие страны покоилось лишь на жизни одного человека. Неужели, если Бонапарт будет убит другой, более удачливой группой заговорщиков, рухнет все здание, выстроенное в годы консульства? Многие видели решение данного вопроса в установлении наследственной власти по образцу монархии. Однако страна вовсе не хотела возвращаться назад. Франция хотела быть уверена, что если она вручит корону Первому консулу, все, что сделано Великой французской революцией, останется незыблемым: гражданское равенство, отмена феодальных привилегий, свобода совести, не