октора не обещали.
Степану Мефодьевичу очень не хотелось признавать, что дело относится к компетенции Десятого присутствия и лично титулярного советника Кривошеина. Даня вполне его понимал…
Начальник здешнего сыскного отделения и того хуже: даже слышать не желает о каком-либо злоумышлении — несчастный случай, и точка…
По счастью, жандармским пунктом командует подпоручик Сильвестров — молодой, энергичный, страстно желающий любой ценой выбраться из провинциального захолустья. С таким союзником можно добиться многого…
— Глупый мальчик… — сказал Богдан почти даже сочувственно. На вид студент Навроцкий был на пару лет старше Дани, но тот выбрал именно такое обращение. — Глупый мальчик… Найти тебя было проще, чем клопа на чистой простыне. Первое, что меня заинтересовало: а где училась панна Ядвига, в каком университете? Оказалось, получила весьма изрядное домашнее образование. Вот как, думаю… А не было ли у неё молодого учителя в последнее время? Был, оказывается, некий Навроцкий Сергей Геннадьевич. И вот ты передо мной, молодой и красивый…
Студент — и впрямь симпатичный парень — явно чувствовал себя не лучшим образом. Растерянный взгляд его перебегал с одного незваного визитёра на другого. Затем Навроцкий обратился к жандарму (который, в отличие от пришедшего в партикулярном платье Дани, явился в съёмную квартиру студента в мундире). Обратился, стараясь говорить уверенно, но на первом же слове голос предательски дрогнул:
— М-может быть, вы, господин подпоручик, соизволите объясниться? Я не желаю выслушать от вашего… О-у-х-х…
Сильвестров — здоровенный, квадратный в плечах, с простым крестьянским лицом и огромными кулаками — неожиданно врезал парню под дых. Тот согнулся, привалился к стене, безуспешно пытаясь ухватить ртом воздух.
— Тебя, мразь, никто не спрашивает, что ты желаешь или не желаешь, — прошипел подпоручик. — Ты, гнида, будешь делать, что тебе скажут.
И ударил снова — в лицо. Кровь из разбитого носа хлынула потоком.
— Это тебе аванс, — пообещал жандарм. — У меня внизу становой пристав с тремя полицейскими. Люди надёжные, проверенные и оч-чень социалистов не любят… И улики у них кое-какие имеются: револьвер, бомб парочка, прокламаций пачка. В общем, устроят тебе такое «сопротивление при аресте» — долго кровью кашлять будешь. До самой смерти.
— К-каких социалистов… — прохрипел было студент. Сильвестров вместо ответа вновь замахнулся.
— Полегче, Жорж, — остановил его Даня, играя доброго следователя (они с подпоручиком перешли на «ты» вскоре после знакомства). — Думаю, мальчик просто не понял, с кем связался. Какие люди и сколько готовы заплатить, чтобы заполучить автора его «невинной шутки»…
А сам подумал: не те, давно уже не те жандармы… Канули времена Дубельта и Бенкендорфа, когда не то что руку поднявший — голос повысивший на арестованного офицер пулей вылетел бы из Отдельного корпуса. Может, оно и правильно, с волками жить — по-волчьи выть. В царствие Николая Павловича не вели нигилисты охоту на слуг престола, не отстреливали жандармских офицеров, не взрывали полицмейстеров вместе с семействами… Но всё равно казалось, что выбранный жёсткий курс приведёт в никуда, к бесславному краху.
Спустя несколько минут Богдан говорил тихо и спокойно, сунув студенту под продолжавший кровоточить нос кожаную папочку для документов:
— Здесь лежат все твои письма к панне Ядвиге. В том числе последние — где ты предлагал сбежать с тобой за границу, угрожал застрелиться или застрелить жениха… Глупый мальчик. Никто Ядвигу силком замуж не выдавал, речи твои гладкие вскружили ей голову совсем ненадолго. И Алексея она полюбила по-настоящему…
Навроцкий смотрел на них затравленным зверем — и, похоже, не верил. Трудно мужчине, даже такому истерику, сразу поверить, что ему предпочли другого. Буланский сделал незаметный знак жандарму. И отвернулся, не желая наблюдать, как продолжается избиение.
Услышав, что хотел, — расстроить свадьбу за немалую сумму в пятьсот рублей взялся жид-шинкарь Янка Мойзес, — Богдан вышел из комнаты. Стал медленно спускаться по длинной скрипучей лестнице. Дальнейшая судьба студента его не интересовала. Пусть Сильвестров сам решает. Если польстится на обещанную Браницкими немалую награду — горе-любовнику не позавидуешь. Поговаривают, что графы сохранили кое-какие магнатские замашки, и в их многочисленных замках в Польше и Малороссии остались пыточные комнаты вполне в рабочем состоянии…
Но наверху грохнул выстрел — едва Буланский успел присоединиться к ожидавшим полицейским.
— Решил-таки застрелить «социалиста» при аресте? — спросил Богдан спустившегося подпоручика.
— Зря, что ли, прокламации и бомбы тащили? — хмыкнул жандарм. И изложил свою версию произошедшего:
— Ниточка от нашего нигилиста в Петербург тянется. Ко мне ведь бумага приходила об установлении негласного надзора. Бывал он там в доме Благонравова — где потом кружок с типографией накрыли. Разговоры вёл сомнительные, но ни в чём конкретном не замечен. Теперь же получается: проглядели столичные господа матёрого волка. И боевую ячейку небось проглядели. Так что по всему выпадает мне командировка в столицу. А Викентию Федосьевичу с орлами его (кивок на станового пристава) тоже поощрение будет — за уничтоженного опасного преступника… Приступайте, ребята, не мешкайте.
Полицейские, бережно-бережно держа чемоданчик с уликами, потопали по лестнице — обставлять декорации жилища боевика-террориста.
Сильвестров, понизив голос, сказал:
— И панам Браницким бросим косточку с мясом — этого самого Янку Мойзеса. И здесь внакладе не останемся. К нему вдвоём сходим, без полиции. Нечего с жидком церемониться.
— Сходим, и немедленно, — кивнул Богдан, подумав с брезгливым восхищением: «Далеко пойдёт подпоручик… Ведь действительно отправится в Петербург, и сумеет попасть под начальственный взор с неуёмным своим и беспринципным рвением, и зацепится в столице, и начнёт делать карьеру… Но когда-нибудь непременно свернёт себе шею».
— Не пойму я, что за интерес имеют ваши благородия к бедному еврею? — тараторил Янка Мойзес. — Ну да, таки ходил ко мне пан студент, — так ведь кто ж не ходит к старому Янкелю? Приходил, выпивал, — а зачем люди ещё приходят в шинок? Поначалу всё смирновскую спрашивал, потом на бимбер перешёл — видно, не только у бедных евреев бывает плохо с деньгами… Или пан Навроцкий чем-то провинился перед благородиями? Ай-ай-ай, такой приличный молодой человек, пил всегда в меру, никогда не требовал налить в кредит… Ай-ай-ай… Что творится в этом мире, если за таких приличных юношей приходят спрашивать жандармы? Ничего хорошего не творится, скажу я вам, господа…
— Это точно, — осклабился Сильвестров. — Ничего хорошего с тобой не будет, жидовская морда. Оч-чень плохо тебе сейчас будет.
— Не стоит, Жорж, — сказал Даня тихо и серьёзно, без игры в доброго следователя. — Тут, поверь, совсем другой подход нужен… Прошу — погуляй немного на улице. Я справлюсь.
Жандарм покачал головой с сомнением, но вышел из полутёмного шинка. А Богдан обратился к шинкарю на беглом «жаргоне» — так в этих местах называли идиш:
— Ну вот, теперь — без гоев — мы можем поговорить с паном Янкелем спокойно, как деловые уважаемые люди…
По рождению он был православным (хоть в вере никогда не усердствовал, а в последнее время и вовсе стал атеистом) — иноверец на службу в Синод не мог попасть по определению. Но если детство твоё прошло в Маневичах, за чертой оседлости, в самой разноплемённой среде, и товарищей по детским играм ещё не считаешь «жидками» или «гоями» — сойти за своего не так уж трудно…
— Поймите, пан Буланский, — говорил Янка, — у меня есть своё дело, а времени на разные пустяки таки нет. Но что поделать, если ко мне приходят все и я знаю всех? И когда кто-то спрашивает, не сведу ли я с человеком, понимающим толк в тех или иных делах, — отчего бы не помочь и не поиметь свой маленький профит? Деловой человек должен жить в ладу со всеми.
Разговор продолжался в задней комнате шинка — место хозяина за стойкой заняла дочь Фая. Перед собеседниками стояли крохотные рюмочки, и налитая в них коричневатая жидкость оказалась отнюдь не бимбером — коньяком, чуть ли даже не французским…
— Допустим, я пришёл и спрашиваю: пан Янкель, сведите меня с человеком, который может расстроить свадьбу. Потому что другой нехороший человек хочет-таки жениться на моей невесте.
— Допустим, старый Янкель тогда ответит: юноша, я много жил и видел много людей, всех не упомнишь. Голова, скажет вам старый Янкель, очень странная штука, иногда хоть бей по ней большим кулаком — таким, как у вашего друга, — ничего не вспомнит. Недаром люди придумали бумагу, чтоб доверять ей свою память… Правда, не только для этого.
— И чтобы печатать на ней ассигнации, пан Янкель? — подхватил Богдан.
— Приятно видеть молодого человека, который понимает-таки за жизнь… — вздохнул Мойзес.
Буланский тоже вздохнул. И полез во внутренний карман сюртука за бумажником.
— Надо было всё же с твоим жидком мне разбираться… — вынес вердикт Сильвестров. — Дурит голову, старый шельмец. Тебе охотой по зверю заниматься не приходилось?
Богдан молча покачал головой.
— То-то и оно, — продолжал жандарм. — Иначе сразу понял бы, что не бывает такого. Я ведь, грешен, с малолетства охотой балуюсь, отец приучил. И на топтыгиных хаживать доводилось… Не спорю, дух медвежий терпкий, лошадь напугает. Но камень, чуть кровью обрызганный и на дорогу брошенный? Не бывает. Кровушка, Богдан, она что у человека, что у лошади, что у медведя пахнет одинаково. Да и сколько ж её там вылили? Уж никак не бадью.
— Не бадью, — согласился Буланский. — Но ведь Мойзес лишь посредник, мог что-то напутать… Допустим, на камень нанесли не кровь. Какую-то иную жидкость из медвежьего организма, с сильным запахом. Желчь, например… Да, всего несколько капель — но обоняние у лошадей куда острее нашего.