Меньше всего боли вызывали движения языка, им-то я не без содрогания пересчитал зубы. На месте двух передних торчали острые обломки…
Я лежал на спине, ухо и щёку что-то мерзко щекотало, и даже сквозь плотно сжатые веки ощущался направленный в лицо свет.
Надо было открыть глаза и понять, где я и что со мной происходит, но совершенно не хотелось. Казалось, стоит шевельнуть веками — и приступ боли убьёт агента Хантера на месте.
К тому же имелось подозрение, что ничего утешительного увидеть не придётся. Я сразу вспомнил обстоятельства, при которых отрубился в подвале «Уральского Чуда», — хотя, конечно, последние видения стоит признать явным бредом… Но в любом случае ясно, что предстоит весьма неприятный разговор с господином Жебровым и его мордоворотами.
Проще выражаясь — допрос. И финалом его запросто может стать прогулка на дно Кети — без маски, ласт и акваланга, но с привязанным к ногам грузом…
Полностью осознав неприятные перспективы, я рывком поднял веки. И удивился, узрев вместо железобетонных подвальных перекрытий бездонную синеву неба. И в лицо мне бил свет отнюдь не фонаря, сжимаемого кем-либо из подручных Жеброва, но полуденного солнца.
Чуть скосив глаза — поворачивать голову совершенно не хотелось, — я увидел высокую некошеную траву, именно она щекотала ухо и щёку. По стеблю тимофеевки проползла божья коровка, затем расправила крылышки и улетела.
Интересные дела…
Посмотрел, опять-таки двигая лишь глазными яблоками, в другую сторону. И встретился с осуждающим взглядом Фёдора Михайловича Достоевского. Так вот где я оказался непонятно почему и зачем… В местном парке как бы культуры и отдыха. Лежу на травке. Культурно отдыхаю.
— Влетел ты, паря, — проинформировал меня памятник. — Тут одна карга тя заметила и в ментовку звонить намылилась… Вот-вот хмелеуборочная подкатит. Рвал бы ты когти, если встать могёшь.
Голос у великого писателя оказался хриплый, пропитой, с характерным местным выговором. Я рискнул и двинул-таки шеей — легонько, осторожненько, проверяя свои мрачные подозрения о работоспособности мышц.
Подозрения подтвердились, зато в поле зрения возник мужичок неопределённых лет и бомжеватой наружности. По всему судя, именно он суфлировал чугунному классику.
«Рвать когти» не было ни сил, ни желания… Хотелось лежать и лежать, любуясь небом и вдыхая запах цветущего разнотравья. И пусть меня заберёт «хмелеуборочная», и пусть доставит куда положено, и пусть — мечтать так уж мечтать! — там окажется молодой талантливый врач, капризом судьбы занесённый в Лесогорск, и пусть он определит, что за гадостью накачал меня Скалли, и очистит кровь от остатков этой гадости…
Откуда-то со стороны послышался скрип тормозов. Ханыга-доброхот подозрительно быстро дематериализовался, и я понял — мечты начали сбываться.
— Ну и ну… И впрямь ты, Серёга… — пробасил знакомый голос. Кружаков? Он и есть. — Давай-ка, поднимайся, поднимайся, сейчас пособлю…
Я попробовал подняться — единственно для того, чтобы продемонстрировать старшему лейтенанту, что затея эта абсолютно бессмысленная. К моему удивлению, всё оказалось не так плохо. Ноги подкашивались, но потихоньку шагали в сторону «лунохода». Дяде Грише даже не пришлось меня слишком сильно поддерживать…
— Хорошо, хоть Васька Колупаев тебя видел, когда ты к нам в РУВД приходил, — говорил минуту спустя дядя Гриша, заводя машину и трогаясь с места. — Запомнил и мне позвонил — мол, приятель твой тут на травке разлёгся, не ровен час заберут…
Он говорил что-то ещё, но я уже не понимал, что значат скользящие мимо сознания слова, хотел перебить журчащую речь, сказать, что мне срочно надо в больницу, к хорошему токсикологу… Хотел и не смог. Снова провалился в беспамятство.
Не знаю, какое время спустя ко мне снова вернулась способность к восприятию окружающей действительности. Похоже, я опять провалялся без сознания достаточно долго. Хотя наверняка утверждать трудно. Но судя по тому, под каким углом падали в окошко солнечные лучи, — вечерело.
Я вновь лежал — на сей раз на чём-то мягком. И болезненные ощущения несколько поумерились. Больница? Возможно… Кружакову вполне логично было бы отвезти меня именно туда.
Но это оказалась не больница — убедился я с первого взгляда. Даже в патриархальном Лесогорске стены в больничных палатах едва ли обшивают некрашеными, грубо обструганными досками. Равно как и в вытрезвителях, и управлениях внутренних дел… Куда ещё мог отвезти меня Кружаков? Или встреча с ним и разговаривающим памятником мне лишь примерещилась? Тоже вариант…
Тем не менее — где я?
Визуальная разведка ни в малейшей степени не прояснила сей животрепещущий вопрос. Небольшая комнатушка — дощатый пол, дощатый потолок, дощатые стены — оказалась вызывающе, демонстративно пустой. Единственный предмет обстановки — топчан с лежащим на нём агентом Хантером.
И больше ничего. Даже лампочки под потолком нет, источник освещения — небольшое окно…
Столь же пустыми оказались мои карманы. Что револьвер исчез из подплечной кобуры, я убедился ещё в парке. Теперь и сама кобура куда-то подевалась…
Вздохнув, я попробовал сесть. Получилось. Топчан громко скрипнул, и тут же скрипнула дверь комнатушки. Вошёл Кружаков.
— Ну слава богу, оклемался вроде, — приветствовал он меня.
— Где я?
— У меня в гостях, где же ещё… Покушать не хочешь? А то ведь двое суток с лишком не живой и не мёртвый валяешься.
Я покачал головой. Встал — голова кружилась, ноги подкашивались; пришлось вновь опуститься на топчан.
Старший лейтенант молча, но с интересом наблюдал за моими попытками. Стиснув зубы, я вновь поднялся. И на сей раз устоял.
— Пошли в горницу, поговорим… — сказал Кружаков. И вышел.
Я последовал за ним — поначалу не без труда, но каждый шаг давался легче предыдущего. Мышцы явно возвращались в рабочую форму.
На большом обеденном столе лежали принадлежавшие мне вещи: карабин, револьвер, персик, всевозможные изъятые из карманов мелочи, вроде шприца с «правдорезом»… Патроны из оружия вынуты и разложены аккуратными рядочками — либо для придания большей внушительности композиции, либо во избежание каких-нибудь авантюр с моей стороны.
При виде сего натюрморта я понял: разговор предстоит нелёгкий.
Но начал его старший лейтенант с неожиданного пассажа:
— А к Настасье-то Филимоновой, Пашкиной матери, ты так и не зашёл…
— Да заходил я, дома не застал, — соврал я абсолютно бездумно, торопливо выстраивая версию, объясняющую появление у студента Рылеева коллекции любопытных предметов.
— В самом деле?! — наигранно изумился Кружаков. — Не знаю уж, к кому ты заходил и не застал кого, да только у Серёжки Рылеева не было одноклассников с фамилией Филимонов. У настоящего Серёжки.
Провал… Но почему?! Почему провинциальный мент с ходу, на первых минутах знакомства учинил мне этакую проверку? Вполне достойную матёрого контрразведчика?
В любом случае сознаваться в самозванстве нельзя. Документы никакая экспертиза поддельными не признает…
— А какая же у Пашки фамилия? — изумился я не менее наигранно. — Хоть убей, не помню. Вы сказали: Филимонов, я и повёлся… А к дому Пашкиному по памяти шёл, дорогу не спрашивал.
Ни малейшей надежды, что Кружаков поверит в мои провалы памяти, не было. Но поскольку разговор наш протекает не в РУВД, можно предположить, что есть у старшего лейтенанта далеко не служебный интерес… И неплохо бы выяснить — какой.
— Забыл? Случается… — благодушно согласился дядя Гриша. — Имя-то дружка небось тоже позабыл? Не учились вместе с тобой Павлы, вот ведь какое дело. Не повезло…
Я тяжело вздохнул. Ну что поделаешь, коли у человека такая плохая память?
— А какого цвета глаза у тебя в детстве были, хоть помнишь? — продолжал давить Кружаков. — И как дразнили тебя из-за этого?
У меня глаза серо-голубые — что сейчас, что в детстве… А у Сергея Рылеева, надо понимать, другого оттенка. Удружил Альберт Иванович. «Достаточно лёгкого внешнего сходства…»
Только ведь врёт дядя Гриша, как сивый мерин. Все близкие знакомые семьи Рылеевых в досье перечислялись. Кружаков в их число не входил. Не верю, что он столько лет помнил глаза моего альтер эго…
Для проверки я попробовал вспомнить цвет глаз настоящих своих одноклассников — и не сумел… Точно врёт.
И тут же в памяти всплыла ещё одна деталь первого знакомства со старшим лейтенантом… «Скорая», приехавшая очень уж быстро, совсем чуть-чуть отстав от милиции. Я звонил лишь «02» и не сказал, что на месте происшествия имеется пострадавший и нуждается в госпитализации. Тогда я всё списал на невеликие расстояния Лесогорска и небольшую загруженность здешних экстренных служб. А сейчас вдруг усомнился: не за мною ли приехали санитары с носилками? Не ожидал ли, часом, Кружаков вызова к трупу Сергея Рылеева, зарезанного Васькой-Колымой? Такая версия заодно объясняет и смерть незадачливого уголовника в одиночной и хорошо охраняемой палате медизолятора… Его подельник ничего о контактах Колымы со старшим лейтенантом не знал — и остался жить.
Дядя Гриша наблюдал за моими размышлениями с доброй улыбкой. И одновременно перекладывал украшавшие стол предметы — словно придавал им наиболее выгодный ракурс в ожидании журналистов с телекамерами. Перекладывал, что характерно, левой рукой. Правая всё время оставалась под столом. И я отчего-то не сомневался, что она сжимает пистолет, нацеленный мне в живот…
— Врёте вы всё, дядя Гриша, — сказал я. И объяснил почему.
— Хватит резину тянуть и комедию ломать, — жёстко сказал Кружаков. — Вляпался ты, парень, по самые уши. Не мечтай, что я тебя в камеру отправлю и дело заведу. Для таких, как ты, законы не писаны. И чтобы живым уйти — расскажешь всё. И всё, что тебе прикажут, — выполнишь.
Я и в самом деле тянул резину и ломал комедию: попытался изобразить, что вновь, как в «луноходе», вот-вот потеряю сознание… Причиной тому послужил некий звук, донёсшийся с улицы.