ам, обложенным поленьям, каждый день, а по праздникам — в удвоенных количествах… Не к ночи помянутый Солженицын однажды произвёл нехитрый расчёт — поделил количество осуждённых испанской инквизицией на количество лет её существования… Занялся арифметикой буревестник контрреволюции не из любви к инквизиторам, естественно, — для сравнения с ГУЛАГом. И получилось меньше ста сожжённых в год. От ударов молниями люди гибли чаще, по крайней мере до изобретения громоотвода. А результат очевиден: Испания не знала религиозных расколов и, соответственно, религиозных войн и смут. Во Франции инквизиторы оказались куда либеральней — и в результате французы постоянно резали французов в войнах за веру. Хорошо, хоть нашлись люди, сообразившие, что малой кровью уже не отделаешься, и организовавшие акцию, известную в истории как Варфоломеевская ночь. Первое массовое аутодафе — аутодафе в современном понимании слова… И до сих пор либералы всех мастей стонут над несчастными, безвинно зарезанными гугенотами: жестокость! кошмар! варварство! Тридцать тысяч убитых! Никто не вспоминает, что гугеноты резали при любой оказии католиков с не меньшим рвением. И мало кто задумывается, что в соседней Германии инквизиция тоже поначалу благодушествовала и не задавила процесс Реформации в зародыше. А потом, когда зараза распространилась, не нашлось никого, способного организовать свою Варфоломеевскую ночь. Результат известен: тридцатилетняя резня между германскими католиками и протестантами втянула в себя все соседние страны. Счёт жертв пошёл не на сотни и даже не на десятки тысяч — на миллионы. К концу Тридцатилетней войны Германия потеряла почти половину населения А если считать лишь мужчин, то четыре пятых. Вот тогда они спохватились. И «Молот ведьм» сочинили, и даже в маленьких городках сжигали по нескольку сотен в год… Причём, заметь, «Молот ведьм», а не «Молот колдунов»! Большинство сожжённых оказались именно женщинами. Исправляли демографическую ситуацию, как умели… Кстати, любопытный факт: именно в десятилетия, последовавшие за той войной, во многих немецких католических общинах де-факто установилось многожёнство. Жаль, Церковь и государство не закрепили эту практику. Всё-таки лучше, чем изводить дрова на избыток женского населения…
Он ведь историк по образованию, вспомнил вдруг Мартынов от кого-то слышанное. Значит, сможет доказать всё, что угодно. Выбрать из безбрежного моря известных ему и неизвестных мне исторических фактов лишь те, что подтвердят любую его концепцию.
Даже не его, всё придумано задолго до Лесника… Кто только ни оправдывал себя тем, что лучше сжечь (расстрелять, уморить в лагере смерти, уничтожить высокоточной бомбой с лазерным наведением) десяток, сотню, тысячу — и спасти на порядок большее число людей. Гибель же случайно попавших под удар невинных — неизбежное и простительное зло… Печальная необходимость.
Спорить с Лесником на исторические темы не хотелось. И Геннадий вернул разговор к современности:
— Сейчас ведь не семьдесят девятый год. Это тогда могли взрываться космические ракеты на пусковых установках и тонуть атомные подлодки — а страна ни сном, ни духом… Скрыть уничтожение целого посёлка вместе с жителями не удастся. Мы засветим Контору, чёрт возьми! Вы же имеете прямой выход на высшее начальство! Попробуйте втолковать этим старым маразматикам, что они рубят сук, на котором сидят. Есть ещё время…
— Думаешь, в Политбюро дураки собрались? На Солнце ночью полетите… — мрачно процитировал Лесник бородатый анекдот. Потом добавил серьёзно: — Скрывать никто ничего не будет. Версия простая: катастрофа. Самая обыденная техногенная катастрофа Подземное газохранилище под посёлком. Остатки газа смешались с просочившимся снаружи воздухом. И как раз сегодня процентное содержание газовой смеси достигло критического значения. Достаточно самой слабой искры для взрыва… Журналисты посмакуют кровавые подробности, ритуально оплюют ядовитой слюной тоталитаризм, оставивший этакое недоброе наследство, помянут десятки подобных хранилищ, разбросанных до сих пор по стране… А потом всё потихоньку забудется.
— И мы забудем? Те, кто будет знать? Скажите, Лесник, — это ведь не первое ваше аутодафе?
Лесник помолчал. Потом ответил — сухо, коротко, одним словом:
— Третье.
— И как? Всё забыли?
— Сплю спокойно.
Тебе-то точно придётся всё забыть, думал Лесник.
Никогда агент Мартин не вспомнит о командировке в Лесогорск… О том, что однажды ему пришлось заниматься не своим делом. Делом, не терпящим жалости — ни к себе, ни к другим. К себе в первую очередь. Снова будет работать с играющими в сатанизм детками да с шарлатанами, выдающими себя за колдунов и магов…
И будет младший агент Мартин свято уверен, что Сергей Чернецов (псевдоним Хантер тоже придётся позабыть) — одноклассник и друг детства Серёга — уехал после школы учиться в столицу да так и не вернулся в родные края.
И только на медведей — на экране телевизора или за решёткой зоопарка — Мартынов будет смотреть с каким-то неприятным, неосознанным ощущением. Эмоции, впечатавшиеся в подсознание в момент смертельной опасности, трудно стереть до конца даже самым опытным суггесторам…
Но зачем он произнёс целую речь о великой исторической пользе аутодафе, Лесник сам не понимал. Не себя ли хотел убедить? Смешно стараться для человека, обречённого всё забыть.
Запищала рация. Лесник нажал кнопку приёма, поднёс наушник к голове. После короткой паузы отрывисто бросил в микрофон:
— Вас понял.
Геннадию почудился оттенок недовольства в тоне старшего коллеги. «Неужели всё-таки отбой?» — мелькнула надежда. Но Лесник произнёс сумрачно, без всякого выражения:
— Аутодафе.
ЭпилогАУТОДАФЕ КАК АКТ УНИЧТОЖЕНИЯ
Оказалось, что ГО (гражданская оборона, перешедшая в новые времена в ведение МЧС), вроде всеми прочно позабытая, вроде ныне никому не нужная, всё ещё вполне дееспособна. По крайней мере в Лесогорске.
Развешанные по городу репродукторы, когда-то давно, в иной жизни выдававшие бодрые песни на первомайских демонстрациях и в дни всенародного голосования за блок коммунистов и беспартийных, казалось, уснули навеки, став безгласной ржавеющей деталью пейзажа.
Но так лишь казалось.
Сначала грохнул взрыв — оглушительный, содрогнувший здания даже на далёких окраинах. На самом деле взорвался совершенно безобидный, хоть и весьма мощный заряд взрывчатки, заложенный далеко в стороне от эпицентра грядущих событий, — но никто из пробуждённых внезапным толчком людей этого не знал.
Спустя полминуты взрыв повторился, ещё более мощный, — и тут же предутреннюю тишину разорвал рёв сирен. Завывающие звуки катились волнами над городом, со всех сторон обрушиваясь на разбуженные взрывами дома. Репродукторам вторили гудки тепловозов со станции, динамики милицейских, пожарных, эмчеэсовских и медицинских машин. Все приёмники, не отключённые на ночь от местной сети радиотрансляции (многие привыкли вставать на работу в шесть утра под Гимн России), разразились тем же мерзким звуком сирен. Одновременно затрезвонили все городские телефоны — непрерывным, без пауз, звонком. Тревога! Тревога!! ТРЕВОГА!!!
Галайба — седой подполковик-отставник, на чистом энтузиазме руководивший умирающей городской системой ГО, — гарантировал: мирно спящих в этот час в Лесогорске не останется. Похоже, подполковник не преувеличил свои возможности…
Тревога без объяснения её причин продолжалась ровно пять минут — чтобы люди поняли: дело серьёзное, но в большинстве своём не успели впасть в панику от неизвестности, от непонимания, какой конкретной опасности подвергаются их жизни и что тут можно сделать.
Затем сирены стали завывать тише, а в половине репродукторов зазвучал голос диктора. Те же слова транслировали в эфир районные радио— и телестудия.
Запись, много лет пролежавшая без дела среди себе подобных, была хороша. Именно таким тоном и надо сообщать об угрозе техногенной катастрофы (какой именно, не уточнялось) — тоном серьёзным, тревожным и вместе с тем исполненным бесконечной уверенности.
Да, опасность есть, — казалось, слышалось между слов диктора — серьёзная, реальная опасность, но впадать в панику незачем, всё продумано, надо лишь быстро и чётко выполнить все приказы знающих своё дело людей. И ничто, граждане, не будет тогда угрожать вашей драгоценной жизни.
Тем не менее паники хватало.
Диктор приказывал ясно и недвусмысленно: одевайтесь, берите с собой не более пяти килограммов личных вещей на человека (документы, продукты, предметы первой необходимости, смену белья), спокойно выходите из домов, перекрыв все краны и отключив все электроприборы, — выходите, и вас встретят, скажут, что делать, отведут, куда положено…
Из домов не выходили — выбегали, в многоэтажках давились на узких лестницах и в узких дверях парадных. Одни не брали дозволенных пяти килограммов вещей, в панике забывали даже документы — полуодетые люди хватали в охапку детей и бежали, сами не понимая, куда и от кого. Другие, казалось, задались целью эвакуировать всё ценное движимое имущество — выскакивали из домов с телевизорами и музыкальными центрами, компьютерами и меховыми шубами… Один чудак, согнувшись в три погибели, влачил на спине холодильник (не то совсем ополоумел, не то не нашёл в квартире ничего более цепного), застрял в двери подъезда, сзади напирала матерящаяся толпа, сбили, уронили, полезли наружу прямо по белой скользкой поверхности, из-под «Индезита» раздался вопль, перешедший в быстро смолкнувший хрип…
Подобных случаев в ту ночь хватало, и на фоне их смешными мелочами выглядели не выключенные электроприборы и истекающие водой краны.
Выбравшись, отнюдь не все спешили за распоряжениями к дежурившим у домов сотрудникам МЧС. Рвались к гаражам, к стоявшим под окнами машинам — рассудив, что дело собственного спасения надёжнее доверить себе, а не государству. Успевшие сесть за руль далеко не уезжали, все до единой улицы оказались перекрыты, не считая кольца оцепления по периметру города — милиция, ОМОН, военные, спецназовцы всевозможных ведомств.