[107]), идут бесчисленные письма:
от Сабато Моррису
от Морриса Холту
от Холта — Моррису и Сабато
от Морриса — Сабато и Холту,
которые после путаных, неприятных и неловких переговоров кладут конец этой затее и недолгой дружбе с господином Моррисом, а заодно и переводу в такой срок, который невозможно определить, и подрывают доверие издательства «Холт», отныне, бесспорно, считающего, что никто не сможет перевести этот роман на английский.
В ходе этого процесса профессор Эгон Павелич сообщает, что в сербско-хорватском переводе доктора Шварца есть грубые, во многих случаях вопиющие ошибки. Сабато сообщает часть замечаний Эгона Павелича издательству «Атенеум», издательство, естественно, сообщает эти замечания господину Стефану Андричу, который немедленно пускает в ход могучий поток писем критикам, журналистам, профессорам и друзьям относительно своего перевода, своих литературных и личных заслуг, своей самоотверженности и преданности, равно как о моральных, интеллектуальных и физических недостатках господина Сабато.
Почти одновременно доктор Люхтинг присылает новое обвинение против издательства и угрожает прекратить перевод эссе, если «Лаймс» не откажется от своих требований. Следуют соответственные письма от Сабато Люхтингу и госпоже Шлютер, разъяснения, обмен обвинениями — двусторонними и трехсторонними — между доктором Люхтингом и издательством, между издательством и автором, между автором и доктором Люхтингом и между последним и издательством в течение нескольких недель, что осложняется для Сабато похоронами К., собранием в доме Бесальдуа, где П. утверждает, будто Сабато окончательно и не без умысла забыл своих друзей, ожесточенным спором по поводу чего-то, что сказал X. о том, что говорит Г. о разъяснении, которое отказался делать Сабато, письмом в журнал «Расон и Фабула» в Боготе с указанием на грубые искажения в интервью, которое он согласился дать некоему типу с любезными манерами, и, наконец, приступом подагры, затянувшимся на несколько недель, после чего он обещает себе, что в любом случае и что бы ни произошло возьмется снова за роман.
Но тут появляется студент Ричард Фергюсон из Вашингтонского университета, исследующий его творчество.
Едва заканчивается этот эпизод, как приходится взяться за просмотр полного собрания сочинений для издательства «Лосада» и хотя бы из вежливости взглянуть на криптограмму, присланную господином Ахмедом Муссой, — арабским переводом «Туннеля». Между тем надо сочинить или подписать заявления о:
положении евреев в России
пытках
политических заключенных
аргентинском телевидении
перонизме
антиперонизме
событиях в Париже, Праге, Каракасе, на Цейлоне
палестинской проблеме.
И в это же время начинается труднейшая переписка по поводу перевода на иврит, в течение которой предлагается, принимается и в конце концов, после трудных альтернатив, отвергается предложенный издательством переводчик.
Тут появляется профессор из Монреальского университета Мак-Джилл, читающий курс латиноамериканской литературы и желающий записать беседу с ним.
А тем временем опять накопилась новая кипа корреспонденции, и предстоит отвергнуть в неоскорбительной форме приглашения
из университета в Сантьяго-де-Чили
на встречу писателей в Каракасе
Еврейского общества в Росарио[108]
Кооперативной комиссии Индустриальной школы номер З в Кордове[109]
Комитета по сохранению Иерусалима
Римского клуба
Католического университета в Сальте[110]
Журнала Народной библиотеки имени Альмафуэрте[111]
Ассоциации выпускников института Линкольна (провинция Буэнос-Айрес)
Института преподавателей Мариано Морено в Белль-Вилль[112]
Литературного института в университете Куйо[113]
Общества писателей в Рио-Куарто[114]
Фестиваля в Колумбии.
В некоторых ответах он ссылается на то, что якобы страдает от (уже закончившегося) приступа подагры, который, однако, будучи упомянут, тут же возобновляется. Приступ длится дней пятнадцать — двадцать, и он пользуется этим, чтобы в который раз перечитать «Дон Кихота», обещая себе, что, как только боль стихнет, засядет писать.
Этот план приходится отложить из-за события, обрушившегося на него как гром среди ясного неба: некто хочет с ним поговорить о деле, но только, пожалуйста, не по телефону, а лично. Это условие подчеркивается. О деле? Незнакомец увиливает и так и этак, но в конце концов вынужден намекнуть на повод для встречи — нечто связанное с тем, что он писал о Слепых. Черт возьми, он очень сожалеет, но по многим причинам не может ни с кем встречаться ради того, чтобы обсуждать эту тему, а главное, потому что не отвечает за то, что говорит или делает кто-то из его героев. Незнакомец как будто соглашается с его аргументом, но через несколько дней опять настаивает на своей просьбе, ведя обстоятельные переговоры с секретаршей. Потом еще раза два пытается поговорить с C., который упорно не берет трубку. Однако из-за этих звонков он снова отложил работу над романом.
Все сводится к тому, что он часами сидит в своем кабинете, глядя в угол.
но думать об этом не хотелось, и он поудобнее устроился в кресле, давая себе клятву, что, будь что будет, он не вмешается. Из глаз Бебы извергались лазерные лучи.
— Не хватало еще, — кричала она, — чтобы ты отрицал ясновидение!
На что доктор Аррамбиде, поправляя галстук и вытягивая манжеты голубой сорочки, с неизменно удивленным выражением лица ответил, что ему нужны факты, а не общие слова. Факты, друзья мои. Вдобавок все зависит от того, что понимать под ясновидением, — рентгенограф, обнаруживающий, например, опухоль с помощью рентгеновских лучей, видит то, чего другие не видят. Глазки Бебы засверкали едкой иронией:
— Ты из числа тех, у кого наступает оргазм при одном виде фотографии братьев Райт. И ты еще рассказываешь мне старье про рентгеновские лучи!
— Я просто привел пример. Возможно, некоторые субъекты испускают лучи, которые нам еще неизвестны.
Ну да, это характерно. Угрожающе наступая на него со стаканом виски, она потребовала, чтобы он уточнил, верит ли в Салема или нет. Аррамбиде поправил узел галстука, вытянул манжеты и ответил:
— Ты насчет того турка? Не знаю… Но если ты утверждаешь…
Это не повод для дешевых шуточек! Не она утверждает, а весь Буэнос-Айрес это знает. Но у него же ментальность лектора из института Хосе Инхеньероса, и он верит только в большие и малые берцовые кости да в пясти, а все прочее — вздор. Вдобавок у него привычка отрицать все то, чего он лично (это слово она выкрикнула почти у самого носа доктора) не видел. Так что если он хочет быть последовательным, то должен отрицать существование Мату-Гросу, поскольку никогда там не бывал. Да или нет?
Доктор Аррамбиде немного попятился, он не мог говорить, когда стакан Бебы почти касался его носа.
— Не понимаю, почему ты представляешь меня современником братьев Райт. Молодым всегда кажется, что человек пятидесяти лет это глубокий старец и обязан помнить приезд инфанты Изабеллы.
И, словно эта мысль, согласно особой логике Бебы, подтверждала ее предположения, она сделала вывод:
— Значит, ты не веришь в ясновидение.
Аррамбиде обратился к С., который упорно смотрел в пол.
— Будьте свидетелем, — попросил он. — Скажите этой вакханке, отрицал ли я когда-нибудь возможность ясновидения.
С., не поднимая глаз, сказал, что нет, не отрицал.
— Вот видишь! Я в это не верил и не верю. Если какой-нибудь господин докажет мне фактами, что он способен видеть то, что находится в соседней комнате, как я могу с этим не согласиться? Я ученый и привык соглашаться с тем, что мне доказали.
— Ясно, ясно! Именно это я и говорю — тебе надо все увидеть своими глазами. Если видели другие, для доктора Аррамбиде лично это не доказательство, и он подвергает это сомнению. Между тем очень многие удостоверили существование ясновидения. Слышишь, что я сказала, — удостоверили!
— Надо было бы проверить этих пресловутых свидетелей с научной строгостью. Почти все они — мистификаторы или бедолаги, склонные верить тому, что им рассказывают.
— Конечно, Рише[115] был мистификатором или одним из этих глупцов. Так ведь? Только что ты говорил о рентгеновских лучах. Полагаю, ты теперь не станешь меня уверять, что Крукс[116] был одним из глупцов.
— Крукс? Почему?
— Как это — почему? Разве ты не знаешь, что он исследовал эти явления?
— В каком возрасте?
— Что значит — в каком возрасте? Откуда мне знать!
— Это очень важно. Паскаль стал мистиком в двадцать пять лет. И ты же не будешь соглашаться со всякой чушью, которую он изрек в тридцать пять, лишь потому, что в двенадцать он изобрел геометрию. Если старикашка Рокфеллер посоветует мне вложить деньги в дело, связанное с летающими тарелками, я не последую его совету несмотря на то, что в тридцать лет он по части приумножения долларов был ох каким хватом.
— Перестань кружить вокруг да около, скажи прямо, слышал ли ты, что говорят о Салеме? Да или нет?
— Невозможно жить в Буэнос-Айресе и не слышать разговоров об этом типе.
— Значит, ты должен был услышать вполне конкретные вещи.
— Ничего определенного.
— Ну, а история с Эчеверри тебе тоже кажется неопределенной?