Наш мир рушится, и карлики в панике разбегаются, бегут и крысы и профессора, натыкаясь на пластмассовые баки, заполненные пластмассовыми отбросами.
в своем стареньком красном плаще, голова наклонена вперед, взгляд над чашечкой кофе устремлен к действительности, всегда лежащей чуть дальше пределов ее зрения. Ее близорукость, толстые стекла очков, скромный плащик умиляли его.
— Ты могла бы немного подкраситься, — невольно вырвалось у него.
Она опустила голову.
Они молча выпили кофе. Потом он сказал, что они могут прогуляться.
На улице прохладно. Он взял ее под руку и, ничего не объясняя, увел из кафе.
Уже стояла осень, дождливая, ветреная. Они прошли в парк в районе Бельграно, немного побродили между деревьями и, наконец, подошли к деревянной скамье под высоким каучуконосом. За шахматными столиками не было ни души.
— Вы любите парки, — заметила она.
— Да, люблю. Подростком я приходил сюда читать. Но пойдем отсюда, стало холодно.
Они прошли под высокими платанами с пожухлыми, увядшими листьями. По улице Эчеверриа свернули в направлении авениды Кабильдо. Он разглядывал все так, словно намеревался это купить. Сильвия видела, что он замкнут и угрюм. Наконец она осмелилась спросить, куда они идут.
Никуда. Но его слова звучали неискренне.
— Роман похож на метафизическую поэму, — внезапно пробормотал он.
Что?
Ничего, ничего. Но где-то в глубине продолжалось пережевывание мысли: писатель есть скрещение повседневной реальности и фантазий, рубеж между светом и тьмой. И, скажем, Шнайдер. Он стоит у входа в запретный мир.
— Вот церковь в Бельграно, — сказала она.
Да, церковь в Бельграно. С. в который раз поглядел на церковь с благоговейной робостью и подумал о ее подземельях.
— Тебе знакомо это кафе?
Они зашли в «Эпсилон» что-нибудь выпить, чтобы согреться. Потом он снова взял ее под руку, и они пересекли улицу Хураменто.
— Пройдем побыстрей через этот ад, — сказал он, ускоряя шаг.
Перейдя улицу Кабильдо, они пошли дальше по Хураменто, — началась старая часть улицы, мощенная крупными камнями, и загадка старого Бельграно. На углу улицы Видаль он остановился посмотреть на старинный особняк, остаток бывшей усадьбы. Разглядывал его так, будто собирался приобрести, что опять заметила Сильвия и высказала ему. Он улыбнулся.
— Да, что-то в этом роде.
— Однажды я прочла, что вы искали дома для своего романа. Это правда? Разве это необходимо?
Он рассмеялся, но оставил вопрос без ответа. Как какой-нибудь кинорежиссер. К тому же — для какого романа? Скорее кажется, что персонажи разыскивают автора, а дома ищут персонажей, которые стучались в их двери.
На углу улицы Крамер большой старинный дом переоборудовали в баскский ресторан. Мода.
— Поклянись, что никогда не будешь есть в таком ресторане, — сказал он с комической серьезностью.
— Но вы правда пишете роман?
— Роман? Да… нет… не знаю, что тебе сказать. Да, меня осаждают какие-то образы, но все оказывается очень сложно, я сильно страдаю из-за всего этого…
Через несколько шагов он прибавил:
— Знаешь, что произошло с физикой в начале века? Стали все подвергать сомнению. Я хочу сказать, все основы. Как будто по зданию пошли трещины и требовалось проверить фундамент. Вот и принялись не заниматься физикой, а размышлять о физике.
Он прислонился к стене и с минуту смотрел на баскский ресторан.
— Нечто подобное произошло с романом. Надо проверить фундамент. Явление это не случайное, так как роман родился вместе с западной цивилизацией и следовал по всему ее трудному пути, пока не дошел до нынешнего краха. Что мы имеем, кризис романа или роман кризиса? И то и другое. Исследуют суть романа, его миссию, его ценность. Но все это делалось извне. Были попытки произвести проверку изнутри, но надо забираться еще глубже. Создать роман, в котором действовал бы сам романист.
— Но мне кажется, я что-то такое читала. Разве в «Контрапункте»[216] не участвует романист?
— Участвует. Но я говорю не об этом, не о писателе внутри его вымысла. Я говорю о тех особых возможностях, которые получает писатель, находящийся внутри романа. Но не в качестве наблюдателя, или хроникера, или свидетеля.
— А в качестве кого же?
— В качестве еще одного персонажа, на том же уровне, что и другие, которые, однако, порождены его собственной душой. В качестве обезумевшего субъекта, сосуществующего с собственными двойниками. Но не из любви к акробатическим трюкам, Боже меня упаси, а чтобы увидеть, сумеем ли мы глубоко проникнуть в эту великую тайну.
Он задумался, но не замедлил шаг. Да, да, именно этот путь. Войти в собственный мрак.
Чудилось, будто разгадка вот она, «на кончике языка», но что-то, какой-то таинственный запрет, тайный приказ, священная или подавляющая сила мешают ему ясно видеть. И он предчувствовал, что это будет откровением неминуемым и вместе с тем невозможным. Но, быть может, тайна будет ему открываться по мере того, как он станет продвигаться вперед, и, быть может, в конце концов он увидит ее при грозном свете ночного солнца в финале своего здешнего странствия. И ведут его собственные призраки, ведут к тому континенту, куда только они могут привести. Будто он с завязанными глазами внезапно чувствует, что его ведут по краю пропасти, на дне которой находится терзающий его ключ к тайне.
По улице Крамер они вышли на улицу Мендоса и медленно дошли до переезда. Место это в сумерках навевало беспросветное уныние: пустыри, деревья, фонарь, раскачиваемый юго-восточным ветром, железнодорожная насыпь. Сабато присел на кромку тротуара — казалось, составляет скорбную опись. И когда с головокружительной быстротой и грохотом пронеслась электричка, меланхолия пейзажа была взорвана, как похоронная процессия внезапной стрельбой.
Моросил дождик, и заметно холодало.
— Чудесное местечко для того, чтобы молодой человек покончил жизнь самоубийством, — вдруг произнес С. тихо, словно говоря с самим собой.
Сильвия удивленно взглянула на него.
— Не тревожься, глупенькая, — сказал он с грустной усмешкой. — Молодой человек в романе, один из тех, кто ищет абсолют, а находит только грязь.
Она что-то пробормотала.
— Что ты говоришь?
Что его преследует идея самоубийства, сказала девушка. Он, наверно, думает о Кастеле, о Мартине.
Да, это так.
— Но в конце концов они же не убивают себя, — прибавил он.
— Почему?
— Не знаю. Романисту неизвестны побуждения его персонажей. У меня было твердое намерение привести Мартина к самоубийству. А видишь, что получилось.
— Может быть, потому, что в душе вы это не одобряете.
Казалось, он согласился, но без уверенности.
— И этот персонаж… — начала было Сильвия, но запнулась.
— Что ты хотела сказать?
— Ничего.
— Да нет же, говори.
— Молодой человек, это место. Вы хотите написать?
Он ответил не сразу. Подняв несколько камешков, выложил на земле букву «Р».
— Не знаю. В данный момент я ничего, ровно ничего не знаю. Да, может быть, я буду писать о таком молодом человеке, который когда-нибудь придет сюда, чтобы покончить с собой. Но, конечно, это еще вопрос… — Он не закончил фразу. Поднялся, сказал: «Пошли», и проводил ее до станции метро Бельграно.
— Дальше проводить тебя не могу.
— Я вас еще увижу?
— Не знаю, Сильвия. Мне очень худо. Извини.
Он собрался начать, уже заправил лист бумаги в машинку, но почему-то медлил, и взгляд его бесцельно блуждал по комнате. Потом остановился на машинке. «Olivetti», — с нежностью подумал он. Наконец он как будто решился и написал: «Не будем забывать советов Фернандо». В это время принесли почту. Он бегло взглянул на конверты и все же решился открыть один — большой, из США, с работой Лилии Страут о Зле в «Героях и могилах». Эпиграф из Библии (Сирах 3,21) гласил: «Чрез меру трудного для тебя не ищи, и что выше сил твоих, того не испытывай». Он задумался. Потом вынул лист из машинки.
— Вы удовлетворены тем, что написали?
— Я не настолько туп.
— Кто он — Эрнесто Сабато?
— Мои книги были попыткой ответить на этот вопрос. Я не собираюсь заставлять вас их читать, но, коль хотите узнать ответ, вам придется это сделать.
— Можете ли вы сообщить нам что-нибудь о том, что пишете в настоящее время?
— Пишу роман.
— Название уже есть?
— Обычно оно у меня появляется в конце работы над книгой. А пока колеблюсь. Возможно, «Ангел тьмы» или «Аваддон-Губитель».
— Довольно мрачные оба, черт возьми.
— Да уж.
— Мне бы очень хотелось услышать ваши ответы на ряд вопросов. Что вы думаете о латиноамериканском буме? Считаете ли вы, что писатель должен быть ангажирован? Какие советы дадите вы начинающему писателю? В какое время дня вы пишете? Предпочитаете ли солнечные дни или пасмурные? Отождествляете ли себя со своими персонажами? Описываете ли собственные переживания или их сочиняете? Что вы думаете о Борхесе? Должен ли художник быть абсолютно свободен? Есть ли польза от конгрессов писателей? Как бы вы определили свой стиль? Что вы думаете об авангарде?
— Знаете, друг мой, не будем заниматься глупостями и раз навсегда скажем правду. Но именно — всю правду. Я хочу сказать, поговорим о храмах и борделях, о надеждах и концлагерях.
Во всяком случае, я не настроен шутить потому, что должен умереть.
Тот, кто бессмертен, может себе позволить роскошь продолжать молоть чепуху.
Я же не могу, дни мои сочтены (и впрямь, дружище журналист, скажите, положа руку на сердце, у кого из людей дни не сочтены)
и я хочу подвести итог,
чтобы посмотреть, что останется от всего этого
(яблоки мандрагоры или бумагомаратели)
и правда ли, что боги сильнее,
чем черви,