Нет, никогда не рассказывал. Он не знал, кем был Палито. Знал, что он тукуманец, что работал на сахарном заводе, завод закрыли, он остался без работы, потом работал на заводе «Фиат», потом опять остался без работы.
И никогда не объяснял, почему остался без работы?
Нет.
И не говорил, почему отправился в Боливию?
Нет.
Так что он не знает, что Палито вступил там в партизанский отряд?
Нет, не знает.
И никогда не приходил к нему парень лет двадцати семи, высокий, в очках, курчавые черные волосы, прихрамывает.
То были точные приметы Лунго. Марсело ужаснулся. Теперь он был уверен — предал Паласиос.
Нет, он никогда не видел этого парня.
Толстяк молча смотрел на него. Потом обернулся и приказал:
— Дайте ему на всю катушку.
Ему опять затолкали в рот грязную тряпку, и он услышал, как Турок сказал: «Уж этот заговорит, не остановишь».
Начали с десен, потом подмышки, подошвы ног, мошонка. Ему казалось, что у него вырывают куски мяса раскаленными щипцами. Внезапно в глазах потемнело и сердце застучало в груди так, будто кто-то, запертый в комнате с бешеными собаками, рвущими его на части, колотит кулаком в дверь. Но вот разряды прекратились.
— Выньте тряпку.
Где спрятано оружие? Кто командиры? Где живет Лунго? Где у них явочная квартира? Были они как-то связаны с налетом в Калере?[329] Кто посещал кафе на углу Пасео-Колон и Сан-Хуан?
Он едва мог говорить, язык был как разбухший ком ваты. Он что-то пробормотал. Толстяк приблизил ухо. Что он говорит?
— Воды, — пролепетал Марсело.
Конечно, воды ему дадут, почему бы нет. Но сперва он должен ответить.
А он думал о Палито, о его несчастливом детстве на ранчо, о его страданиях в Боливии, о молчаливом стоицизме Гевары. В этот момент жизнь Палито зависела от одного его слова. Он никогда не совершил ничего значительного, никогда ничего не сделал, чтобы утолить печаль или голод хоть одного несчастного ребенка. На что же он, в конце концов, годен?
Толстяк показал ему бутылку охлажденной кока-колы.
Будет он говорить?
Марсело никак не отреагировал.
Тогда Толстяк откупорил бутылку и плеснул пузырящуюся жидкость на тело Марсело.
— Засуньте ему тряпку, — гневно распорядился он. — И дайте максимальное напряжение.
Муки возобновились, в глазах Марсело окончательно потемнело, и он потерял сознание. Когда же очнулся, словно разорванный на части вставал посреди пылающих руин, то услышал слова, которые сразу не вполне понял — что-то о докторе, об инъекции. Почувствовал укол. Потом услышал: «Надо его на время оставить».
Они заговорили между собой — о воскресенье, о пляже в Кильмесе[330], громко хохотали, жаловались, что пропадает праздничная встреча Нового года. Он услышал имена: Турок, Петрильо, или Потрильо, Толстяк, Шеф. В соседней комнате возобновились крики и вой. Почему его не прикончат? — сказал один. Кто-то подошел к Марсело и сказал: «Слышишь? Это твой друг Паласиос, мы ему не засунули кляп, чтобы ты слышал, а потом мы тебе его покажем».
Голова у него набита пылающей проспиртованной ватой, жажда невыносимая, и он слышит их слова: «Пивко-то не очень холодное, что тут поделаешь». Вопли продолжались. Палито, худой, кожа да кости, ранчо, команданте, новый человек.
— Ладно, ребята, за работу, — сказал кто-то, наверно, Толстяк. — Доктор говорит, этого надо на время оставить в покое.
Его развязывают и сбрасывают на пол.
— Приведите ту шлюху и Буццо.
Их волокут за волосы.
Марсело усаживают на пол у стены и заставляют смотреть: девушке лет девятнадцать — двадцать, парень немного постарше. С виду из рабочей среды, запуганные.
Того, кого назвали Буццо, раздевают и привязывают на том же столе, на котором пытали Марсело, а тем временем другие держат девушку. Толстяк говорит Буццо, что ему лучше заговорить, — иначе его будут пытать пиканой и изнасилуют его подружку.
— Мы знаем, что вы оба состоите в отряде Монтос[331]. Качито уже во всем сознался — в налете на казармы в Тигре, на госпиталь Сан-Фернандо, рассказал про гибель капрала Медины. Теперь ты нам выдашь кое-какие недостающие подробности: рассказывай про связь с отрядом в Кордове.
Какая связь? Он об этом ничего не знает?
— Принимайтесь за него, — приказал Толстяк.
Марсело видит со стороны то, что делали с ним, повторяются те же ужасные муки, те же чудовищные конвульсии.
— Довольно.
К парню подводят девушку.
— Как ее звать?
— Эстер.
«Эстерсита, тебе от мужчин обида», — напевает один из палачей.
— Помолчи ты, — говорит Толстяк.
— Где ты с ней познакомился?
— На фабрике.
— Какие у вас с ней отношения?
— Она моя невеста.
— И ничего общего с политикой, так?
— Ничего. Она просто моя невеста.
— И никогда не говорили о политике?
— Теперь все говорят о политике.
— Ах, так. Думаю, она знала, что ты член отряда монтонерос.
— Я не состою в их отряде.
Раздался веселый смех.
— Ладно, пусть так. Не будем спорить из-за чепухи. Разденьте ее.
Буццо закричал: «Не надо, не делайте этого!» В крике его слышалось отчаяние. Толстяк глянул на него и с ледяной вежливостью спросил:
— Ты что, думаешь помешать?
Буццо, покосившись на него, сказал:
— Конечно, сейчас я ничего не могу сделать. Но если когда-нибудь отсюда выйду, клянусь, я отыщу каждого из вас и прикончу.
На миг все остолбенели. Их лица выражали неимоверное веселье. Обернувшись к своим подручным, Толстяк спросил, чего они ждут. Платье на девушке разорвали в клочья. Марсело глядел, ужасаясь, и не мог отвести взгляда, словно завороженный. Девушка была из простых, из бедноты, но чувствовалась в ней какая-то скромная красота индеанок из провинции Сантьяго-дель-Эстеро. Да, конечно, Марсело теперь вспомнились несколько слов, произнесенных ею с акцентом, характерным для той провинции. Палачи, срывая с нее одежду, горланили, хохотали с нервной горячностью, особенно один мерзкий верзила орал: «Я первый!»
Когда тот, кого называли Турком, облизываясь и ошалев, набросился на нее, а его товарищи вокруг кричали, лапали девушку и мастурбировали, привязанный к столу парень завопил: «Эстерсита!» Марсело лишился чувств. С той минуты он утратил представление о времени и месте. То он опять оказывался в камере (в той же, что прежде?), где так же воняло экскрементами и мочой, то его снова пытали на столе, или били по животу, или выкручивали мошонку. Все смешалось — имена, которые ему выкрикивали, вопли, ругань, плевки в лицо. В какой-то момент он почувствовал, что его за волосы волокут по едва освещенному коридору и снова бросают на скользкий пол зловонной камеры. Ему показалось, что он там один. Но немного спустя, вглядываясь в темноту набрякшими, вылезающими из орбит глазами, которым все виделось в фантасмагорическом тумане, он различил сидящего на полу человека.
Тот что-то пробормотал. Его, мол, обвиняют в том, что он член РВС[332]. Член РВС? И он на все отвечал «да», очень испугался. Что теперь будет? Тон его был умоляющий, извиняющийся.
— Да, — пробормотал Марсело.
— Что — да? — спросил тот.
Что ничего страшного, не надо тревожиться.
Сосед по камере замолчал. Они опять услышали вопли, перемежавшиеся интервалами тишины (кляп во рту, подумал Марсело). Он услышал, что сосед подползает к нему.
— Как тебя звать? — спросил тот.
— Марсело.
— Сильно тебя пытали?
— Более или менее.
— Ты кричал?
— Конечно.
Сосед замолчал. Потом сказал: «Хочу помочиться и не могу».
Марсело дремлет — как будто он плывет над пылающей пустыней, ощетинившейся языками огня. Но вот его будят пинками. Опять они явились. Сколько времени прошло? День? Два? Он не знает. Он хочет одного — умереть сразу. Его тащат за волосы в какое-то ярко освещенное место, еще в одну камеру пыток. Ему показывают бесформенное тело, все в ранах, в нечистотах.
— Не узнаешь? А?
Это произносит Толстяк своим ледяным тоном.
Теперь Марсело кажется, что узнал, когда это изувеченное тело пытается пошевелить рукой как бы в знак приветствия. Поняв, кто это, он теряет сознание. Очнулся в той же комнате, ему, наверно, сделали укол.
Приводят беременную женщину, ее осматривает врач, говорит: «Можно. Ребенку твоему каюк, шлюха поганая». Ей прикладывают пикану к груди, засовывают между ног, в задний проход, под мышки. Насилуют. Потом избивают, а где-то рядом раздаются крики, вопли мужчины.
— Это муж, — поясняет Толстяк.
Марсело чувствует, что его тошнит, но вырвать не может. Пусть он скажет, знает ли эту женщину, эту беременную, знает ли Буццо, Эстер, когда он видел Качито. Все в уме Марсело смешивается, он уже ничего не понимает. Женщину продолжают мучить, говорят, что заставят родить на пыточном столе, что ребенка вырвут.
Толстяк говорит — если он не расскажет все, если не скажет, что делал Палито в последние недели, его разрежут на куски. Он высокий, веснушчатый? Его называли Красный? А того, другого? Знал его? Видел его вместе с Палито в кафе на улице Индепенденсия? Беременную женщину отвязали, теперь принялись пытать пиканой его. После обморока он очнулся опять на цементном полу камеры. Кажется, стало еще темней. Через некоторое время приходят люди с фонарем. Они пришли за его соседом. Сукин сын, говорит один из них, присвечивая фонарем. Глядите, где это он мог достать лезвие? Да от него, сукиного сына, еще много чего можно было бы узнать. Труп выволакивают из камеры. Марсело остается совсем один.
Ему хочется помочиться, но он не может, от боли мутится сознание. Грезится что-то странное, что-то из детства — будто чудесные сияющие образы в хлеву. В полусне он видит себя шепчущим молитву, он стоит на коленях возле своей кроватки, просит Младенца Иисуса, рядом мама, она говорит, что пора ложиться спать. Да, Младенец Иисус. И вдруг он, хрипя, произносит: «Боже, Боже, почему ты меня оставил?» И мгновенно ему становится стыдно, он вспоминает беременную женщину. Встреча с Ульрике на площади Ретиро, кажется, была сто лет назад, на другой планете. Бога, видимо, охватил приступ безумия, и вся вселенная раздробилась на куски среди стонов и крови, среди проклятий и изувеченных останков. Ему вспоминается Торибио