Вадима повело, он опустился на что-то студенистое, преобразившееся в топь, которая втянула его в себя с той же легкостью, с какой патентованный вакуумный пылесос Хувера из рекламной кинохроники комнатный сор.
Глава V,расширяющая познания читателя в области нейропсихологии
Лучисто горели лампы, что-то плюхало и позвякивало. Вадим лежал на прозекторском столе – нагишом, как и положено умершему. Было чертовски зябко, он весь покрылся пупырышками. Это не вполне согласовывалось с физиологическими законами – разве мертвые способны реагировать на перепады температур? Но Вадим никогда не был докой по части всяких там биологий и анатомий. И кто скажет с точностью, что ощущает тот, чье земное поприще навеки кануло в прошлое?
Он приоткрыл глаза – перед ними амебами плавали цветастые кляксы. Так и есть: у изножья топчется в белом халате доктор Гловский, у него что-то в руках. Наверное, орудие для вскрытия. Сейчас начнет полосовать вдоль и поперек, шинковать требуху и определять, отчего загнул копыта гражданин Арсеньев Вадим Сергеевич, 1896 года рождения, русский, беспартийный, неверующий и тому подобное.
Мало удовольствия – созерцать, как пластают твои собственные внутренности. Бр-р-р! Вадим инстинктивно согнул ноги, поджал их под себя. Удивительно, но это получилось. Как? Ведь мертвым полагается лежать без движения, они закоченевшие и ко всему безразличные.
Еще удивительнее было то, что доктора пробуждение трупа нисколько не напугало, а, скорее, обрадовало.
– О, йес! – произнес он женским голосом. – Слава святому Патрику, очнулся…
Зрение сфокусировалось, кляксы растаяли, и Вадиму открылось следующее. Лежал он не на посмертном одре в анатомичке, а на удобной перине, покрытой белоснежной простыней, в помещении, обставленном по-гостиничному. Это была не комната Фурманова в «Астории», где приключился воистину гофмановский кошмар, и не знакомый номер в «Англетере», где по причине отсутствия Горбоклюва должна была пустовать еще одна койка…
– Давай, давай, выбирайся! Ты меня слышишь?
К носу поднесли ватку с нашатырем. Вадим окончательно прозрел и пришел в себя.
Это были апартаменты Эмили. А вот и она сама – в хлопчатой тунике, которую он принял за медицинский халат. Модная в Европе хламида, дошедшая до Советской России благодаря стараниям модельерши Ламановой. Возле кровати стоят на столике пузырьки с лекарствами. Эмили держит в руке средних размеров бутылочку с резиновой пробкой.
– Живой… – прошептал Вадим. Прочистил горло и повторил чуть громче: – Живой!
– Оф кос. – Эмили откупорила бутылочку, и по комнате растекся спиртовой дух. – Коновалы на тебе крест ставили, но я знала, что ты не сдашься.
Она наклонила бутылочку, накапала спирта себе в ладошку и принялась растирать Вадимовы щиколотки.
– Распрями ноги, мне так неудобно.
Только тут до него дошло, что все его мужское хозяйство открыто для обозрения. Эмили, похоже, не испытывала никакого стеснения, но сам он застыдился, прикрыл руками срамные части и спросил, проглотив вязкую слюну:
– Что ты делаешь?
– У тебя температура была за сорок. Чем тебя только не пичкали, одного аспирина две упаковки извели! А меня в детстве нянька спиртовыми растираниями пользовала. Помогает!
– Что со мной?
– Двусторонняя пневмония. Говорят, такое бывает после переломов ребер, а ты еще и застудился, когда по морозу в пиджачишке бегал… Но самое страшное уже позади.
Вадим силился привести мысли в порядок, вспомнить, что произошло накануне. В общем-то, память не отказывала – восстановилось все, вплоть до инфернальной трагикомедии в номере у Фурманова.
– Сколько я здесь лежу – сутки, двое?
– Смешно! – Эмили покончила с растиранием колен, приступила к бедрам. – Знаешь, какое сегодня число?
– Какое?
– Тридцать первое января. Сандэй, уик-энд.
– Что?! – Вадим оторвал налитую свинцом голову от подушки. – Значит, я уже две недели валяюсь? Не может быть!
– Еще как может… Да убери ты руки, я там уже все видела. И не дергайся, лежи смирно.
Эмили обрабатывала его чресла. Вадим подчинился, будто был малолетним чадом, над которым хлопочет заботливая мать. В теле еще гнездилась неодолимая разбитость – какое тут сопротивление?
Правда, вела себя Эмили отнюдь не по-матерински. Ее пальчики шаловливо сновали по самым сокровенным местам Вадима, ласкали, будоражили. Эти действия, как ему показалось, были весьма далеки от понятия «медицинская процедура».
Он закусил губу. Вопреки болезненному состоянию, нервные окончания пробудились от спячки, по ним побежали свербящие биотоки, во впалом животе что-то сладко сжалось, запульсировало. Плотское желание обуяло его, он нырнул в него, словно в омут. Благо еще, что истощен длительной горячкой: не двинуть ни рукой ни ногой, а то, глядишь, с ложа постылого бодро восстал бы, сдернул порфиру с вакханки бесстыдной, истово перси ее лобызал бы…
Проклятие! Что с головой? Извилины слиплись и перекрутились, как разваренная вермишель, – вон уже и думать стал гекзаметром…
Эмили ехидно поглядывала на него и продолжала иезуитствовать. Движения ее становились все более беспардонными. Не прекращая работать руками, она склонилась над Вадимом, и в вырезе нескромного одеяния обозначились те самые перси, которые…
Довольно! Блудница вавилонская, что ты вытворяешь?!
– Тебе больно? – проворковала она, вложив в это слово ту невинность, которой не было сейчас и в помине.
– Нет… я… да… – Он залопотал бессвязно и не сдержал блаженного стона.
В довесок ко всему наружный орган, которому Эмили уделяла наибольшее внимание, повел себя предательски, обнаружил сокровенные чаяния. Вадим готов был провалиться сквозь землю, а Эмили ничего – старалась вовсю и выражала довольство вызванной реакцией.
– Больше не надо! – воззвал он к ее милосердию.
– Бай? Почему?
– У меня уже нет высокой температуры. Достаточно чаю с малиной. И потом… зачем ты все это?..
– Разве плохая терапия? Смотри, как ты порозовел! Еще немножечко, и будет вэри гуд.
– Сэнкс… фу-ты!.. Спасибо. Но теперь дай мне отдохнуть.
На ее лице отразилось разочарование. Она и не скрывала его. Переместила руки выше, накапала Вадиму на грудь спирту, кое-как пошаркала тыльной стороной ладони.
– Зэтс олл. На сегодня лечебный сеанс окончен.
Она накинула на него тонкое покрывало, и он выдохнул. Так-то лучше.
– А можно мне какие-нибудь портки?
– Ты что, на прогулку собрался? Рановато…
– Нет… В уборную…
Эмили ногой, обутой в парусиновый шлепанец, выдвинула из-под кровати ночной горшок с медной крышкой.
– Вот тебе уборная. Вэлком.
Вадиму опять сделалось не по себе, и он поспешил уйти от непристойных тем:
– Как я здесь оказался? Почему не в больнице?
– А куда тебя было везти – назад в Обуховку? Чтобы тебя там добили?
– Уже знаешь? Кто тебе сказал?
– Фурманов. Он тебя на плечах притащил. Ты бредил, все про вампиров и нечисть бубнил, а жар у тебя был такой, что хоть прикуривай.
Да, все так. Вадим вспомнил свои фантасмагорические наваждения и передернул плечами. Уточнять у Эмили, не явился ли ей Фурманов в образе графа Дракулы, было глупо.
– Что он тебе р-рассказал?
– Что встретил тебя в «Дононе», там вы со шпаной подрались, а потом ты хотел вернуться в больницу, но увидел нож… Рили?
– Это правда.
– Вы вдвоем пошли к нему в «Асторию», и там тебя накрыло.
Молодец Дмитрий Андреевич, не выдал. Эмили не преминула бы донести Менжинскому, что Арсеньев растрепал первому встречному суть операции.
– Он в Ленинграде?
– В Москве. Раза два звонил, справлялся о твоем здоровье.
Она подошла к окну, отдернула гардину, впустила в номер солнечный ручеек. Вадим, превозмогая немочь, привстал.
– Как там, на улице?
– Зэ вэза из файн, зэ сан из шайнинг, – отбрила она язвительно.
Обиделась. Надулась как мышь на крупу. А из-за чего? Не в таких они близких отношениях, чтобы эротические игрища устраивать. К тому же его еще лихорадка не отпустила, не до проказ.
Вадим заговорил о том, что не давало покоя:
– Кто хотел меня убить?
– Донт ноу. Больничный вахтер «Манифест Компартии» требовал, собирался на нем присягнуть, что никто из чужаков ночью в корпус не входил. Дежурные медсестры то же самое твердят.
– Я оставил открытым окно, через него и залезли. И я знаю кто…
– Кто же?
Вадим вкратце описал ей человека в кубанке. На Эмили это не произвело впечатления.
– По такому словесному портрету каждого второго задерживать можно. И нет у меня уверенности, что тебе это не почудилось… как нежить в «Астории».
Эк подковырнула! Вадим поплотнее обернул покрывало вокруг телес, прокряхтел;
– Не почудилось. Это что же – я тут р-разле-живаюсь, а р-расследование стоит?
– Я доложила Вячеславу Рудольфовичу обстановку, он приказал от тебя не отлучаться. Гиппократы дважды в день приходят, порошки приносят, микстуры… Но я бы и без них обошлась. У меня в войну обе сестры воспалением легких переболели, так что рука, можно сказать, набита. Айм профэшнал.
Она взяла со столика стакан с темной бурдой на дне, долила в него горячей воды из чайника, поднесла Вадиму.
– Дринк.
– Что это?
– Водка с ивовой корой. Этой настойкой моя бабка тиф лечила… и не только.
Вадим отпил, подавился от едкой горечи, забрызгал покрывало.
– Вэлл. Если не помрешь, то выживешь.
– А Горбоклюв где? Еще в Харькове?
– Позавчера припылил. Ряху на тюремных харчах отъел, образина…
– И ты молчишь! – Вадим (откуда только прыть взялась?) откинул покрывало, сел на кровати, но поймал блеснувший алчностью взгляд Эмили, передумал, снова закутался, став похожим на кокон, и попросил: – Позови его.
– Куда тебе! Отлежись… Ворк не волк, в форэст не убежит.
– Позови!
Горбоклюв явился жизнерадостный и в самом деле малость располневший. Он отрапортовал, что миссия его завершена. Была ли она успешной, это пущай начальство ре