– И не курите?
– В юности кугил, бгосил еще до геволюции. Так что ваши нападки беспочвенны.
«Нападки? Боже упаси!» – в лад ему хотел сказать Фурманов, но воздержался. Он встал и подошел к стоявшему на приоконной этажерке патефону. Ящик с лондонским клеймом «Decca» и торчащей сбоку изогнутой ручкой вносил откровенную дисгармонию в спартанскую обстановку помещения. На нижней полке этажерки были сложены пластинки. Фурманов перебрал их. Шаляпин, Собинов, Карузо, Аделина Патти…
– Да у вас настоящая коллекция! Вы мел… л-ло… м-м… Вы любитель музыки?
– Это? – Профессор допил свой чай и поставил колбу в поддон с использованным медицинским инструментарием. – Нет… Коллекция не моя. Собгали с богу по сосенке. Пгосто у нас тгадиция: пегед каждой опегацией что-нибудь слушать. Музыка – она, знаете ли, тонизигует. Это я еще в молодости подметил, когда был желтоготым студентиком. Сам пгивык и дгугих пгиучил.
Фурманов перекладывал пластинки, и в его голове, как огонек керосинки, разгоралось озарение.
– А не вспомните, какая музыка играла в тот день, когда вы оперировали Фрунзе?
– Кажется, что-то амегиканское. Джаз-банд или как их там называют… Кто-то из наших пгинес, поставил.
– Я не нахожу здесь ничего похожего.
– Значит, уже спегли. У нас огдинатогская – пгоходной двог, тут санитагы спигт хлещут, когда я не вижу… – Розанов сверился с настенными часами и поднялся, давая понять, что аудиенция окончена. – Все, мне пога готовиться к опегации. Поставьте-ка, голубчик, что-нибудь бгавугное!
Фурманов подкрутил ручку патефона и поставил на диск пластинку со строевой солдатской песней «Взвейтесь, соколы, орлами». Профессор молодецки ухнул и принялся выделывать гимнастические упражнения: приседал, вскидывал ноги и размахивал руками. О госте он позабыл напрочь.
Под хрипатый баритон, выводивший «Все покорны царской воле, по отбою кончен спор…», Фурманов покинул ординаторскую.
Часом позже, в своем госиздатовском кабинете, он стилографическим пером выводил на линованной бумаге: «Уважаемый Вадим Сергеевич! Выполняя данное Вам обещание, побывал сегодня у Розанова, и вот какая догадка посетила меня…»
Это письмо он не доверил почте, а передал с оказией – в Ленинград с материалами для журнала «Звезда» отправился издательский курьер, надежный и нелюбопытный. Он и завез конверт с припиской «B. C. Арсеньеву лично» в «Англетер». Недремлющая Эмили сделала поползновение перехватить фурмановскую эпистолу, но Вадим, к тому времени достаточно оправившийся от болезни, был начеку. Цыкнул на нее, спустился в гостиничный ресторан, там и прочел послание от строчки до строчки. Оно его изрядно озадачило.
«Быть может, Вы сочтете, что я тронулся рассудком, – писал Фурманов, – но мне подумалось, что случаи с Розановым и Есениным связывает музыка. Помните, Вы рассказывали, что одурь накатила на Сережу, когда он раскрыл портсигар и зазвучала эта американская песенка… как там бишь?.. запамятовал название. Вот и профессор утверждает, что перед операцией в ординаторской играла пластинка с джазом. После чего у Розанова произошло затмение ума и он провел самую бестолковую операцию в своей жизни. Я не могу доказать, что музыка из портсигара и на пластинке одна и та же. Пластинку из ординаторской кто-то унес, и это неспроста. Такие пироги, Вадим Сергеевич. Либо у меня развивается паранойя, либо мы столкнулись с изобретательным заговором, по сравнению с которым Таганцевская боевая организация гроша ломаного не стоит. Кабы не занятость моя, я б эту тему проштудировал досконально. Но не факт, что Вы со мной согласитесь и не отнесете все вышеизложенное к бредням сивого мерина. Так или иначе, через день курьер поедет в Москву. Буду признателен, если передадите с ним весточку. Черкните, живы ли, здоровы и что думаете о моих несообразных измышлениях…»
Вадим перечел письмо еще раз и сжег его, чтобы не попалось на глаза въедливым помощничкам. Рассуждения Фурманова не показались ему бредовыми. Он и сам мыслил примерно в том же направлении, особенно после того, как услышал запись, сделанную Горбоклювом в Харькове. Почему Зайдер взбесился сразу после того, как Петрушка открыл портсигар? Опять эта заколдованная музыка!
На ум пришел совет анатома Гловского: обратиться к Бехтереву. Консультация главы Института мозга сейчас была бы очень кстати. Однако, наведя окольными путями справки, Вадим установил, что Бехтерев все еще перенимает опыт в Карлсбаде и планирует приехать в Советский Союз не раньше весны.
Но зачем ждать, если в Ленинграде живет и работает звезда первой величины – академик Иван Павлов! Ученый, заглянувший в такие глубины психики, которые не снились никому другому. Еще в начале века он за свои достижения получил престижную премию Нобеля, слава о нем гремела на всех континентах, он был избран почетным членом Французской, Немецкой и Ирландской академий, шведы переманивали его к себе, обещая выстроить под Стокгольмом специализированный институт, но Павлов остался в России. Институт ему здесь тоже доверили, и великий физиолог был вполне доволен жизнью. В свои семьдесят шесть лет он все еще трудился не покладая рук – совмещал функции руководителя с лабораторными экспериментами, написанием научных статей, чтением лекций… всего не перечислишь.
К этому-то корифею надумал обратиться Вадим и тут же испугался своего нахальства. Снизойдет ли знаменитость до общения с каким-то безвестным человечишкой? Приходилось полагаться только на собственную настырность и мандат ОГПУ.
Возникла еще одна сложность. Эмили по-прежнему держала его под домашним арестом. Вадим доказывал ей, что чувствует себя сносно, хватит томиться в неволе, но она уперлась, и все тут. Почуяла, зараза, свою власть над ним и упивалась ею.
На подмогу нежданно пришел Горбоклюв. Вадим, едва окреп, переселился в свой двухместный номер. Здесь было немногим легче – сосед изводил пустозвонством, зато не было недреманного ока Эмили. На другой день после получения фурмановского письма Вадим подсел к столу и в течение полутора часов натужно скрипел пером. Горбоклюв, как хищник, унюхавший добычу, ходил вокруг, но не сумел ничего подсмотреть. К его радости, Вадим запечатал написанное в пакет и попросил отнести на почту, отправить в Москву. На пакете значился адрес Фурманова.
Петрушка сию минуту умчался. Не было сомнений, что побежал он не на почтамт, а к Эмили. Сейчас эти двое будут вскрывать конверт и читать неразборчиво исписанные листки, в которых, признаться, содержалось сплошное словоблудие.
Фурманов неглуп – если и доберется до него эта бодяга, допетрит, что писана она для отвода глаз. О настоящем же Вадим напишет позже и передаст с курьером.
Февраль выдался в Ленинграде солнечным, но ветреным. Оставшись без надсмотрщика, Вадим оделся потеплее и беспрепятственно покинул «Англетер». Как же здорово было выйти на улицу, вдохнуть в себя напоенную морской влагой питерскую свежесть! Сделав первые пять шагов, он прислонился к тумбе с объявлениями, постоял с пьяной улыбкой. Но увидел, как кто-то из прохожих показывает на него постовому, встряхнулся и пошел дальше.
Путь лежал на Васильевский остров, где располагались и квартира Павлова, и руководимый им Институт физиологии. Через сад Трудящихся Вадим вышел на Рошалевскую, бывшую Адмиралтейскую, и по Республиканскому мосту перешел на противоположный берег Невы. Этот район он знал досконально – учился здесь в университете на юриста. Сколько же лет с той поры утекло!
Домой к академику он не пошел. Было еще не так поздно – часов шесть вечера, – вероятнее всего, известный работяга корпит у себя в институте. У Кунсткамеры Вадим свернул на Тучкову набережную, сбавил шаг. Тут рядом, спешить некуда.
Когда подходил к зданию биржи, заметил за собой слежку. Все тот же надоедливый инкогнито в кубанке шлепал позади как привязанный. В Вадиме вскипела злость. Он свернул к бирже и стал петлять между дорическими колоннами, а потом спрятался за одной из них.
Неизвестный потерял его, стал озираться, заюлил на месте. Вадим выждал еще немного, выскочил из-за колонны и бросился прямо к нему. Рассчитывал, что Мистер Икс, даже если он вооружен револьвером, не откроет пальбу посреди людского скопления.
Тот и не открыл – втянул голову в плечи, развернулся и стал по-заячьи, зигзагами, улепетывать прочь. Раззадоренный его бегством, Вадим поддал ходу. Будучи здоровым, он бегал спринтерски – стометровку одолевал всего на полторы секунды хуже, чем олимпийский чемпион Абрахамс. Но то было раньше. Недолеченная пневмония напомнила о себе уже на первом десятке метров. Бойкий незнакомец оторвался от преследования и скрылся во дворе биржевого пакгауза.
Когда Вадим вбежал туда, он увидел нагромождения закопченных бочек и объемистых ящиков. Они стояли неплотно, между ними оставались просветы, сквозь которые могла бы прошмыгнуть кошка или в крайнем случае пролезть ребенок. Неизвестный заметался по двору, как маленькая зверушка, посаженная в банку. Отступать ему было некуда – сзади уже надвигался Вадим, подобравший с земли железный прут весом не менее полупуда.
Вот и все. Сейчас как минимум одна загадка разрешится.
– Стоять! Р-руки вверх, лицом ко мне!
Незнакомец и не думал повиноваться. Он бочком впихнулся между ящичными штабелями и принялся как бы ввинчиваться в узкую прощелину. Мгновение – и его фигура исчезла. Вадим подбежал к ящикам, шарахнул по ним своей импровизированной палицей. Ящики отсалютовали щепками, но штабель даже не шатнулся. А незнакомца и след простыл.
Вадим отшвырнул прут, выбранился. Такую верткость он видел лишь у одного человека, но тот никак не мог сейчас оказаться в Ленинграде.
Что ж! Рвать на себе волосы и кусать локти – дело зряшное. Упустив злодея, Вадим кручинился недолго. Восстановив дыхание после забега, он пустился дальше по набережной.
В Институте физиологии на Тифлисской улице предъявил мандат. Пропустили, направили в приемную. Обеспокоенная секретарша с актуальной в двадцатые годы стрижкой под мальчика поинтересовалась целью визита и попросила подождат