Вадим не до конца понимал эту логику, но и не считал ее проявлением старческого маразма. Бабушка смогла встроиться в социалистическую действительность, даже имя поменяла. Все ее поступки были последовательны и подчинялись здравому смыслу.
– Род у нас древний, – говорила она, – один из наших предков был митрополитом всея Сибири. При старом режиме мы бы это за честь почитали, а ныне лучше наше прошлое в сундук упрятать и никому не показывать.
Свою родословную Вадим знал плохо. Он и бабушку помнил смутно: она захаживала к ним в дом, когда он был еще несмышленым дитятей, а потом пропала. Мать ничего не рассказывала о ней. Из обрывочных фраз, которыми обменивались родители, думая, что их никто не слышит, Вадим сделал вывод, что Баррикада Аполлинарьевна… пардон, тогда еще Варвара Алексеевна Максимова, брошенная первым мужем, ударилась во все тяжкие, связалась с каким-то циркачом, который увлек ее за собой в дальние странствия. Ей тогда уже было около пятидесяти, она превосходила избранника возрастом лет на тридцать, но он по-настоящему пленился ею – эффектной, неординарной, умевшей себя подать. Они колесили по Европе, Америке и России, циркач выделывал головоломные сальто-мортале, а она покоряла зрителей, предсказывая будущее и угадывая прошлое. Таков был ее талант.
Но все рано или поздно заканчивается. Гастролируя по Белоруссии, парочка впуталась в темную историю, Варвару Алексеевну обвинили в обмане честных граждан и выманивании денег мошенническими способами. Обвинение, по словам матери Вадима, было несправедливым, сыскари из тогдашней полиции попросту хотели отчитаться об успешно раскрытом деле. В горячем сердце циркача воспылал праведный гнев, и все обернулось убийством нахамившего Вареньке жандарма. Циркача упекли на каторгу, где он скончался год спустя от туберкулеза, а Варя улизнула из Минска, поселилась в человечьем муравейнике под названием Москва и, опасаясь дальнейших преследований, сменила имя и отчество – стала Натальей Аполлинарьевной. Фамилия переменилась сама собой – после скоропалительного брака с седоусым пехотным капитаном Константином Верейским. Свадьбу сыграли в середине июля 1914 года, а уже через месяц бравый капитан лежал в болотах Галиции, разрубленный наискось германским палашом.
Удары судьбы подкосили Варвару-Наталью. Она – записная красотка – стремительно постарела, хотя и сохранила аристократическую осанку. И прорицательских экзерсисов не бросила – осваивала все новые и новые гадательные техники, чем и привлекла в начале двадцатых внимание Барченко, создававшего свою из ряда вон выходящую группу.
Бабушкину биографию Вадим собирал по крохам. Частью восстановил в памяти слышанное когда-то от матери, частью выспросил у Александра Васильевича. Что до Баррикады Аполлинарьевны, то она, согласно ее собственному выражению, упрятала прошлое в сундук и не показывала даже внуку.
К ее способностям он относился двояко. Иногда она попадала, прямо скажем, пальцем в небо, но бывало и обратное. Так, она уверяла, что дата и место встречи с Вадимом после двадцатилетней разлуки явились ей в вещем сне. И, трудясь под началом Барченко, она ждала этой встречи, которая в конце концов состоялась, как и было напророчено.
Верейская запретила Вадиму разглашать их семейную энигму. На людях они держались между собой ровно, как сослуживцы. И вообще… Бабушка чаще всего вела себя с внуком отстраненно даже с глазу на глаз. Он видел это, и у него не возникало желания, как в детстве, броситься ей на шею.
Но сейчас иной случай, и несдержанный порыв был вполне простителен. Баррикада Аполлинарьевна попрекать не стала. Более того, на ее веках набухли едва приметные слезинки, которые она вытерла надушенным платочком.
– Когда ты узнала, что меня закрыли в Лефортово?
– В тот же день. У меня в наркомвнуделе-с поклонников видимо-невидимо. – Она всегда говорила так, с затушеванной иронией. – Принесли весточку… Тогда я стала думать, как вытащить тебя. И придумала.
– Ты меня вытащила?..
В номере буйствовал хаос: повсюду были раскиданы портянки, кальсоны, несвежие рубашки. На ковре виднелись лохмотья табачного пепла, а на столе лежала раздербаненная брошюрка «Вон самогон!». Ее страницами пользовались, очевидно, как салфетками, о чем свидетельствовали отпечатки жирных губ и пальцев. На полу возле смятой постели стояла неоткупоренная бутылка пива. Вадим с удовольствием опростал бы ее, но при бабушке посовестился. Не одобрит.
– Что тебя в клинику Ганнушкина перевели – это заслуга Александра Васильевича, – растолковывала Баррикада Аполлинарьевна. – А потом уже я взялась…
«Она так сказала… – растекся в голове у Вадима голос желтоволосого. – А кто она – неважно».
– Так это была ты? Он к тебе приходил?
– Обо мне вся Москва наслышана, – не без самодовольства просветила его бабушка. – Кто только не ходит! Чиновники из госаппарата-с, актеры, поэты, иной раз и священник заглянет. Тишком, молчком. Стесняются… Но кому ж не хочется в потаенное заглянуть! Денег, понятно, за сеансы не беру, не то опять в мошенницы запишут. Работаю для разминки – чтобы сноровку не потерять.
– И что ты ему нагадала?
– Карты смертным крестом легли. Я так ему и сказала, душой кривить не умею. А он посмеялся и говорит: все равно мне доктора всего шесть месяцев жизни отпустили. О чем жалеть?
– Шесть месяцев? Это правда?
– Правда. Александр Васильевич по моей просьбе через Фризе все выяснил. Водка, напряжение чрезмерное… Тут и без петли все бы очень скоро завершилось.
Фризе был врачом-бесконтактником, к его помощи гласно и негласно прибегали, когда традиционная медицина оказывалась бессильна. Он имел связи во всех крупных лечебницах Москвы.
– Зачем же он в клинику лег?
– Я посоветовала. Его бы уже ничто не спасло, но карты мне напророчили, что ты скоро под одной крышей с ним окажешься. Я ему об этом обмолвилась, а он снова засмеялся: про вас слухи идут, будто вы чародейка. Вот и проверим, так ли это.
– Все сбылось, бабуль… прости, гранд-мама. Он зашел ночью, поговорили… Но кто его надоумил в предсмертной записке обо мне упомянуть?
– Я и надоумила. – На лице Баррикады Аполлинарьевны было написано: «Какой же ты непонятливый!» – Попросила: пусть в свой последний час о тебе вспомнит. И ему, видишь ли, слова мои запали, не забыл.
– Ты серьезно думаешь, что я р-разгадаю тайну его гибели?
– Этого мне карты не раскрыли. Но надо же было как-то тебя вызволить.
Вадим взглянул на бабушку с восхищением. Хитра! В Средние века причислили бы к ведьмам и сожгли на костре. А может, и впрямь ведьма? Такую многоходовку просчитать! Где-то рассудком, где-то интуицией, а где-то тем самым даром.
– Спасибо, баб… гранд-мама. – Вадим с искренней благодарностью еще раз чмокнул ее в щечку; она милостиво позволила. – Но сейчас-то зачем приехала?
Лик Верейской сделался сумрачным. Она ощупывала узелки на длинном шелковом шнуре ридикюля и походила на монашку, перебирающую четки, только чересчур экзальтированную.
– Сон мне был… Нехороший. Беда с тобой случится, вот и приехала.
– Что за беда? Поточнее можешь сказать?
Баррикада Аполлинарьевна молча раздернула горловину ридикюля и извлекла два небольших прямоугольных зеркальца. Распорядилась:
– Выключи электричество. И дай мне свечи.
Вадим пару раз присутствовал при ее гаданиях.
Они всегда проходили по-серьезному, без напускной театральщины. Для Верейской это было ремесло, и она вела себя сообразно своему многолетнему стажу: скупые, отточенные действия, четкие команды. Какие-нибудь глупые деревенские бабы, насмотревшиеся на заезжих цыганок, остались бы ею недовольны: ни ужимок, ни распущенных волос, ни замогильных завываний с причитаниями.
– Убери со стола лишнее. Сними скатерть, – отдавала она приказания, как офицер на поле боя.
Вадим запер дверь изнутри, чтобы никто не мешал, завесил окна, поставил на стол свечи, зажег их. Верейская выверенными движениями установила два зеркала углом, так чтобы они опирались друг на друга и не падали. Ее ридикюль представлял собой настоящий ворожейский арсенал: нашлись там и птичьи перья, которые она разложила веером перед зеркалами, и острый, как бритва, кинжальчик (его она воткнула в ковер, попортив гостиничное имущество), и вязаная перчатка со срезанными пальцами – ее Вадим должен был надеть на левую руку, а на плечи накинуть снятую со стола скатерть, всю промасленную, в семечковой шелухе и разводах от пролитой выпивки.
Не захватила Верейская только вина, но его заменили пивом, налитым в граненый стакан.
– Поставь сюда. Вот тебе уголек. Проведи черту снизу вверх через губы. Уста должны быть затворены.
Вадим делал все в точности – с бабушкой пререкаться бесполезно, особенно когда она при исполнении. Он сел на стул, увидел в зеркалах свою размалеванную углем вывеску и подавил смешок.
– Сиди смирно, не хихикай! – пресекла намечавшееся веселье Баррикада Аполлинарьевна.
Она зажгла от свечи воронье перо, помахала им перед носом у внука. Смрадное сизое облачко заткало поверхность зеркал, Вадим чихнул.
– Мяса бы сырого, да где взять? – услыхал он шепот бабушки. – Ничего, сгодится и это… Моссельпром-с!
Из ридикюля появился ломтик ливерной колбасы, захваченной, надо полагать, в дорогу из Москвы. Верейская сунула его в руку Вадима.
– Брось через левое плечо.
Он бросил. Бабушка дунула на горящее перо, затушила огонь. Во мгле, наполнявшей комнату, горели только свечи.
– Пришел я, не убоявшись… явись ко мне, облик грядущего, дай лицезреть тебя, каков ни есмь ты… – затараторила Баррикада Аполлинарьевна, и этот речитатив никак не шел к ее степенности.
Половины слов Вадим не разбирал. Какое-то древнее заклинание, заговор для вызова потусторонних сил.
– А теперь сдвинься немного… смотри!
Дым развеялся. Вадим наклонился, чтобы не застить собой зеркала. Во взаимно отражавшихся поверхностях виднелся бесконечный туннель, озаренный неверным свечным сиянием.