К досье прилагались показания Розанова. Профессор выражал подлинное недоумение: как это его брат по борьбе с недугами вдруг переступил черту закона? Да, у Тюкавина были странности, он увлекался Фрейдом и Ницше, почитывал госпожу Блаватскую и книги о древних религиях. Но считать ли это отклонением от нормы? Советскую власть он никогда не ругал, построение коммунизма приветствовал, на демонстрациях шел в общей колонне и от субботников не отлынивал. В целом Розанов дал ему положительную характеристику. Тем непонятнее были сношения Тюкавина с недругами СССР. А в том, что они имеют место, Вадим не сомневался.
В московской квартире сбежавшего анестезиолога произвели обыск. Тюкавин жил бобылем, семьей не обзавелся. По отзывам соседей, приветливый, безотказный, давал в долг даже законченным пьянчугам и тунеядцам. При обыске были изъяты книги количеством более трехсот, занимавшие почти половину жилплощади, а также статуэтки страхолюдных идолов, вырезанные из дерева, и посуда из тугоплавкого стекла: реторты, пробирки и так далее. Последнее свидетельствовало о том, что Тюкавин на досуге занимался химическими опытами, но какими конкретно, установить не удалось. Запрещенных веществ в квартире не нашли.
Зато был выявлен примечательный факт: в августе прошлого года анестезиологу дали профсоюзную путевку для трехнедельного отдыха на море. Он попросился в пансионат близ Одессы – именно тот, рядом с которым находилась дача Котовского. Никто ничего не заподозрил, доктор Розанов, ценивший своего помощника, лично выхлопотал направление. Получилось так, что в момент убийства красного командира Тюкавин находился поблизости. И это не могло быть случайностью.
В Ленинграде дела двигались своим чередом, то есть не ахти как споро. Расследование убийства скульптора Самсонова зашло в тупик. Связь погибшего с Тюкавиным не была доказана, но это скорее потому, что Самсонов был не из компанейских, не любил трезвонить направо и налево о своих друзьях-приятелях. Вот и о заказе, который он выполнял для Есенина, никто бы не узнал, если б не Софья Андреевна. Более-менее близко он сошелся только с механиком кинотеатра «Паризиана» Ермаковым. Они много говорили на профессиональные темы. Самсонов, по его словам, искал идеальных натурщиков для своих произведений. Кинозвезды ему подходили – что могло быть лучше грациозных актрис с рельефными формами и атлетически сложенных актеров? Не имея возможности пригласить их к себе в мастерскую, он лепил со стоп-кадров. Выпросил у Ермакова специальный станочек для резки и склеивания пленок, чтобы отсекать лишнее и оставлять нужное. В студии у него Ермаков был лишь однажды, но хорошо помнит кинопроектор ленинградской марки «ГОЗ» – портативный аппарат, созданный в качестве передвижки для сеансов в отдаленных деревнях и умещавшийся вместе с динамо-машиной в чемодане средних размеров.
Вадим отметил про себя, что ни проектора, ни станка после смерти Самсонова не обнаружили. Нельзя исключать, что они сгорели в пожаре, но Вадим склонялся к мнению, что их забрали раньше, сразу после убийства скульптора. И вероятнее всего, это сделал тот же Тюкавин.
Касаемо стоп-кадров и моделей для скульптур все тоже не казалось очевидным. Что за блажь – лепить с экрана? Изображение плоское, дрожит, и долго его не удержишь, иначе прогорит пленка. Неудобно до чертиков. Нет! Станок понадобился для других целей – но каких?
Где скульптор доставал киноленты, Ермаков в точности не знал. С завистью отметил, что видел у него такие зарубежные новинки, какие в российских кинотеатрах появлялись спустя полгода, а еще подцензурные фильмы, которые Госкино не пропустило бы в прокат ни за какие коврижки. Несомненно, у Самсонова водились собственные поставщики, привозившие кинопродукцию контрабандой из-за границы. Например, моряки с иностранных судов, швартовавшихся в ленинградской гавани.
Все это было крайне любопытно, но покамест напоминало популярную детскую игрушку – конструктор «Мекано». Разложенные по ячейкам детали, винтики, шайбочки и гаечки надо было подогнать друг к другу и собрать из них цельную конструкцию. Разница заключалась в том, что ребенок, играющий в конструктор, всегда располагает чертежами и подробным описанием процесса сборки. Вадим же действовал наобум.
Милицейские рейды в Ленинграде продолжались всю весну. Через сито проверок просеяли более двух тысяч пойманных по какому-либо подозрению лиц, сотни из них задержались в арестантских дольше, чем хотели бы. Однако среди них не попалось никого, кто способен был пролить свет на занимавшие Вадима вопросы. Тюкавина как корова языком слизала, он сгинул с концами.
Менжинский не форсировал отъезд группы из Ленинграда, хотя с каждым днем оснований для ее пребывания в городе на Неве становилось все меньше. Отчеты, отправляемые в Москву, сделались редкими и куцыми, укладывались в один, максимум в два абзаца. Писать было попросту не о чем. Вадим злился на свое бездействие и неспособность добиться результата. Но злость – неважный советчик, она никоим образом не пособляла, а только угнетала мыслительную деятельность.
К началу лета дисциплина разболталась вконец. В Эмили бурлили гормоны. Скинув зимние одежды, она принялась напропалую скупать в Пассаже все, что вошло в моду. Ее номер превратился в театральную гримерку – повсюду валялись шляпы с перьями, туфли на высоком каблуке, платья откровенных фасонов и куда более альковные принадлежности дамского гардероба. Она даже про англичанство свое забыла и мешала на себе наряды как попало, лишь бы выглядеть сексуальной, манящей, будоражащей первобытные мужские инстинкты. И буравила, буравила Вадима бесстыжими глазами. Казалось, из ее умной головки разом выветрилось осознание того, что она – сотрудница органов и направлена сюда по важному делу.
Что до Горбоклюва, то и в нем наметились повадки мартовского кота. С наступлением вечеров он куда-то рысил, приходил поздно ночью, спиртным от него не пахло, но на губах играла сладострастная донжуанская улыбочка. Ничего удивительного, подпольных борделей в Питере хватало.
Вадима уже никто не пас, он гулял где и когда ему вздумается, почти в открытую заходил в «Асторию», где, снедаемый тоской и негодованием, плакался в жилетку Макару и Пафнутию.
– Может, и правда пора двигать отсюда? Надоело баклуши бить…
Он говорил так, а сам думал: что ждет в Москве? Задание не выполнил, Тюкавина упустил, с Самсоновым опоздал, смерть Фурманова не упредил… За такие отличия уже не в Лефортово отправят – а впрямую под расстрел.
Он не ждал от друзей совета. Они готовы были оставаться здесь столько, сколько понадобится. Барченко не отзывал их – судьба Вадима в случае провала миссии рисовалась ему со всей ясностью. Шеф, бесспорно, держал за своего фаворита кулаки и готов был прийти на помощь лично, если б знал, что именно сделать для достижения успеха. Но он не знал и потому сидел в Москве, занимаясь основной работой и ожидая развязки событий в Ленинграде.
Жарким июньским вечером Вадим шел из «Астории» к «Англетеру» и приучал себя к мысли, что барахтаться дальше, как лягушка в молоке, нет смысла. Масло все равно не собьется, а оттягивать неизбежное признание неудачи – как надеяться перед смертью вдохнуть всю земную атмосферу.
За день солнце прожарило мощенную камнем площадь. Теперь оно стояло низко, лучи светили по касательной, но зной не спадал – прокаленный город отдавал накопленное тепло, лишая воздух благотворной вечерней прохлады. Это свойство Питера, как и других больших городов, было знакомо Вадиму с детства.
Он вошел в вестибюль «Англетера». Здесь было так же жарко, несмотря на то что под потолком вовсю крутил лопастями американский вентилятор «Диль энд Компани». Он впустую гонял горячие потоки, не принося облегчения. Вадим ускорил шаг, мечтая поскорее добраться до своего номера и ополоснуться под холодным душем.
Но, еще поднимаясь по ступенькам, он расслышал шум воды в ванной. Подумал, что это плещется Горбоклюв. Однако, войдя, увидел своего сокомнатника сидящим на пятках и заглядывающим в умывальную комнату через махонькую щель. Дверь была приоткрыта, из санузла сочился свет.
Вадим хотел было одернуть зарвавшегося извращенца, однако тот и сам прокололся: услыхав за спиной шаги, дернулся, задел своим кочаном дверную ручку, айкнул. Плеск в ванной прекратился, а секунд через пять дверь изнутри толкнули так сильно, что Горбоклюв не успел отодвинуться и куклой повалился на ковер.
На пороге появилась Эмили, но в каком виде! Распущенные и мокрые, как у русалки, волосы, с них ручьями течет мыльная вода. Грудь и бедра обмотаны банным полотенцем из вафельной ткани, известной в мире под названием «турецкого полотна». На ногах – кстати, весьма стройных и элегантных – присутствовали некие бурые нашлепки. Вадим не сразу догадался, что это сахарная кашица, которую дамы применяли для удаления волос чуть ли не со времен Древнего Египта.
– Стьюпид! – загремела наяда на всю гостиницу. – Сан оф зе битч!
От негодования она сыпала исключительно английскими словами.
Вадиму припомнилось, что утром она пришла с известием: у нее в номере прорвало трубу, сантехники перекрыли воду и обещали починить не раньше завтрашнего дня. По-видимому, Эмили зашла к мужчинам помыться, а Петрушка не упустил случая подглядеть за ней.
– Я не виновный… – залебезил он, на четвереньках отползая к выходу. – Там, значица, язычок у дверного запора выпал, я хотел поправить…
– Тотал буллшит! Сейчас я тебе покажу язычок…
Эмили запустила в Горбоклюва мочалкой, метко попала в вихлястую задницу, оставив на белых штанах, которые тот нацепил по случаю летнего сезона, выразительное пятно. Петрушка вскочил и шмыгнул за дверь. Вадим, чтобы не смущать девицу, собирался выйти за ним, но она, отбросив с лица слипшиеся прядки, произнесла просительно:
– Не уходи! Покарауль тут, а то этот козел опять будет подсматривать.
И удалилась в ванную, оставив дверь приоткрытой. Вадим через голову стащил пропотелую рубашку, снял брюки и надел гостиничный халат, перетянув его широким поясом. Уселся у окна и взял с подноса на столике свежую газету из тех, что бесплатно доставляли особо важным постояльцам.