Новостная хроника была скучна: либералы подняли восстание в Никарагуа, вступила в силу Конституция Ливана, попал под трамвай и скончался каталонский архитектор Гауди… Вадим отложил газету и потянулся. Клонило в сон, но надо было дождаться, когда Эмили закончит омовение и уйдет к себе.
В ванной установилась тишина, а чуть погодя донесся мурлыкающий голосок:
– Помоги мне, пли-из!
Что там у нее? Вадим, хмурясь, встал и заглянул в умывальню. Это была опрятная комнатка, обустроенная, под стать названию отеля, в британском стиле. Никаких бетонных унитазов с деревянными сидушками и, упаси боже, рукомойников, расписанных модернистами из ВХУТЕМАСа. Мраморный пол ар-деко малахитового оттенка, похожая на дракона медная газовая колонка, душевая стойка марки «Демон» и небольшая эмалированная ванна. В ней-то, лицом к кафельной стене, стояла Эмили и держала за уголки полотенце, которое прикрывало ее от плеч до колен.
– Вытри мне спинку, пожалуйста, – промурчала она и внезапно отпустила полотенце.
Этим вроде бы нечаянным, но на самом деле хорошо выверенным движением она открыла для обозрения всю себя. Вадим, хоть и не был прожженным Казановой, вынужденно признал, что фигурка у Эмили что надо – чеканная, ладная, с комплекцией древнеримской богини. Волосы она уже промокнула, и они были декоративно разбросаны по алебастровым плечикам. По шейной ложбинке, приоткрытой, конечно же, не без умысла, скользили прозрачные капельки. В выемке позвоночника они собирались в струйку, которая сбегала еще ниже, теряясь меж двух слепяще-белых литых ягодиц. Ноги, уже освобожденные от сахарных нашлепок, поражали шелковистой, без единого волоска, гладкостью.
Вадим, словно околдованный, поднял упавшее полотенце и благоговейно прикоснулся к этому диву во плоти. А чудесница взяла и развернулась на сто восемьдесят градусов, явив еще более сногсшибательный анфас.
Дух заняло от ее прелестей! Вадим не находил в себе сил отвести взгляд и беззастенчиво шарил глазами по окантованному локонами свежему девичьему лицу, упругим, как спелые плоды, грудям, осиной талии и тому, что располагалось ниже… Причем Эмили это охальное лицезрение нисколько не сердило. Она и не пыталась прикрыть наготу или прогнать нескромника. Целомудренно сведенные ноги разомкнулись, а руки с ухоженными, покрытыми бежевым лаком ноготками протянулись к Вадиму, коснулись его разгоряченных щек.
– Что же ты? Иди!
Она притянула его к себе, вжалась пуговками сосков в халат. Такой контакт ей не понравился, она опустила руки и принялась развязывать пояс. Еще мгновение – и Вадим не сумел бы противостоять захлестнувшему, как цунами, желанию. Но он переборол себя, отстранился, набросил на соблазнительницу полотенце.
– Нет! Не могу!
– Почему?..
Она перешагнула через бортик ванны и стояла теперь на каучуковом коврике, доступная, лакомая, зовущая. Раскрылась, как бутон лотоса, жаждет, чтобы ее взяли.
– Нет! – повторил Вадим, убеждая не ее, а больше себя. – Я не могу.
Эмили недоверчиво сощурилась.
– Ю хэв проблемз? – Она вытянула указующий пальчик в направлении его паха.
– Нет, там у меня все в ажуре… Я о другом. Будь добра, прикройся, мне трудно собраться с мыслями…
Она угрюмо обмоталась полотенцем, как тогой, скрыв все свои возбуждающие поверхности.
Вадим приободрился, кровь отлила от низа живота, и голова заработала яснее.
– Эмили, я все вижу… Вижу, что ты ко мне неравнодушна. Ты мне тоже очень нравишься, но у меня есть невеста. Точнее, девушка, с которой у меня было… ну, ты понимаешь…
– И что? – Она смотрела на него, как на малахольного; смысл его возражений до нее не доходил. – Мало ли, с кем ты спал? Айм нот интрестид. Это все в прошлом. Ты свободен – почему бы нам не?..
Но Вадим не причислял себя к свободным. С Аннеке у него была не просто телесная близость. Произошло то, что связало их крепче морского узла. И отныне совокупление с любой другой женщиной он расценивал как измену.
Эмили вдела стопы в шлепанцы и сошла с коврика.
– И кто твоя невеста? Это та – с Севера? Лопарка?
– Кто тебе сказал? – вырвалось у Вадима. – Ты ее видела?
– Видела. Она здесь, в Ленинграде.
– В Ленинграде?!
Он – чурбан чурбаном – выпялился на Эмили. Она отодвинула его пластичным бедром и вышла из ванной. Он потрюхал за ней, точно щенок на поводке.
Судьба Аннеке оставалась для него неизвестной. Он еще зимой расспрашивал о ней Чубатюка и Поликарпова, но ничего не добился. Оба даже не ведали, что Аннеке переехала из ловозерских тундр в столицу. И тем более не могли подсказать, где она сейчас. Вадим просил выяснить через Барченко. Сам он по известным причинам избегал прямого общения с шефом, но ребята иным часом слали Александру Васильевичу кодированные депеши с последними известиями. Барченко молчал.
Поэтому фраза Эмили «Она здесь, в Ленинграде» оглушила Вадима, фраппировала. Он простер руки к нимфе-совратительнице, которая, выйдя из умывальни, снова беспардонно растелешилась и медленно разбирала брошенные на софу одежды.
– Что ты знаешь об Аннеке? Скажи!
– А надо ли? – отозвалась она с притворной ленцой. – Расстроишься…
– Говори!
– О'кей. Только потом не убивайся.
– Что с ней? Она жива?
– И да, и нет.
– Что это значит?
– Она жива, но все равно что умерла. Глубокая кома. Лекаришки уже полгода бьются – всё по нулям.
– Кома… Отчего?
– Ты меня спрашиваешь? Я об этом случайно узнала, когда ходила в Институт мозга. Ее перевезли туда из Москвы по просьбе твоего патрона. Он над ней какие-то эксперименты проводил: шаманство, камлание… тебе виднее, ты же с ним якшаешься. Девочка перенапряглась… ну и вот.
– Ложь! – взорвался Вадим. – Александр Васильевич не мог… Она у Бехтерева? Почему ты мне сразу не сказала?
Эмили надела сатиновые трусики, облачилась в лифчик фабрики Линдауэра, застегнула крючочки. Ее молчание было для Вадима сущей пыткой.
– А с какой радости я должна была тебе говорить? – выцедила она уничижающе. – Ты бы тогда сразу к ней помчался, просиживал бы у нее в палате дни и ночи, угрызениями совести терзался… «Ай лав ю, май бэби, я твой навеки, возвращайся ко мне…» Ведь так?
Вадим сбросил халат и просунул руки в еще не высохшие, противно-липучие рукава рубашки. В голове стучало: «Ан-не-ке! Ан-не-ке!» Стук нарастал, заглушая брыдкий бубнеж Эмили, который делался все тише, неразборчивее.
– Май Год! Зачем тебе это бревно? Да… допускаю, что она когда-то неплохо тебя ублажала, но теперь это просто овощ с грядки. Понимаешь? Тебе нужна живая женщина. Не растение, не мумия в саркофаге… Живая! Чтобы ты постоянно чувствовал ласку, любовь… Тебе нужна я!
Вадим затолкал ноги в парусиновые туфли и выскочил из номера. Он ссыпался с лестницы, пробежал мимо дозорных, которые за стойкой портье разгадывали шарады из «Огонька». На выходе вместо сосланного на Колыму Евдокимова стоял другой швейцар – услужливо раскрыл двери. Вадим пулей вылетел на улицу. Через площадь тащилась сивка, запряженная в открытые дрожки. Возница ленно пошевеливал вожжами.
Вадим вскочил на подножку, пихнул его в бок.
– На улицу Халтурина… галопом!
– Ить… на Миллионную, что ль? – прошамкал возница, не освоивший еще новую городскую топонимику.
– Да! На Миллионную! Быстрее!
Ременной кнут опустился на круп лошадки, и она, пробудившись, поцокала по проспекту Майорова. Жара спадала, но Вадим, разгоряченный предчувствием свидания с Аннеке, рвал на себе ворот рубахи и обливался потом. Ему казалось, что кляча еле передвигает свои костлявые ходилки.
– Быстрее… твою в дышло!
Возница прищелкнул кнутом, и сивка перешла на рысь. Миновали улицу Гоголя, выехали на проспект Рошаля и свернули вправо, к Дворцовой.
Вот и он, Республиканский проезд. Отсюда напрямую к Неве, а дальше налево – и по набережной, до Суворовской площади, на которую выходит окнами восточный корпус Мраморного дворца. Именно в нем, с разрешения городских управленцев, разместил свой Институт по изучению мозга академик Бехтерев. И где-то там, в одной из палат, лежит Аннеке – отрешенная от мира, безгласная, но не бездыханная. Вадим слышал, что подчас человека могут вывести из комы звуки родного голоса, касание любимой руки, слеза, упавшая на чело…
Поравнялись со Спиридоновской церковью. Она была закрыта еще в Гражданскую. Снятые со стен храмовые иконы пять лет лежали в подсобках, пока их не передали в Музей отжившего культа.
Внезапно с набережной вывернул легковой автомобиль. Он несся наперерез таратайке, в которой ехал Вадим. Возница, матюгнувшись, дернул вожжу, но вислоухая кобылка соображала слишком долго. Автомобиль – это был новенький шестицилиндровый «Бьюик Стандард» – с визгом развернулся и затормозил, чтобы не врезаться в дрожки. Его блестящий бок чиркнул по борту колымаги. Лошадь шарахнулась, оборвала постромки. Переднее колесо угодило в дорожную щербину и надломилось.
– Ить… что ж ты натворил-то, ирод газолиновый?! – навзрыд проговорил возница и соскочил с козел.
За ним слез Вадим. Толку было сидеть в повозке, которая для езды больше не годилась.
Вдвоем осмотрели колесо. Обод разошелся, треснула ось. Телеге прошлого требовался основательный ремонт.
Из «Бьюика» высунулся сконфуженный шофер, его лицо было покрыто густейшей растительностью – борода, усы, бакенбарды. Сквозь пучину волосяного покрова проблескивали глаза – как два лесных колодца, спрятанных в разросшейся траве.
– Моя вина! – прогудел он на низких нотах. – На-ка вот… Это на починку… и за моральный ущерб.
Он протянул через окошко два червонца. Небедный!
Вид денег воодушевил возницу. Он для форсу еще немного пообижался, бормотнул два-три безадресных ругательства и занялся лошадью, которая с плаксивым ржанием билась в оглоблях. Вадим не стал ему помогать – справится и так. Он прикинул оставшееся до института расстояние. Получалось много, а небо уже серело, подступала ночь, которая в Ленинграде по какому-то недоразумению именовалась белой. Если не удастся застать Бехтерева на рабочем месте, то могут и не пустить в больничное отделение. Вот невезуха!