Водитель «Бьюика» понял его затруднения. Он еще не до конца искупил свою вину и выразил желание помочь:
– Вам куда?
– На Миллионную. Довезете?
– Пара пустяков. Мой мустанг к вашим услугам.
Вадиму почудилось, что где-то он слышал этот не совсем естественный басок, и глаза вроде где-то видел. Но сейчас не до воспоминаний. Скорее в машину, пока бородатый не передумал!
Незадачливый кучер распрягал лошадь, любовно приговаривая:
– Тпру… тпру, сучка ты нечесаная!
Вадим оббежал «Бьюик» и взялся за переднюю пассажирскую дверцу, но заметил, что на сиденье рядом с шоферским креслом покоится баллон не баллон, канистра не канистра… в общем, герметически закрытый резервуар с краником сбоку. Водитель из салона показал рукой себе за спину. Вадим кивнул и уселся сзади, захлопнув дверцу. Внутри «Бьюика» было уютно, пахло кожей, деревом и совсем немного машинным маслом.
– Что это у вас? – полюбопытствовал Вадим, указав на резервуар.
– Реактивы. Для наглядных демонстраций на лекциях. Я из Коммунистической академии, преподаватель химической секции. Так что нам по пути.
Коммунистическая академия размещалась в Ново-Михайловском дворце, за Мошковым переулком, который в период тотальных постреволюционных переименований чудом сохранил свое первоначальное название. От дворца до Института мозга было рукой подать.
«Бьюик» в считаные секунды достиг набережной Девятого Января. Вадим подумал, что нет худа без добра. Сменил гужевой транспорт на бензиновый – тем лучше. Скоро, совсем скоро можно будет увидеть Аннеке!
Наступило некоторое успокоение. Он прикипел взглядом к корпусам Зимнего дворца и Эрмитажа.
Высокая спинка водительского сиденья скрывала от него человека с бакенбардами. Тот больше не заговаривал, правя железным конем, который мягко покачивался на рессорах.
Вадим привалился к дверце. Потянуло в сон. Почему-то к прежним запахам в салоне примешался еще один – горько-коричный, не поддающийся определению.
А это как понимать? На фоне моторного гула теперь что-то посвистывало. Вадим перевел слипающиеся глаза на запаянный жбан на переднем кресле. Вентиль на кранике изменил свое положение. Дотянуться бы до него, но рука не слушается, отяжелела, сделалась чугунной…
Откуда эта сонливость? Ведь только что был возбужден, охвачен лихоманкой, готовый на своих двоих бежать к бехтеревскому институту. И вот на тебе – квашня квашней.
В салоне защебетали птицы, они пели на все лады, как в райских кущах, о которых Вадим, впрочем, имел весьма смутное представление. Коленкоровая обивка над головой расцветилась биллионами сверкающих кристалликов, они кружились, сталкивались, как броуновские частицы…
Водитель обернулся, посмотрел на изнемогшего пассажира. Но это был уже не тот волосатый, с бакенбардами. Его голова была абсолютно лысой, заместо глаз две стеклянные блямбы, а нос вытянулся и превратился в ребристый хобот, подсоединенный к гофрированному коробу. Вадиму потребовалось не меньше минуты, чтобы понять: это не следствие магического перевоплощения, а всего-навсего противогаз – из тех, что еще в войну выпускались на заводе «Треугольник».
Все встало на свои места. Удивительно, но лишь сейчас, когда шофер скрыл свое лицо резиновой маской, Вадим вспомнил, где видел его глаза и слышал похожий голос. Тюкавин! Он не стал дожидаться, пока его изловят, сам выступил в роли охотника. И очень ловко поймал в невод собственного гонителя.
Вадим слабеющими пальцами поскреб дверцу – на большее уже не было сил. Она, естественно, не открылась. Финиш…
Прошлое провалилось в преисподнюю, настоящее заткалось мельтешащей пестротой, а о будущем лучше было и не думать.
Горбоклюв пришел в гостиницу около пяти часов утра и залег спать, не поглядев, храпит ли в своей койке сосед. Эмили дулась у себя в номере и об исчезновении Вадима узнала только за завтраком.
– Вот сюрпрайз! – сказала она напарнику. – Что делать, Писькоструй?
Порешили переждать денек-другой – вдруг объявится? Не объявился. Горбоклюв сгонял в Институт мозга и узнал, что Вадим туда не наведывался. Нельзя сказать, что творилось в душе у Эмили: радовалась она тому, что ее ненаглядный так и не добрался до своей зазнобы, или огорчалась. На третий день она написала докладную Менжинскому – сдержанную, без эмоциональных бирюлек – и отправила в Москву. Ответ пришел моментально. Вячеслав Рудольфович, мешая русские идиоматические выражения с польскими, потребовал организовать поиски сбежавшего стервеца, при необходимости привлечь всю ленинградскую милицию, особистов, а если понадобится, то и военных (санкцию на их участие дал нарком обороны Ворошилов). Менжинский трактовал случившееся однозначно: затаившийся вражонок Арсеньев усыпил бдительность окружающих, улучил момент и дал деру. Поди попивает уже в каком-нибудь Гельсингфорсе водку с лакрицей и заедает жареной рыбешкой.
Таким образом, происшествие получило пусть относительную, но огласку. В печать эту новость, само собой, не пропустили, однако базарные торгашки обсуждали ее взахлеб. Трындели, будто какой-то смельчак вызвался на спор переночевать в пятом номере «Англетера», где повесился поэт Есенин. Его заперли на два замка, а наутро нашли на обгорелой перине только горстку пепла и нательный крестик с вытравленной на нем Каиновой печатью. Описать эту печать никто не брался, но звучало впечатляюще.
Хранители правопорядка, едва отошедшие от весенних шмонов, вновь принялись прочесывать город с его полуторамиллионным населением. Портрет Вадима был выдан каждому милиционеру, его показывали извозчикам, продавцам на рынках и в магазинах, бесприютной пацанве. Быть может, тот возница, что так и не доставил искомого гражданина на Миллионную и внес бы свою лепту в розыск, но рок распорядился иначе – спустя сутки после поломки своего тарантаса он напился вдрабадан на деньги бородатого, свалился в Обводный канал и утоп.
Не надо быть Баррикадой Аполлинарьевной, чтобы предсказать безуспешность предпринятых мероприятий. Пошукали неделю, вторую, а после по-тихому все свернули. «Утек, дран лайдачна! – сокрушался Менжинский. – Хорошо же… Разворошу я ваше белогвардейское дупло!» Это относилось к группе Барченко, с которым у Вячеслава Рудольфовича отношения не клеились. А тут еще и Ягода подзуживал: пора, дескать, выжечь каленым железом холерную язву. Но хотя позиции Александра Васильевича пошатнулись, свалить его с наскока представлялось проблематичным. Менжинский не был торопыгой, он привык все делать основательно, с подготовкой почвы. Обложился доносами, которых на особую группу поступило со дня ее основания не меньше сотни, и стал накидывать проект служебной записки на имя Феликса Эдмундовича. Ей следовало придать такой вес, чтобы у руководителя ОГПУ ни крупинки сомнения не возникло: в лице Барченко и его приспешников Главное политическое управление заполучило в свои ряды густопсовых контрреволюционеров.
Александр Васильевич сведал об этом довольно скоро. Не то мистические способности проявил, не то воспользовался услугами осведомителей, коих у него было как пчел в улье. До него дошла весть, что Вадима потеряли, и он крепко задумался над тем, какая угроза нависла над штучными уникумами.
Удушливой ночью, когда на Ленинград надвигалась гроза и воздух уплотнился так, что хоть ножом режь, Пафнутий Поликарпов по водосточной трубе добрался до окна номера, в котором жили Вадим с Горбоклювом. Внизу его страховал Макар Чубатюк – прикинувшись пьяным, он привалился к противопожарному ящику с песком и зырил по сторонам.
Вадим уже пять дней не появлялся в «Астории» и не выходил на связь. Макар с Пафнутием околачивались возле «Англетера» в надежде увидеть друга или исподволь получить сведения о нем. Увидеть не увидели, зато до них дополз мутноватый слушок о выходцах из загробья, пепле и Каиновой печати. Пафнутий посмеялся, но это не решило вопроса о том, куда запропастился Вадим. Макар заявил, что не желает быть слепошарым цуциком и питаться баснями. Сложился план: пробраться в «Англетер» и узнать все на месте.
Из-за летней теплыни окна были раскрыты, и Пафнутий беспрепятственно проник в номер. Никого не застал, поковырялся в Вадимовых вещах, что ровным счетом ничего не дало. Разочарованный, наладился спускаться, но тут воротился с ночной гулянки Горбоклюв. Он принял Пафнутия за ворюгу-форточника, чуть хай не поднял, но после тыка «наганом» в подвздошье присмирел.
– Вадька где? – зашипел Пафнутий. – Дели куда его?
Не отличавшийся излишней храбростью Петрушка счел запирательство неразумным и выложил все, что знал. Пафнутий внимал безмолвно, после чего еще раз, для острастки, сунул дулом Горбоклюву в пупок и строжайше воспретил кому-либо рассказывать о состоявшейся беседе. Схватился за оконницу, перемахнул на трубу и съехал по ней вниз, где дожидался Макар. Горбоклюв потянулся к телефонному аппарату, чтобы оповестить дежурных, но передумал. Рассудил, что этих двоих, кто бы они ни были, все равно не найдут, а его самого взгреют как сидорову козу. Погонят из органов в три шеи. Лучше промолчать.
Макар же с Пафнутием, разжившись новостями, снеслись с шефом и получили от него наказ: безотложно ехать домой. Чубатюк заупрямился, посчитал зазорным бросать Вадима в беде, но Пафнутий переубедил его. С Вадимом неизвестно что, а сидеть в Питере до китайской пасхи – пользы мало. Александр Васильевич сейчас в немилости, ему позарез нужны верные люди. Макар еще малость поершился, потом капитулировал, и неразлучная пара покинула Ленинград.
К исходу июня розыски Вадима Арсеньева затухли бесповоротно. По бумагам он был объявлен пропавшим без вести. Растворился, как дымок над деревенской избенкой. Обратился в ничто. Будто и не являлся на свет.
Глава IX,где появляются долгожданные птеродактили и не только они
Пол в псарне твердокаменный, цементный. Несмотря на то что солнце пропаривает железную крышу, он всегда холодит, и давным-давно зажившие ребра принимаются ныть, а в трахее оживает хрипучий стариковский кашель.