Вадим прошел в смежную с гостиной комнатушку, где ни разу не бывал. В ней стояли высоченные стеллажи, уставленные книгами и монументальных размеров тетрадями. В глаза бросилось воткнутое между переплетами удостоверение сотрудника ОГПУ. Вытащил, раскрыл. Так и есть – его персональное, полученное три года назад, когда поступил в особую группу Барченко, и отнятое Тюкавиным вкупе с прочими вещами.
Книги Вадим просматривать не стал, выдернул одну из тетрадей, развернул на середине. На страницах пестрели убористые значки – что-то среднее между арабской вязью и китайскими иероглифами. Они перемежались чернильными картинками, изображавшими части человеческого тела с дорисованными стрелочками, цифирью и латинскими буквами. Начертано давненько, чернила побледнели, а бумага явно дореволюционного производства. Вот будет занятие для криптографов из Спецотдела!
Вадим взял вторую тетрадку, потоньше. Из нее выпала записка, в которой уже другим почерком, еще более бисерным, значилось: «Я 13. 28/XII/25».
Указана дата смерти Есенина. Но что такое «Я 13»? Этого Вадим с ходу определить не сумел. Зато сама манера письма показалась ему знакомой. Где-то он уже видел такое.
От размышлений его оторвал шум, донесшийся из гостиной. Кто-то шел сюда, причем неверным шагом, подволакивая ногу и цепляясь за стены.
Вадим бросил тетради на истертое канапе и выдернул из-за ремня пистолет.
В комнатенку вошел Тюкавин. Жив, курилка! Глаз заплыл, репа расцарапана, волосы на лбу слиплись в колтун от натекшей на них крови. Досталось ему изрядно, но не жалеть же этакую гадину…
– Очень хорошо, что зашли, – сказал Вадим издевательски-дружелюбно и снял пистолет с предохранителя. – Для начала: где ключ от моей цепочки?
Тюкавин пропустил вопрос и, пройдя в комнату, шмякнулся на лоснящуюся оттоманку. Чтобы не повалиться, он взялся рукой за торчавший из стены рожок с электрической лампочкой.
– Вам что, слух отшибло? – Вадим заговорил громче. – Где, спрашиваю, ключ?
– Дурачина ты, простофиля… – процитировал Тюкавин русского классика, пустив изо рта карминную струйку и сжав рожок до синевы в пальцах. – Это механизм самоуничтожения. Дом заминирован… на случай провала. Рывок – и взрыв…
Лицо Вадима запылало, а потом разом похолодело.
– Вранье!
– Не вранье… – Тюкавин второй рукой показал себе под ноги. – Динамитные шашки под домом. И здесь… и там… и под залом, и под верандой… Шансов у тебя нет.
Этот изувер даже в экстремальной ситуации ухитрялся не изменять своей манере говорения и обходился без глаголов.
Вадим выпрямил руку с пистолетом.
– Я тебя застрелю! Ты не успеешь ничего сделать.
– Бесполезно. Моего веса для взрывателя достаточно. – Тюкавин еще крепче вцепился в рожок, давая понять, что и будучи застреленным, не отпустит его.
– Ты погибнешь вместе со мной!
– Моя жизнь неважна. Важны разработки…
Вадим сделал два-три глубоких вдоха, заставив себя унять волнение, распиравшее грудь и колобродившее, как содовая шипучка.
– Допустим. Но и мне жалеть не о чем. Вы хотели сделать из меня идеального диверсанта. Хотели, чтобы я вернулся на Лубянку и убил того, на ком держится все политическое управление… и не только оно. Нате, выкусите! – Он сложил из пальцев левой руки фигуру, именуемую в просторечии дулей.
Тюкавин вытер с губ кровянку и обнажил мелкие кривые зубы.
– Не ты, так другой… Есть замена. Вопрос с устранением решен… независимо от твоих желаний. И от моих тоже.
Теперь стало воистину страшно. До Вадима дошло, во-первых, что, помимо него, есть еще кто-то, способный подобраться к большому человеку с Лубянки, а во-вторых, Тюкавин играет отнюдь не первую скрипку в этой опере. О втором он догадывался и раньше. Этот анестезиолог – мелкая сошка, исполняющая поручения. Настоящий инициатор происходящего, паук, сидящий в центре паутины, темный гений, разработавший способ оболванивания людей и превращения их в несущие смерть автоматы, не стал бы опускаться до роли, с которой справилась бы любая посредственность. Водить узника на цепи, подавать ему пищу, возиться с проводками, переставлять иглу на пластинке… Тюкавин всю жизнь прослужил ассистентом, это его потолок.
– Кто над тобой стоит? – выкрикнул Вадим. – Отвечай!
Тюкавин захохотал – настолько смешной показалась ему прямолинейная попытка выведать сокровенное.
Вадим и не ждал правдивого ответа. Хотел припугнуть, сбить с панталыку. Но такого зубра разве припугнешь!
Зазвонил телефон. Он, оказывается, стоял на нижней полке стеллажа, скрытый книгами. Вадим сразу и не заметил его, а теперь аж подскочил, услышав режущий уши дребезг.
Мгновение-другое они сохраняли неподвижность – звонок стал неожиданным для обоих. Первым сориентировался Тюкавин – он, не выпуская рожка, потянулся к аппарату, чтобы снять трубку. Возможно, звонил паук, и преданный слуга считал своим долгом предупредить его об опасности.
Вадим стоял у окна. Вот бы сейчас опередить этого прихвостня, вырвать у него трубку и самому услышать голос демиурга! Но нет… тогда шандарахнет взрыв, который оборвет все концы.
Вадим выпустил в Тюкавина подряд две пули и прыгнул в круглую, стилизованную под корабельный иллюминатор оконную раму, как цирковой лев в горящий обруч укротителя. Расколовшееся стекло ожгло его подобно языкам пламени.
В ту же секунду разорвались заложенные под полом бомбы и разворотили особняк до основания.
Глава X,в которой добро побеждает зло, но делает это с запозданием
Утром двадцатого июля руководитель ОГПУ и по совместительству председатель Высшего совета народного хозяйства Феликс Дзержинский выступал на заседании пленума ЦК с двухчасовым докладом, в котором в пух и прах разнес своих коллег, назвав их политиканами и бюрократами. Он заявил, что приходит в ужас от обилия всевозможных согласований, необходимых для принятия самого ничтожного решения. А в заключение сказал, что так работать нельзя, и попросил отставку, которую ему, естественно, не дали.
Вымотанный до крайности, он собирался ехать домой, но позвонил его заместитель Менжинский и сообщил, что прибыл агент, принимавший участие в ликвидации «ленинградско-московского заговора». Так Менжинский обозначил дело подпольных контрреволюционеров, поставивших своей целью извести советский народ. Расследование велось в обстановке исключительной секретности, Дзержинский сам узнал о нем всего два месяца назад и устроил заму разнос. Менжинский оправдывался тем, что не решался беспокоить его, не имея на руках доподлинных и точных сведений. За ними и были посланы в Ленинград специальные агенты. Более полугода им не удавалось ухватить подпольщиков за хвост, но в середине лета старания увенчались первым успехом.
Феликс Эдмундович немедленно отправился на Лубянку, где Менжинский доложил ему, что осиное гнездо находилось в дачном поселке близ городка Троцк под Ленинградом. В обычном домишке, записанном на подставное лицо, заговорщики устраивали сходки и проводили антинаучные опыты, лишавшие полноценных граждан воли и разума. В сути опытов еще предстоит разобраться, поскольку при попытке ареста один из контриков – продажный анестезиолог Тюкавин – сумел активировать вмурованные в фундамент мины. Рвануло с такой мощью, что от дома и всего, что в нем содержалось, остались, образно говоря, рожки да ножки. Экстренно вызванные из Ленинграда особисты, помимо изуродованного трупа смертника Тюкавина, извлекли из-под руин куски обгорелых кинопленок, разрозненные фрагменты книг и тетрадные страницы с записями, сделанными на языке, не похожем ни на один из известных. Все это добро передано экспертам из отдела товарища Бокия. С них и спрос.
Менжинский в разговоре с начальником не скрывал сомнений по поводу того, что дешифровщикам удастся раскодировать тайнопись. В его представлении была она чересчур мудроватой, да и материалов уцелело с гулькин нос. Вячеслав Рудольфович недолюбливал Бокия и был бы рад, если бы его хваленые толмачи опрохвостились. Будет лишний повод выставить их в невыгодном свете. Сотрудники Спецотдела, по мнению Менжинского, вели себя нагло, требовали все большей независимости, что ставило под угрозу слаженность работы всего ОГПУ.
Но сейчас он попросил измученного пленумом Дзержинского приехать на Лубянку не для того, чтобы настраивать его против Бокия. Спервоначалу требовалось подчеркнуть собственные заслуги. Ведь не кто иной, как он, Менжинский, первым обратил внимание на мор, подозрительно выкашивавший лучших советских деятелей. Обратил, обмозговал и отрядил для борьбы со злодейством толковых людей. Дзержинскому предстояло лично расспросить их и выразить благодарность. А как иначе?
Менжинский встретил подъехавшего патрона у парадного входа. Сделал он это не из чинопочитания, а для сбережения времени: знал, что Феликс Эдмундович ценит каждую минуту. Покуда поднимались по лестнице, успели обменяться десятком фраз. Дзержинский узнал, как удалось выйти на логовище заговорщиков. У себя в кабинете он одернул френч, выпил теплой воды, чтобы смочить надсаженное горло, и произнес с хрипотцой:
– Здесь? Зови. Пускай сразу доложит…
Такой экономичный стиль говорения не являлся его характерной особенностью, но уж слишком много пришлось сегодня вещать. Голосовые связки саднило, они нуждались в отдыхе.
– Сию минуту. – Менжинский вышел за дверь и тут же возвратился с прибывшим из Ленинграда агентом. – Вот он. Вы знакомы?
Дзержинский взглянул на низенького человечишку с длинными обезьяньими руками. Вроде видел его в управлении, но фамилии… нет, не вспомнить.
– Горбоклюв Петр Сидорович, – по-фельдфебельски молодцевато отрекомендовался агент и расцвел в подобострастной улыбке. – Здравия желаю, Феликс Эдмундович!
По случаю аудиенции у высокого руководства Петрушка обрядился в диагоналевую гимнастерку и галифе, но оттого не перестал выглядеть скоморохом. Дзержинский испытал легкое удивление. Этот плюгавый мужичонка проявил геройские качества: выследил Тюкавина, довел его до порога дачи, там вступил в борьбу и лишь по роковому стечению не сумел предотвратить взрыва. Сам чуть не погиб, получил ушибы и вывихи, но добрался до поселкового Совета и по телефону вызвал подкрепление. Не его вина, что другие заговорщики, если они присутствовали поблизости, успели скрыться.