иклет и так поглощал расстояние на пределе своей мощности.
Когда въехали в город, инженер, перекричав грохот двигателя, спросил, куда именно везти.
С языка у Вадима само слетело:
– Институт мозга… Знаете?
Назвать следовало совсем другой адрес, тот, где, по его расчетам, должен был находиться паук. Но Аннеке! Томясь под замком у Тюкавина, Вадим каждый день по многу раз вспоминал о ней. Она не снилась ему ночами, зато ее образ являлся днем, вызывал то сладкую негу, то мучительное нытье в сердце. Даже необходимость скорейшей поимки паука отступила перед желанием заехать в бехтеревскую вотчину и повидать любимую хотя бы одним глазком.
– Подождите здесь, – попросил инженера, когда тот заглушил мотор на подъезде к институту. – Я быстро!
Бехтерева он не застал – неуемный ученый опять отбыл на международную конференцию то ли в Дрезден, то ли в Женеву. Его замещала толстуха с прической, делавшей ее похожей на взъерошенную курицу. Вадим, чтобы не разводить дипломатию, съедавшую драгоценное время, обмахнулся, как веером, волшебным удостоверением и потребовал указать палату, где лежит Аннеке.
Толстуха округлила глаза и проквохтала, что пациентку на днях увез человек с точно таким же мандатом ОГПУ. Куда? Кто ж его знает. Люди из органов перед штатскими не отчитываются. Просто приказал двум санитарам снести несчастную на носилках вниз и задвинуть в просторный салон автомобиля, да и был таков.
– Что за человек?! – взревел Вадим. – Фамилию помните? Опишите!
Фамилию толстуха не запомнила, но описала похитителя настолько подробно, что Вадим с легкостью угадал в нем Петрушку Горбоклюва.
Вот это да… Подобного нельзя было ни предугадать, ни даже нафантазировать. Зачем впавшая в кому Аннеке понадобилась политуправлению? Куда ее увезли и что собрались с нею делать? Ответов на эти вопросы хохлатая пышка, конечно, не знала, поэтому Вадим задавать их не стал. Обуреваемый смешанными чувствами, он сорвал с телефонного аппарата, стоявшего на столе, тяжелую трубку, затребовал «Англетер», справился у Назарова, на месте ли Горбоклюв и Эмили. Назаров не признал его по голосу, но решил, что звонит важный чин (Вадим нарочно подпустил командные нотки), и отчитался: оные товарищи выписались из гостиницы еще вчера, и сведениями об их нынешнем местопребывании он не располагает. Вадим позвонил в «Асторию», спросил Чубатюка и Поликарпова и получил ответ, что они отбыли уже давно.
Звонить в Москву? Нет, к черту! Болтология сейчас тем более неуместна, что паук может в любой момент смазать лыжи. Обезвредить его, задержать любой ценой! Если придется выторговывать Аннеке у Менжинского, то это будет мощнейшим козырем, доказательством того, что боец особой группы Арсеньев не подкачал, выполнил задание и, стало быть, имеет право попросить о снисхождении для себя и дорогой его сердцу женщины.
Утвердившись в своем решении, он покинул Институт мозга, прыгнул на заднее сиденье мотоциклета и велел инженеру ехать в Обуховскую больницу. Там он отпустил его восвояси и тайфуном ворвался в главный корпус. Вахтер-буденновец вызарился на него, как на ожившую тень отца Гамлета. Он знал, что Вадима искали по всему городу, заглядывали и в Обуховку. Но поиски прекратились, и вахтер вместе со всеми считал знакомца сгинувшим бесследно. И тут на тебе, объявился.
Вадим, не тратя слов понапрасну, спросил, где сейчас патологоанатом Гловский. Ответ прозвучал предсказуемый: в мертвецкой. Как заперся там с утра со своей безмолвной клиентурой, так и не выходил.
Вадим, не чуя под собой ног, бросился в мертвецкую. В голове колотилось лишь одно: теперь не уйдет!
Он вбежал в полутемное помещение, которое, по контрасту с температурой знойного наружного воздуха, походило на ледник. Гловского увидел сразу. Тот сидел в дальнем углу, на высоком вращающемся стуле, за маленькой конторкой, предназначенной для оперативных записей, которые надлежало делать по ходу вскрытия. На прозекторском столе у него за спиной лежал труп, то ли уже разделанный, то ли приготовленный к разделке. Он был с головой накрыт простыней, виднелись лишь торчавшие из-под нее ноги. По узким ступням с ухоженными ноготками можно было смело заключить, что объектом распарывания была особь женского пола.
В морге находилось еще три или четыре покойника с грубо зашитыми животами. Они были разложены по полкам и снабжены номерками – ожидали вывоза на погост. Вадим не проявил к ним интереса и тихо подошел к сгорбившемуся над конторкой Гловскому.
– Приветствую, Александр Георгиевич, – произнес он громко и в который раз подивился акустике этого скорбного места с низко нависшим потолком. – Думали, я не р-разгадаю?
По дороге Вадим заготовил речь – собирался обличить паука по всей форме. Догадка, что паук – это Гловский, пришла к нему сразу после того, как он вспомнил, кому принадлежал один из почерков, чьи образцы он обнаружил в доме у Тюкавина. Второму значения не придал – видно же, что записи старые. А вот написанное Гловским было свежим, сделанным совсем недавно. Скажите на милость, какое отношение может иметь ленинградский анатом к сбрендившему московскому анестезиологу? И тут все сразу вырисовалось, да так отчетливо, что он не усомнился ни на миг.
Это он, Гловский, всадил нож в скрученное одеяло, будучи уверенным, что убивает Вадима. Пробраться в палату было для него плевым делом – вышел из своего ледяного чертога, поднялся на пару этажей, отослал за чем-нибудь дежурную медсестру, и все. И если бы убийство состоялось, кто бы подумал искать среди персонала больницы? Мог бы воспользоваться ланцетом, но прибег к ножу. Орудие, наводящее на мысль о бандите с улицы.
Это Гловский зарезал скульптора Самсонова. Для умелого потрошителя, ежедневно свежующего человеков, совсем не сложно. И наконец, у него на руке татуировка с пернатым змеем, типичная для Южной Америки. Вот откуда свечи, притупляющие разум и делающие индивида податливым материалом. Гловский, несомненно, бывал за океаном, набрался там опыта у индейских шаманов, помножил его на современные научные познания и получил оружие, способное сокрушить мир.
Он из бывших. Пережил революцию, убедил всех, что лоялен к Советской власти, а сам вынашивал планы по ее свержению. Выбивая лучших из лучших – одного за другим, – он методически лишал страну ее интеллектуального, политического и культурного потенциала. Но теперь вакханалии будет положен конец.
Вот что приготовился сказать Вадим, входя в мертвецкую. И сказал бы, но приметил, что Гловский сидит за конторкой как-то слишком деревянно. На оклик не среагировал никак – не вздрогнул, не шевельнулся. Будто не услышал.
Вадим положил ему руку на плечо. От этого прикосновения анатома перекосило, и он стал боком съезжать со стула. Вадим отпрянул назад, дав телу упасть на пол.
Гловский не подавал признаков жизни. Да и как он мог их подавать, когда лоб его под седым чубчиком был разворочен пулей? Кровь еще сочилась, перемешанная с той субстанцией, которая, по словам Александра Георгиевича, являлась всего лишь слизью. Теперь это и вправду не более чем слизь, лишенная каких бы то ни было мыслительных свойств.
Стреляли минут пять назад, не ранее. То есть Вадим уже находился в здании больницы. Его удивило, как это никто не услышал выстрела, раздавшегося в гулком склепе, но потом на ум пришел виденный у Тюкавина глушитель, и стало ясно. Если подобными приспособлениями снабжены все заговорщики, то они могут запросто половину больничных обитателей перекокать, прежде чем кто-либо поднимет тревогу.
Вадим вывернул карманы убитого, вытряхнул из них всякую всячину: расческу, талоны на обед в больничной столовой, стерженек из неизвестного металла размером с карандаш… Для чего он? Когда Вадим вывалил собственность анатома на конторку, стерженек притянулся к шляпке вбитого в столешницу гвоздика. Магнит!
Вадим бегло оглядел помещение, которое и без того было ему хорошо знакомо. Стерженек смахивал на отмычку, но единственная имевшаяся здесь дверь отпиралась обыкновенным ключом. Вот он, лежит на конторке рядом с расческой. Непроницаемые каменные стены. Каменный пол. В уголке, где лежала совлеченная с мертвых одежда, застелен плетеной циновкой. Вадим не из уверенности, а скорее для самоуспокоения спихнул свалявшиеся тряпичные комья в сторону, отринул циновку и обнаружил под ней вдавленный в плиты лючок, а в его середке – отверстьице, как раз под диаметр стерженька. Всунул намагниченную палочку в дырку, и там, внутри, что-то к чему-то притянулось. Цок! – шероховатая крышка отделилась от пола. Теперь ее ничто больше не держало.
Вадим поддел ее пальцами, без усилия откинул. Ни сыростью, ни плесенью из лаза не тянуло. Надо полагать, подпол оснащался исправной вентиляцией и дренажной системой, справлявшейся с болотистой почвой Ленинграда.
Заглянуть в открывшийся люк Вадим не успел. Позади зашуршало, и он обернулся, пронизанный острой спицей испуга.
Увиденное заставило испугаться еще сильнее. Женский труп на столе приподнялся, спустил босые ноги, скинул покров.
– Хай! – поприветствовала Эмили бывшего напарника. – Айм глэд ту си ю.
Вадим быстро взял себя в руки. Дешевая выходка, годная для цирковых рыжих. Прежде он не замечал за Эмили склонности к такого рода шуткам, но это не повод прудить в штаны с переляку. Так и не заглянув в люк, он разогнулся, придал лицу спокойное выражение. Показал рукой на застреленного Гловского.
– Это ты его?
– Я.
– Что, живым взять не удалось? Или получила приказ о ликвидации?
Эмили не ответила. Если не считать босых ног, она была полностью одета, причем не в эротичный наряд, делавший ее похожей на девушку легкого поведения, а в платье цвета мясной подливы, застегнутое доверху. Носком правой ноги она пошерудила под столом, выдвинула оттуда теннисные туфли, обулась.
– Значит, в ОГПУ уже р-рассекретили паука? – выпытывал Вадим, недовольный ее немногословностью.
– Какого паука? А, ты про Гловского… Он не паук. Так, паучишка. И с чего ты решил, что я здесь по заданию ОГПУ?