Первая публикация полного текста поэмы Пушкина «Гавриилиада» с предисловием и комментариями Брюсова. Второе издание. 1918 г.
Источник: РГБ
«Новая литературная низость, ниже которой падать, кажется, уже некуда, открылась в гнуснейшем кабаке „Музыкальная табакерка“: сидят спекулянты, шулера, публичные девки, „коммунисты“, пьют ханжу из чайников, а поэты и беллетристы (Алёшка Толстой, Брюсов и так далее) читают там свои и чужие произведения, выбирая наиболее похабные. Брюсов, говорят, читал „Гаврилиаду“, произнося все, что заменено многоточиями, полностью[195], Алёшка осмелился предложить читать и мне, – большой гонорар, говорит, дадим», – записал Бунин в дневнике 2 марта[196].
3 марта нефутуристы имитировали своим выступлением саму революцию: их «Вечер поэзии», прошедший в Малом зале Московской консерватории, был заявлен как «первая попытка молодых поэтов-нефутуристов освободиться от власти ига футуризма». Прибыль от «Вечера» участники обещали перечислить на создание нового издательства «Молодые поэты» (никакого издательства, конечно, на этой почве не возникло)[197]. С тех пор нефутуристы проводили «Живые альманахи» в «Музыкальной табакерке» регулярно и весьма успешно. Они продолжали педалировать эротические и куртуазные мотивы и приобрели специфическую популярность.
28 марта в рамках борьбы с конкурентами из «Кафе поэтов» Шершеневич написал в «Раннем утре» о Маяковском: «Здесь не бунт, ибо в бунте есть пафос, и даже бунтующий раб достоин похвалы. Здесь пляска над телом побежденного, потому что это выгодно… Мы не можем требовать, чтобы поэты были пророками, но воистину позорное и мерзкое зрелище – видеть поэтов в роли прихвостней власть имущих!»[198]
Маяковский явился в «Табакерку» и устроил Шершеневичу выволочку. «Меня обвинили в ренегатстве… А я с 14 лет большевик[199]. И никогда своих взглядов не менял. Заявляю, что Вы, господин Шершеневич, действуете краплеными картами» – так запомнил слова Маяковского, обращенные к Шершеневичу, их современник[200].
Рюрик Ивнев[201] написал по этому поводу в «Анархии»: «Шершеневич пытается бросить тень на имена поэтов, которые имели мужество поплыть против течения буржуазно-интеллигентского большинства русского общества и которые усмотрели в Октябрьских днях нечто большее, чем козни большевиков»[202].
7 апреля 1918 г. Маяковский опять появился в «Табакерке» на вечере «Московские поэтессы», на сей раз в сопровождении Луначарского[203].
Но Шершеневич не угомонился. В «Открытом письме поэту Рюрику Ивневу» утром 11 апреля он сообщал: «Я еще раз утверждаю, что не дело поэта вмешиваться в политику и писать передовицы с рифмами, но уж если делаешь это – делай так, чтобы никто не смел напомнить позорное прошлое, чтобы никто не усомнился в искренности и честности… Не будем спорить на столбцах газет. Умолкнем и подождем. Годы, а может быть месяцы, рассудят нас, и я буду рад, если Вы, забыв политику свою, как излечимые грехи молодости, до конца по-хорошему поймете меня»[204].
Маяковский вечером опять пожаловал в «Табакерку». В результате «группа поэтов и артистов, объединившаяся во главе с Валерием Брюсовым в „Музыкальной табакерке“… ликвидировала здесь свои выступления», ссылаясь на то, что туда «проникал нежелательный элемент с улицы, приходил для очередных скандальных „выступлений“ Маяковский и компания»[205]. Среди ушедших с Брюсовым был и Шершеневич.
Именно в эту ночь, с 11 на 12 апреля, большевики с помощью оружия разгромили в Москве анархистов, отняли у них все помещения, включая дом «Анархия» с его Пролетарским театром и дом Морозова с его Пролетарским музеем. Около 200 анархистов были арестованы и отвезены в Кремль (подробнее о разгроме см. главу 11).
Нет сомнений в том, что между Луначарским и Маяковским при посредничестве Рюрика Ивнева в эти дни был заключен некий негласный договор о сотрудничестве. На следующий вечер после разгрома анархистов, 13 апреля, Луначарский с Ивневым появились прямо в «Кафе поэтов». В своей речи Луначарский посоветовал футуристам перестать быть анархистами, перестать заниматься саморекламой и перестать услуживать буржуазии. На этом кафе торжественно закрылось на каникулы.
«Живой альманах» Шершеневича – Брюсова попробовал было со всей своей эротикой переместиться в кинокафе «Десятая муза» (Камергерский пер., 1), славящееся своими вольными нравами. Всю чистую прибыль от первого же выступления он передал на нужды безработных актеров[206]. Добровольно или не вполне было совершено это пожертвование, пресса не уточняет.
ТЕКСТЫ
Баян ПламеньПИСЬМО ТОВАРИЩАМ ФУТУРИСТАМРЕВОЛЮЦИОННЫЙ АНАРХО-ФУТУРИЗМ
Анархия. 1918. 26 марта. № 27. С. 4
Международная революция, всесветный бунт человечества несет в пламени своих факелов полное раскрепощение духа, мысли, культуры и светозарной жемчужины творчества – искусства.
Пожар всемирного мятежа, сокрушающий нещадно на пути своем все старые устои подгнивших и полуразрушенных темниц, в которых томился дух человечества, превращает теперь в пепел дикие предрассудки, нелепые условные кандалы в области литературы и живописи, губительные ограничения и рамки, в которые втискивалось насильственно мировое искусство, в корне своем глубоко мятежное и безгранично независимое.
Эти рамки, эти реакционные цепи теорий и программ калечили и уродовали богатейшие сокровищницы народного творчества, и сквозь тюремные решетки только с трудом пробивались первые чахлые, чахоточно-бледные ростки цветов мировой поэзии.
Как всякая революция, как всякий мятеж, первые попытки бунта в области искусства были беспощадно заклеймены представителями духовной и культурной контрреволюции, сторонниками отживших теорий, программ и мелкомещанской стройности. Первая вспышка революции в области художественного творчества была осмеяна, освистана палачами нового искусства, зачатком которого явились первые выступления наших футуристов.
Футуризм зародился под взрыв гомерического хохота реакционеров, а первые ростки его были безжалостно растоптаны грязными сапогами бездушья, тупости и сытого равнодушия.
Бездарные критики видели в этом новом неслыханном явлении сплошную бессмыслицу и абсурд, более прозорливые ругатели, боящиеся всякой вспышки бунтарства, в чем бы оно ни проявлялось, с затаенной тревогой уследили в этом явлении первый отблеск революции в области искусства и поспешили с ненавистью растоптать ее первые искры.
Но, как ‹нрзб› всюду, всегда и вечно революция и в области искусства стала из подполья пробиваться наружу, стала расплескивать пламя все шире и ‹нрзб› в конце концов мы видим ‹теперь› признанное, уже известное в истории мирового искусства течение – футуризм.
Бунт в искусстве. Революция в области художественного творчества. Анархия в поэзии, в живописи, в скульптуре, в трагедии. Анархия в искусстве.
Все эти рамки, в которые втискивалось распинавшееся на кресте художественное творчество человечества, сожжены ныне бесследно. Палочка диктаторствующего капельмейстера-теоретика расщеплена в куски и выброшена. Нет больше теорий, программ, цепей и тюрем духовных!
Неслыханная по смелости мелодия слов, звуков сочных красок, форм и творческого огня вспыхнула на горизонте затуманенного царства фантазии. Играние пламени, одухотворенность светотеней, мазки цветного огня, брызги света и аккорды громовых звуков…
Уродливая красота, красивая уродливость, величавая красота, бессмыслие и бездна разума, легкомысленность и тяжелая трагедия – вот футуризм. Бунт. Революция. Анархия в искусстве.
Так мы его понимали раньше. Так мы его понимаем и теперь.
Все революционное, все бунтарское, все неслыханно дерзкое, и отважное, и дикое – это футуризм. Никакой власти, никакого авторитета, никакого влияния ниоткуда, нигде и никогда!
Дикое, девственное и красивое воспевание революции, горящее во всех областях революции социалистической, духовной, культурной, революции религии, нации и государства.
Футуризм – песня анархии.
Только в такой революционной форме представляется нам истинный футуризм – бунт искусства.
Ибо искусство – во имя мировой революции. Победа революции – ее имя высшего расцвета раскрепощенного искусства.
И, казалось бы, этот предвестник грядущей анархии, этот певец всесветного восстания, футуризм, должен был бы и после закрепления за ним некоторых позиций, как и прежде, вызвать взрыв возмущения, отпора и издевательства со стороны буржуазного элемента контрреволюционеров как политических, так и духовных. Между тем еще во времена монархической реакции футуризм начинает незаметно увлекать за собою не силы революции, не бунтарские души, а омещанившийся мелкобуржуазный элемент контрреволюционной интеллигенции, абсолютно ничего общего с анархией не имеющей и между тем начинающей как будто восхвалять эту анархию в искусстве, увлекаться ею внешне, преклоняться перед футуризмом, забыв о том, что еще вчера эта анархия в творчестве, в искусстве ими распиналась на кресте, ими же оплевывалась и осмеивалась. Причина этого странного перелома в отношении буржуазной интеллигенции к анархии в искусстве кроется в том явлении, что футуризм, эта истинная революция в художественном творчестве народа, начинает терять свой бунтарский лик. Футуризм начинает бледнеть, с точки зрения бунтаря-революционера, и сдавать свои позиции анархического бунта. Футуризм перестает быть грозным клокотанием анархии в искусстве и принимает уродливые формы угодливости, пресмыкания и служения богатой, пресыщенной буржуазии в бархатных роскошных гостиных и залах, в которых начинает раздаваться бряцание продавшихся бардов футуризма, очевидно забывших, что футуризм в корне анархичен и что ему не расцвесть в пропитанных дымом дорогих сигар залах, что ему, провозвестнику анархии, не место в обрызганных шампанским анфиладах разных душителей анархизма, ибо футуризм – это искусство будущего, того будущего, которое всецело принадлежит революции, несущей с собой неугасимое пламя всепобеждающей анархии.
А между тем футуристы, внешне творя бунт в искусстве, внутренним содержанием многих своих напевных произведений служили вольно или невольно реакции, которая подло и предательски душила всякое проявление священного мятежа и наряду с этим гладила по головке анархистов искусства, футуристов, проникших в залы и кафе буржуазии, вложивших в мятежные формы во многих случаях содержание резко контранархического характера, воспевавших в своих поэзах[207] королей, вакханалии и шампанское в то время, когда каждая футуристическая строчка, каждый взмах смычка, каждый мазок огненной краски неизменно должны быть пропитаны насквозь горечью, кровью, энтузиазмом и вулканической местью революционного экстаза, бунтарского мятежа, анархического порыва. Ибо, повторяю, футуризм – искусство грядущего, в отдаленном тумане которого уже явно вырисовываются рельефные очертания побеждающей анархии.
Не королей воспевает истинный футуризм и не шампанское, а кровавый бунт на всем земном шаре. Революция – душа футуризма, а не буржуазные, чахоточно-интеллигентские мотивчики из любовных романсов дворянских и помещичьих времен.
И потому есть футуризм и футуризм.
Есть футуризм, который напевно рокочет песнями своими в пахучей тени бархата и шелка и экзотических растений; футуризм, услаждающий слух развратников, жрецов черной реакции, содержателей, упивающихся сладкими поэзами куртизанок.
И есть революционный анархо-футуризм, футуризм черных знамен и кровавых баррикад, футуризм бунтовщиков во внешней и внутренней жизни истомленного человечества, поэзия революции, песни бунта – путь революции, путь мятежа, на который я и призываю встать всех истинных поэтов анархо-футуристов, отряхнув с ног своих прах буржуазных гостиных и кафе-концертов, отшвырнуть от себя с презрением обагренное народной кровью золото, заклеймив проклятием в своих футуристических феериях все современное, с которым надо покончить, которое надо сжечь, ибо оно и только оно душит искусство будущего.
Анархо-футуристы! Или служить анархии, творящей переворот во всей жизни человечества, в культуре и в духовном мире его, или не жить. Пресмыкаться в гостиных и передних буржуазии и делать из революционного, в корне анархического футуризма лиру, которая услаждает слух и щекочет нервы разжиревших ростовщиков, – это дело, милое сердцу черной всесветной реакции.
Мы никогда никому не поклоняемся, кроме огня мятежа, мы – огнепоклонники, поэты, а наши песни – анархические песни мятежа и баррикад!
Мы не признаем никаких королей-поэтов, никаких авторитетов, никаких попыток на первенство, в чем бы оно ни проявлялось.
И смешны ваши нелепые и контрреволюционные выборы каких-то королей на ваших буржуазных ‹нрзб› контрреволюционных вечерах. Жалки и ничтожны для нас, революционеров, ваши кафе и концерты, где свивает себе гнездо контранархия.
Да здравствует революционный анархо-футуризм!
Да здравствует огонь!
Да здравствует мировой бунт!
Товарищи, анархисты-поэты, жрецы анархо-футуризма, нам, апостолам революции, необходимо организовать свой круг революционных анархо-футуристов для прославления песнями и кистью мировой анархии, всемирной революции, отбросив с омерзением от себя всякую грязь подхалимства и услужливости контрреволюции в лице ее представителей, в лице буржуазии, которая ни за какие деньги не купит наших песен, нарождающихся только для расцвета революции на всем земном шаре.
Прошу товарищей откликнуться на это письмо, и до тех пор, пока мы не соорганизуем своего кружка революционных анархо-футуристов, присылать мне письма по адресу редакции «Анархии».
Михаил Самойлов[208]ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ТОВ. ЛУНАЧАРСКОМУ
Анархия. 1918. 26 марта. № 27. С. 4
К Вам, стоящему на посту российского просвещения и ведающему житницей искусства, обращаюсь я, коммунист и поэт-футурист.
Мне больно и горько, взирая на начинающееся пролетарское искусство, видеть в нем те же ветхие буржуазные одежды, мертвым саваном пеленавшие нашу дореволюционную жизнь. Это те старой культуры лохмотья, которые черными гвоздями рабства прибивались на пролетарском теле, чтобы и его вольный революционный дух развратить и сделать жалким подголоском к господствующему визгу буржуазии.
Мы свергли капиталистический гнет. Мы железом и кровью нашей пробиваемся на океанскую дорогу экономического освобождения. Мы творим социальную революцию.
Но величайшее горнило духа – наше святое святых, откуда мощными волнами должна излиться в мир буйно расцветшая, радостная, широкоразливная, новая пролетарская культура – здесь все тот же дряхлый старик буржуазного века разводит свою ядовитую слюну, оскверняя ею наши вольные революционные дни. Нам нужно освободиться от последнего рабства – рабства духа. Я бываю в обществе московских пролетарских поэтов и беллетристов. Я вижуих. И признаюсь откровенно: поражен, огорчен, взволнован рабскими подражаниями буржуазным формам, консервативным гипнозом разъедающей язвы старого искусства, отсутствием истинного творчества во славу пролетарской жизни, мертвой пустыней их поэзии, влачащей жалкие дни свои теперь, когда гром новой жизни зычным воплем взмывает города и деревни нашей республики. Ну, хорошо. Пусть это поэты – рядовые дети в нашем строю.
Но Вы, стоящие на глыбных высотах революции, откуда оглядываете всю российскую арену, разве Вы не видите оттуда, что есть у нас воистину новое пролетарское искусство, которому Вы должны отдать долю своего внимания?
Недавно слышно было, что Вы собираетесь издать во многих и многих экземплярах… (не может быть?!) Игоря Северянина. Это, надо полагать, во славу революции? Я столбенею. Холодею. Я говорю: что это?[209]
Певунчика королев, принцесс, виконтесс, кокотесс, куртизанок, грезёрок, графинных фаэтонов, ананасной шампаньи, сирени, захватанной и ослюнявленной до того им, что она уже не пахнет, пажей, лижущих ботинки дам, гнилых сморкачей старого века, сюсюкающих лирические пошлости упадочного, мещанско-ресторанного искусства, – этого певунчика, пропившего и проевшего истинный футуризм, именем которого он дерзнул когда-то назваться!
Будуары, журфиксы, гостиные, кабинетики, припудренные косметикой, от которой несет публичным домом, где воспитала свои жестокие души буржуазия, эта многоголовая акула, стремящаяся проглотить весь мир, – все это разлито в творчестве Северянина слюной, липкой и дрянной жижицей. И этой жижицей вы собираетесь кормить здоровые пролетарские желудки, вылуженные ядреной полудой революции? Возможно ли?
Да позволено мне будет спросить Вас: ведомо ли Вам, что в обширных пределах нашего государства есть вознесшаяся истинным революционным взлетом новая поэзия, новое солнечно-революционное искусство – ‹нрзб› пролетарщины и ярчайшие формы несут новому миру новую красоту откровений, новые слова, новые неизведанные наслаждения творческими окрыленностями и где железный топь мощных подков красного коня революции грохочет на всю Вселенную грозным, мятежным и радостным громом?
Я думаю, что Вам это ведомо. Почему величайшие протесты и симфония Владимира Маяковского («Война и мир», «Человек» и др.) лежат под спудом, придавленные беззубой буржуазной критикой и странным молчанием тех, кому дано собирать в революционные торбы здоровые жизневольные зерна нового искусства?
Почему из вольного серд-ца исторгнутая вольная ‹нрзб› буйным духом поэмы Василия Каменского («Стенька Разин – сердце народное» и др.) не видят народных алчущих глаз, звоны эти раздольные не летят широким колокольным гудением к пролетарскому сердцу?
Потому что их надо издать в миллионах и миллионах. Надо открыть шлюзы, сдерживающие истинно революционную поэзию, и это известно Вам.
Не подумайте: не во имя рекламы и оскорбленного поэтического самолюбия я Вам говорю это; для поэтов-футуристов я – человек, вновь пришедший, ибо они меня не знали раньше.
Совершенно независимо, изучая старое искусство, я пришел к творческой необходимости выявления новых форм, ибо для молодого вина пролетариата – новые меха. Для пролетарского искусства нет более старых форм, созданных буржуазным веком.
Из здорового зерна, туго набитого белком новой поэзии, рождается, по моему глубокому верованию, воистину расцветное дерево нового искусства, воистину футуризм.
Но мне больно: и в дни реакции, и в са-мые ее зловонные ночи, и в наши новорадостные дни всеобщего освобождения несправедливо, люто, нелепо и одинаково слепо затираются творения нового искусства, дышащего на нас огненным дыханием громыхающей современности и, стало быть, необходимого пролетариям так же, как и революция.
Но Вы скажете (и говорили), что пора нового искусства не пришла еще.
И вот: репертуары всех родов оружия российского искусства будут рубить котлеты из гнилого мяса старого искусства. Пролетариат не дорос до вершин нового искусства, и, значит, для его желудков пригодны больше специи буржуазной кухни, объедки пирожных, тухлых пирогов и паюсной икры, обеспложенной буржуазным прессом.
Но ведь это нереволюционно! Пусть сам народ судит о том, что ему нравится и что нет, что хватает и волнует его пролетарское сердце, может быть, сначала и не совсем понятным, но всегда стихийным, глубоким, полным очарованием.
Пусть он вчитывается в новые слова футуристической поэзии, пусть напряженно всматривается в новомощные их образы, пусть сливает свою кровь с биением бешеного ритма новой поэзии, которая вся – революция, вся – разбег, вся – протест, вся – мятежное искание радостного рая новой жизни и красоты.
М. Зикс[210]ПРОЛЕТАРСКОЕ И БУРЖУАЗНОЕ ИСКУССТВО
Анархия. 1918. 26 марта. № 27. С. 4
Мы сами творцы в горящем гимне —
шуме фабрики и лаборатории.
Существеннейшая разница между буржуазным и пролетарским искусствами.
Не говорю о внешних признаках, скажу о сути.
Противоположность искусства от противоположности мировоззрений.
Буржуа – эксплуататор, человек неработающий, от дела отстранившийся в лучшем случае наблюдающий, как за него работают другие.
Бездеятельный, пассивный.
Он – в мир, работающий для него, ‹для› его существования. В отношении ‹к миру› он тот же эксплуататор, не работающий в жизненном процессе.
Только наблюдающий. Противопоставляющий себя миру. Разделение на субъект и объект: вещи, глубочайшей пропастью разделенные, не влияющие одна на другую… Философия Канта. Субъективность. Отчужденность и презрение к миру. Результат – раскалывание собственной души. Выход – пассивное, субъективное, безвольное, весьма тонкое и изощренное в мелочах искусство.
Пролетарий, рабочий – творец. Первая основа его жизни – работа.
Всякая работа – творчество. Ритм работы – ритм фабрики, то есть сила, жизнь, бодрость.
Как втянутый в ‹нрзб› хладнокровным наблюдателям быть ‹нрзб›.
Материал, им обрабатываемый, ‹не поддается› усилиям, изменяется под влиянием воли. Следовательно, я могу, ‹я› все могу! Этим путем старается ‹идти› между субъектом и объектом, между «я» и «он». Становится «мы» – освобождение – начало сверхличное. Не оттого ли искусство, когда оно делалось народным (пролетарского тогда не было), было монументальное и понятно всем. Пример: Эллада Фидия и Парфенона[211]; Раннее Возрождение. С развитием буржуазии дробилось, мельчало, усложнялось, заменило утонченной красотой прежнюю величественную: Пракситель, Поздний Ренессанс, современные французы.
Само собой разумеется, что главное – ритм искусства как отражение классовой психологии, классового ритма. Формы, в которые он изольется, случайны. Слюнявые буржуазные излияния ‹нрзб›, несмотря на гражданственность, – ложь.
Они стараются внушить бессилие и дряблость классу, ритм которого – небывалая мощь, размах и бодрость. Безудержное слезотечение более свойственно нежной, дряблой, расслабленной, комнатной жизни средней буржуазии и интеллигенции, заблуждающейся во время нескончаемых путешествий в собственной душе (среди трех сосен). Таких не надо слушать, а рвать их (Маяковский).
К. МалевичОТВЕТ
Анархия. 1918. 28 марта. № 29. С. 4
Я с радостью читал ваши слова о футуризме, жму вашу руку. Ваш упрек товарищам футуристам справедлив: избрание королей, солдат, министров в искусстве, также устройство всякого рода кафе есть контрреволюция в искусстве.
Это то, что до боли ущемляло меня.
Я видел пламя футуризма, как бунт, сжигающий все заторы.
Оно разорвало окованные ворота прошлой мудрости.
Я принял зарю бунта футуристического искусства.
Открыл себя и разбил череп свой, метнул разум прошлого в его бегущий огонь.
‹В› пламени его очутился весь алтарь искусства.
Я видел, как закопошились брандмейстеры тушения.
Бенуа, Мережковские, Эфросы, Глаголи – все бросились к тушению своей ненаглядной Венеры.
И вот еще больнее мне было, когда поэты-футуристы заявили, что сбросили с парохода современности Венеру и всю обслуживающую ее литературу, и под их свист над морской волной она хлестнулась волною. Они сами прилипли к ее трупу.
Вместо того чтобы уничтожить руль парохода, они оставили руль свой на нем, и вместо углубления революции они приплыли к берегу, к утопленной литературе.
И мириады слов, как комары, мошки, целой тучей засеяли их лица.
Всмотрелись ли вы в их лицо? Не состоит ли оно из тех же слов? А кафе поэтов не есть ли утопленница? «Живая табакерка»[212] не есть ли их бабушка, нюхающая табак? Ведь вся и разница в том, что внуки по недоразумению выбросили табак, а табакерку оставили наполненной словами.
А самое слово есть сходство, родственное бабушке, и разница в них лишь в том, что бабушкино лицо пропахло парфюмерией Пушкиных, а у них – копченой воблой или сыростью бетона и машин.
А последнее время совсем приближается к блеску поэзии затхлой луны и новорожденных «Венер».
Не показалось ли вам, товарищ, что лицо футуризма построено из тех же камней, машин, котелков, юбок синего неба и людей, и не иллюстрация ли это обломков, а пожалуй, и жизни?
И не находите ли вы, что футуризм – авангард певцов, отпевающих вещи?
Возьмите в руку любое слово, вглядитесь в него. Если отдельно взглянете, будет ли в нем разница? Не будет ли оно напоминать вчерашнее слово?
И не будет ли сложена тюрьма, так как слово осталось словом?
И как бы мы ни строили государство, но раз оно – государство, уж этим самым образует тюрьму.
И раз слово осталось словом, то оно обязательно образует собою ряд построений, подобных себе, и создает такое же государство того или иного порядка.
Видя в футуризме бунт, мы больше ничего не видим и приветствуем его как бунт, приветствуем революцию и тем самым требуем уничтожения всего и всех основ старого, чтобы из пепла не возникли вещи и государство.
Социальные перевороты прекрасны будут тогда, когда из организма социальных строений будут вынесены все обломки старого строя.
Я как член группы художников, или цветоведов с у п р е м а т и с т о в, заявляю, что, выйдя на открытую площадь, мы чистили себя от всех осколков разбитого царства, пепел его разбросали во всех глубинах земли. Мы умышленно закопали в сердце земное, ибо отреклись от земли в себе.
И то искусство так тонко и ловко, как жонглер цирка, оперировало с вещами всех поэтов, украсивших голову свою словом, считаем отошедшим в предание.
Превыше и отдаем первенство нашему «я».
И если мы облечены еще в мускулы, то через машину их гибкости вынесем себя за пределы всего хлама и багажа мудрости старого, которое затопило сознание зловонью и пылью.
Итак, наше «я» освобождено.
Наше творчество не воспевает ни о дворцах, ни о хижинах, ни о бархатах, ни о сермягах, ни песни, ни слова.
Ни горя, ни радости.
Мы, как новая планета на синесводе потухшего солнца, мы, грань абсолютно нового мира, объявляем все вещи несостоятельными.
А. Моргунов[213]К ЧОРТУ!
Анархия. 1918. 29 марта. № 30. С. 4
До каких пор у нас будет продолжаться подача прошений на высочайшее имя? Таким прошением является открытое письмо к «заведующему житницей искусства»[214], помещенное в № 27 газеты «Анархия». Автор обращается, «столбенеет, холодеет» и говорит, что «нереволюционно» издавать во многих и многих экземплярах Игоря Северянина, а революционно издавать в миллионах экземплярах В. Каменского и Маяковского.
Можно вполне согласиться с автором в его оценке Игоря Северянина.
Мне лично приятнее читать счет прачки, нежели поэзы Игоря Северянина.
Я ценю В. Каменского и Маяковского, но я возмущаюсь, что, говоря о пролетариате, о массе, заочно решают, что для них ценно, а главное, что обращаются за содействием к власти в вопросах искусства.
Нужно забыть старые, казенные способы распространения и популяризации художественных произведений, а нужно самим идти к массам и знакомить их с новыми творческими формами, а не заниматься развлечением скучающей буржуазии, устройством различных вечеров, выборов, перевыборов королей, поэтов и коммерческих предприятий – кафе. Довольно пугать и забавлять буржуазию!
Довольно обращаться к власти с советами и надеждами! Всякая власть – палач для искусства.
Не сверху нужно навязывать массам творчество, не путем казенных изданий, а нужно идти в массы и вместе с ними творить новые ценности. Тогда творчество будет живое и не будут страшны затеи «заведующих житницей искусства».
‹Владимир› Татлин[215]ОТВЕЧАЮ НА «ПИСЬМО К ФУТУРИСТАМ»
Анархия. 1918. 29 марта. № 30. С. 4
Сызмальства занимаясь искусством, воспринимаемым через глаз, я оговорюсь за мое слово, которое усовершенствовал мало.
Я согласен с вами, что футуристы слишком заняты кафе и вышивками разного качества для императоров и дам[216].
Объясняю это утратой художественного зрения на 1/3, принимая полноту его за 1.
С. 1912 г. призывал членов моей профессии улучшить глаз[217].
Построив угловые и центровые рельефы повышенного типа, я отодвинул, как ненужное, ряд «измов» – хроническую болезнь современного искусства.
Я жду оборудованных художественных депо, где психическая машина художника могла бы получить соответственный ремонт.
Призываю всех людей моего цеха пройти через предлагаемые ворота свержения старого, чтобы дать возможность духу стать анархичным.
Рюрик ИвневСТАЛЬНОЙ КОРАБЛЬ
Анархия. 1918. 29 марта. № 30. С. 4
Что футуризм как литературное течение еще не оценен, в этом нет никакого сомнения. Достаточно припомнить хотя бы в общих чертах то, что писалось и говорилось о нем, чтобы убедиться в справедливости сказанного.
Одни видели в нем, да и продолжают видеть и теперь, одну «желтую кофту», другие готовы видеть в футуристах «буржуазных мальчиков», играющих в «баловство» и призванных забавлять ту самую буржуазию, против вкусов и привычек которой футуризм первый поднял свой огненный меч красок и звуков.
В разгар развития футуристических идей в литературе грянула война.
Идейные противники футуризма обрадовались и поспешили заказать гроб для футуризма.
«Теперь не до вас, – злорадно кричали они футуристам, – прошло ваше время кривлянья и комедиантства, теперь мир занят более важными вопросами, и вы обречены на бесславное вымирание».
Действительно, о футуристах как бы забыли. Страницы газет зачернели новыми фразами и сочетаниями, в которых искусству вообще и в частности футуризму было уделено места не больше, чем описанию любого загородного пожара.
Однако от одного того, что мы будем молчать о солнце, оно не омертвеет и не перестанет посылать нам свои огненные лучи.
Футуризм, конечно, не солнце, но во всей плоскости искусства это все же единственная светящаяся точка, и она горела тем же ровным и ясным светом, как в то время, когда о ней все «кричали», так и тогда, когда внимание людей было отвлечено другой «точкой» – красной, все более и более расплывающейся точкой войны.
Теперь, когда эта «июльская кровавая точка»[218] превратилась в кровавое море, которое захлестнуло всю Россию и готово захлестнуть весь мир, отошла от нас, и об искусстве заговорили снова, хотя измученными, усталыми, горестными, но все же словами. Из серого морского тумана снова выплыли очертания огромного стального корабля футуризма.
И в сегодняшней моей статье, посвященной не столько футуризму как литературному течению, сколько отдельным голосам футуристического хора, мне хотелось бы поговорить об одном матросе этого «гремучего», стального корабля футуризма – о Каменском.
«Для меня ты и Север и Запад
И целительный Юг и Восток[219]», —
поет Василий Каменский, обращаясь к любви, в которой он «чует вечный исток».
И эти две строчки можно поставить эпиграфом к его книжке стихов «Звучаль веснеянки» (Москва: Китоврас, 1918), книжке воистину «звучальной» и «весенней».
Василий Каменский – один из самых прекрасных, один из самых дорогих наших русских поэтов. Я бы еще прибавил: один из немногих настоящих поэтов, цветущих на наших русских измученных, обагренных кровью полях.
– Я – кто я? – вопрошает Каменский и сам себе отвечает:
– Я – вроде утроветра.
Лучшее определение характера его творчества трудно себе представить: утренний ветер веет над каждым его стихом. Жаль только, что самый звук слова «утроветра» чем-то неприятен – не то потому, что оно напоминает «уховертку», не то по каким-либо другим причинам.
В этом же стихотворении есть другое слово, которое совершенно и изумительно, – песнепьянствую. Здесь и внешний, и внутренний звук слова чарует ухо.
Есть у Каменского и то, что называется слабыми стихами, есть и совсем возмутительные.
Например, объяснение, что
«Весь талант мой – моя гибкостройность
Из напевных и творческих слов»,
взято напрокат у Игоря Северянина.
Дальше:
«Я пишу ей морские напевы,
Я зову ее в знойной тоске».
Василий Каменский! Что это? Опомнитесь! Я не читал Ратгауза[220], но, ей-богу, если он так не пишет, то он должен так писать.
Но не в этом дело. Такие «стихи» льются как вода и, пожалуй, даже никому не мешают. У Каменского в этой же книге столько других стихов, что замечать эти как-то даже неприлично.
«Взгляни на небо, взгляни на горы!
Послушай сердце,
Дай руку мне!..
Над моей головой
Пролетает друг летающий мой.
Эй, куда?..
Я целый день купаюсь в песнях.
Мне песни некуда девать…»
Ну разве хотя бы за эти строки, взятые из трех разных его стихотворений, не простится ему «знойная тоска» Ратгауза?
Песнепьянство – вот «судьба» Каменского.
Он это знает и жмурится, как кот на солнце, и машет пушистым своим хвостом.
«Мне кажется, что я никому не мешаю,
Если пою свои песни».
И ему кто-то отвечает:
– Пой, ведь ты же у себя дома, ведь ты же сам сказал:
«Кругом мой дом – моя Россия,
Моя стихийная страна».
Пой! Пой! Тебя слушают. Ведь
«Кругом разливные напевы,
Кругом российский наш народ».
Пой свои песни, тем более что
«Песни сами пропоются,
Только шире рот открой».
Этим «песнепьянством» пропитана и вся поэма Василия Каменского «Стенька Разин – сердце народное».
«Станем помнить солнце-Стеньку,
Мы от кости Стеньки кость.
А пока горяч кистень, куй,
Чтоб звенела молодость».
Весь смысл поэмы можно определить стихом самого Каменского:
«Будет день
И весенний и дивный,
О весеннем победном бурлацком
Перекликается клич переливный
О пришествии братском…»
Вся книга Василия Каменского вышла оттуда, где
«Шолковошум облаков»,
и, повторяю, если в ней есть дурные и даже возмутительные стихи, то они ничему не мешают, ибо тот не спасет свою душу, кто не погубит ее.
Первый номер «Газеты футуристов», выпущенный в Москве 18 марта 1918 г.
Источник: © Государственный музей В. В. Маяковского
‹Александр› РодченкоГАЗЕТЕ ФУТУРИСТОВ
Анархия. 1918. 30 марта. № 31. С. 4
Летучая федерация футуристов, декреты, ассоциация социального искусства, коллегия федерации футуристов»[221] – и всего-то трое: Маяковский, Бурлюк и Каменский, и хвалит Бурлюк Маяковского, а Маяковский хвалит Бурлюка.
А есть еще более чем футуристы – Хлебников, Кручёных, Розанова, Малевич, Татлин, Моргунов, Удальцова, Попова и др.
Газета футуристов – это газета трех футуристов-диктаторов.
Нелепы федерации, ассоциации, коллегии троих.
Большевики футуризма!
Государственники футуризма!
Троцкие футуризма!
Так издайте же второй номер, где подпишите мир с эстетизмом буржуазии.
Издайте декрет о расстрелах[222] более крайних новаторов, «анархо-бунтарей», – чем вы.
Осел Давида Бурлюка в первом выпуске «Газеты футуристов», перезапущенной в 1919 году в Томске.
Источник: ЛИТФОНД
Рюрик ИвневПОЭТЫ И ПОЛИТИКА
Анархия. 1918. 31 марта. № 32. С. 4
В своей статье «Вдруг революционные» в «Раннем утре» (от 28 марта 1918 г.) Вадим Шершеневич пытается бросить тень на имена поэтов, которые имели мужество поплыть против течения буржуазно-интеллигентского большинства русского общества и которые усмотрели в октябрьских днях большее, чем козни большевиков.
Для того чтобы тень, которую В. Шершеневич во что бы то ни стало хотел наложить на имена наших лучших поэтов, легла прочно и крепко, он выкопал из их прежних произведений отдельные отрывки и, сопоставив с тем, что они пишут теперь, и найдя внешние противоречия, сделал «злорадные» выводы, смысл которых сводится к тому, что эти поэты «преклоняют голову перед всяким курсом политики», перед всякою властью, которая взяла верх в данный момент. Он имел в виду главным образом двух поэтов: Александра Блока и Владимира Маяковского.
У Блока Шершеневич для доказательства своих обвинений взял такую фразу:
«И борода качалась мерно
В такт запыленных слов».
Эти две строчки взяты из всем известного стихотворения Блока о митинге (1905 г.).
В. Шершеневич, очевидно, думает, что если поэт подошел к говорящему на митинге оратору критически, если его поэтический слух оказался неудовлетворенным «запыленными» словами, которые он слышал вместо огненных, прожигающих слов, которые он хотел услышать, то в этом кроется осуждение не только «запыленных» слов, но и того внутреннего мира, который скрывается за этими словами.
Но наивность такого рассуждения так очевидна, что о ней как-то совестно даже и говорить.
Для всякого, имеющего отношение к творчеству (а ведь В. Шершеневич – поэт!), ясно, что каждое слово от слишком частого обращения линяет, стирается, притупляется.
То же можно сказать и о «лозунгах». Сначала пламенные и живые, они постепенно делаются мертвыми и хилыми, и нет ничего удивительного в том, что чуткое ухо поэта не может не заметить этого сейчас же. Поэту нужны слова вечные, живые и пламенные, а «запыленных» слов ему не нужно, как бы велики они ни были!
Но, оставив это в стороне, необходимо подчеркнуть, что, если у поэта можно встретить кое-какие «технические» противоречия, тот не поэт, кто не может понять этих противоречий поэтического творчества.
Кто хочет понять поэта (а не только задеть его, обидеть), тот должен изучить его произведения, проникнуться общим духом его творчества.
Для всех, знающих Блока и Маяковского, слишком очевидно, слишком ясно, что общий дух их произведений не имеет ничего общего с тем состоянием, которое характерно для многих других «умеренных» и «осторожных» русских поэтов. И Блок, и Маяковский всегда были глубоко революционны: они были всегда (может быть, даже бессознательно) яростными врагами всего старого, ветхого, реакционного как в своем творчестве, так и в политике, и потому странно слышать из уст поэта Шершеневича эти упреки во «Вдруг революционные».
Ну, а насчет прозрачных намеков Шершеневича на то, что эти поэты «следуют курсу нашей внутренней политики данного момента», то эти намеки являются неубедительными и смешными.
Что же касается «уверений» Шершеневича, что при изменившихся обстоятельствах Блок будет готов воспевать «ус Вильгельма»[223], то эта выходка достойна не поэта, а самого окостенелого обывателя, и я уверен, что сам Шершеневич, написав это сгоряча, чувствует теперь себя не совсем хорошо.
Рюрик ИвневАНАРХИЗМ, ИСКУССТВО И МЕЦЕНАТ
Анархия. 1918. 3 апреля. № 34. С. 4
Свобода личности, всестороннее освобождение духовного и физического человека от какого бы то ни было насилия – вот лозунг всех анархистских течений, независимо от тех или иных оттенков, придаваемых этому мировоззрению отдельными творцами и толкователями его. Посмотрим, насколько применим этот лозунг в области эстетики.
Несомненно, что истинным творцом в искусстве является тот человек (гений), который создаст новую, доселе не существовавшую норму прекрасного, притом настолько убедительно, т. е. совершенно, что эта норма внедряется в обиход художественной жизни и творчества данной эпохи. При этом безразлично: создаст ли эту норму отдельная индивидуальность или коллектив – народ. Все эпохи расцвета в искусстве созданы были именно такими творцами новых норм, новых «правд».
Но для создания такой новой правды необходимо, чтобы художник был свободен от всех тех норм, которые до него были господствующими, т. е. были господами, диктаторами в художественной жизни.
Но быть свободными от таких норм отнюдь не значит находиться в полном неведении об их существовании, напротив, только возможно полное усвоение этих норм может создать господство над ними.
Выражаясь термином Штирнера[224], нужно присвоить культуру прошедших веков, сделаться ее господином и тем самым внутренне освободиться от нее, стать свободным творцом новых ценностей. Отрицание этих норм без присвоения их не имеет никакой ценности и приводит к тому «рассейскому» футуризму, который так невыгодно отличается от западного. Так, наши футуристы прилагают все старания, чтобы убедить себя и других в том, что они – футуристы, что они свободны от старых ценностей. Поэтому им приходится так кричать, шуметь и кривляться, ходить в кофтах, шелковых одеяниях героического покроя и вообще заботиться о том, чтобы их не приняли за простых… анархистов, т. е. за людей свободных, а не освобождающихся.
Это присвоение и освобождение от всех духовных пут прошлого не так легко, как это может казаться на первый взгляд. Дело в том, что эти путы не только вне нас, но ‹и› главным образом в нас самих, в самой структуре нашей личности, сотканной из бесчисленных элементов эстетического и этического свойства.
Тут мы подходим к самому больному месту реализации анархизма в жизни.
Нетрудно понять необходимость эмансипации физической личности и найти способы к достижению ее; нетрудно и установить догматически необходимость также эмансипаций духовной жизни человека. Но в чем она должна состоять и как ее осуществить – это еще не было до сих пор исследовано кем-либо из мыслителей анархистского мировоззрения.
Из нашего определения высшего творчества в искусстве (да и вообще всякого творчества) вытекает необходимость особенной структуры психики художника. Центром тяжести или, лучше, исходной точкой ее динамики должно быть не прошлое, а настоящее, естественно устремляющееся к будущему. Или: в старом искусстве преобладает элемент статический, который не мог не опираться на костыли прошлого и быть тем самым авторитетным. Мещанская (не только «буржуазная») психика тоже в основе своей статическая и авторитетная, и именно эти элементы мещанства, которые в той или иной степени заложены в человеке и даже – увы! – в анархисте, и являются злейшим врагом творческого человека, – тем инертным комком, который отягощает устремляющегося к будущему, окрыленного радостным предчувствием свободного творчества художника.
Но если очевидна эта трудность духовной эмансипации для художника-анархиста, то еще более очевидна вся нелепость того утверждения, что с разрушением капитализма и, следовательно, уничтожением меценатства искусство лишается своего лучшего, почти единственного друга и ценителя. Ведь меценат уже в силу инстинкта самосохранения является тем столпом старого общества, которое связано неразрывными цепями с прошлым и его бывшими «правдами», т. е. с неправдами. Заставить мецената отказаться от этого прошлого, от авторитета, т. е. от той платформы, на которой зиждутся вся его психика и весь его быт, так же невозможно, как и предположение, что фабрикант добровольно откажется от права собственности на орудия производства и эксплуатации труда рабочих. Бывают, конечно, исключения (С. Щукин[225]), но эти исключения, с одной стороны, достаточно объясняются тем не редким явлением, когда инстинкт человека направляется не на самосохранение, а на самоуничтожение; с другой стороны, даже и такие исключения только относительны: даже такой меценат, как Щукин, не идет в ногу со временем, а прихрамывает за ним на костылях «общественного» мнения, успевшего уже заклеймить словом «авторитет» таких художников, как Пикассо, Дерен[226] и др.
Вообще, меценат в силу своей инертности развращает художника, и это – тем более, чем больше это могущество. Так, одна из областей искусства, театр, – наиболее зависящая от самого могущественного и вдобавок некультурного мецената, – от публики, – теперь уже настолько развращена, что превратилась в средство деморализации народа, и государство знает, что делает, когда поддерживает («субсидирует») как газеты определенного толка, так и театры.
Таким образом, очевидно, что все великие художники прошлого (великие в прошлом) были по природе своей анархистами, ибо они обладали именно теми свойствами духовной свободы, свободы личности, которая является коренным утверждением этого учения. Ярко выраженная враждебность ко всякому авторитету, ко всякому насилию, присущая этому мировоззрению, создаст ту плодотворную почву, на которой ростки сильных, творческих индивидуальностей разрастутся в могучие стволы искусства будущего[227].
Рюрик ИвневСТАЛЬНОЙ КОРАБЛЬ‹ПРОДОЛЖЕНИЕ›
Анархия. 1918. 3 апреля. № 34. С. 4
В сегодняшней моей статье я буду говорить о другом матросе «стального корабля футуризма» – о Владимире Маяковском.
Сквозь шелуху до ужаса (не преувеличиваю: именно до ужаса!) приевшихся, замыленных, загаженных поэтических слов и образов, сквозь строй больших и малых поэтов, воспевающих свои большие и маленькие боли и неприятности, сквозь дряблый, уставший, анемичный мир литераторов, докторов и профессоров пришел к нам поэт, который кричит:
«Мир огромив мощью голоса,
иду – красивый
двадцатидвухлетний…»
и заставляет нас невольно прислушиваться к своему мощному голосу.
В его «программном» заявлении, правда, есть некий привкус, который заставляет вспомнить, что «от великого до смешного только один шаг», но ведь если бояться «привкусов», тогда очень трудно «сдвинуться с места»:
«Славьте меня!
Я великим не чета.
Я над всем, что сделано,
Ставлю „nihil“[228].
Никогда
Ничего не хочу читать».
Для другого это было бы несколько манерно, но без этих строк Маяковский – не Маяковский. Ему действительно ничего не нужно читать. Есть люди, которые, «не читая», знают гораздо больше «читающих», и Маяковский относится к их числу.
Любая книга ему даст меньше, чем его собственная фантазия, потому что он знает, что
«Солнце померкло б, увидев
Наших душ золотые россыпи!»
И действительно, зачем ему книги, когда он сам – живая и трепетная книга; зачем ему что-то узнавать от других, когда он, как поэт, сам знает больше всех.
Когда все еще было «тихо и спокойно», у Маяковского вырвался вопль:
«Где глаз людей обрывается куцый
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.
А я у вас – его предтеча;
я – где боль, везде;
на каждой капле слёзовой течи
распял себя на кресте».
Здесь интересно отметить одно почти неисследованное явление. Я говорю о «творчестве как пророчестве». Я как-нибудь вернусь к этому интереснейшему вопросу в отдельной статье, пока же приведу еще один пример творческого предчувствия. Я сошлюсь на «Альманах тринадцати поэтов», отпечатанный в Петербурге[229]. В нем есть стихотворение, принадлежащее автору этой статьи. Оно написано в ноябре 1916 года, за несколько месяцев до Февральской революции. В нем тоже есть живое предчувствие (предсказание) грядущих переживаний.
Я приведу пять строчек:
«О, что с нами будет, что с нами будет,
Кто в Ярославле станет пировать!
Ах, ах, скрипят сосновые доски,
Волжский ветер, как волчонок, плачет,
И на Дворцовой площади – люди, люди, люди…»
По этому поводу можно многое сказать, но я вернусь пока к творчеству Маяковского.
Я нарочно почти ничего не говорю о «внешности» стихов Маяковского, так как меня притягивает исключительно его внутренняя, душевная сила.
Несмотря на всю грубость и разудалость его слов и образов, в нем чувствуется душа, готовая идти на жертву за ближнего своего.
Недаром он обмолвился сам:
«Вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая?!
И окровавленную дам, как знамя».
И если один матрос со «стального корабля», о котором я писал в первой статье, – Василий Каменский, – подобен птице «песнепьянствующей» в синем море, то другой матрос этого «буйного корабля», Маяковский, поет не от избытка «певучих сил», а от избытка большого человеческого страдания.
В этой статье я успел коснуться только книги «Облако в штанах», к последней же книге Вл. Маяковского – «Человек» – я вернусь в одной из следующих статей.
И‹ван› Клюн[230]АТУ ЕГО!(О ТРАВЛЕ ФУТУРИСТОВ)
Анархия. 1918. 9 апреля. № 39. С. 4
Я не собираюсь защищать футуристов, – думаю, они и сами это сумеют великолепно сделать, – но хочу обратить внимание художников-новаторов на ту отрицательную черту, которой они поражены, но которой, по-видимому, сами не замечают: они положительно не переносят никаких публичных выступлений своих ближайших товарищей по искусству и всячески стараются парализовать их успех.
Чем, например, можно объяснить ту травлю футуристов Маяковского, Каменского и Бурлюка, которую в последнее время подняли почти во всех газетах[231] футуристы же или близко к ним стоящие художники?
Можно подвергнуть серьезной критике футуризм вообще или, в частности, их произведения, но этого-то в данном случае и нет, а упреки сыплются главным образом за то, почему футуристы – большевики, почему они выбирают королей, выступают в кафе, клеят на заборах свою литературу, воспевают власть имущих.
Но ведь футуризм есть реализм: он отражает в себе современную жизнь как она есть, и я не только не отрицаю, но уверен даже, что, если изменится настроение народных масс, изменят свои песни и футуристы, иначе они не были бы художниками, певцами современности.
Кто в настоящее время у нас не захвачен политической жизнью? Разве только фанатики, стоящие на принципе чистой, отвлеченной формы искусства.
Если вы против таких выступлений, то это ваше личное дело, зачем же заявлять об этом публично в печати. Это мало интересно и совсем неубедительно. Футуристы на этот счет думают иначе, и жизнь сама покажет, кто был прав.
Или вы думаете, что «великий художник» может быть только один, а два великих художника одновременно быть не могут?
Бросьте это недостойное дело. Право, на земле всем места хватит, и славу вы свою создадите не тем, что будете отгораживаться от других, а только путем своей творческой работы.
N. Maxim[232]«ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ ТЕАТР»
Анархия. 1918. 5 апреля. № 36. С. 4
В наше время нового строительства, когда все старое, отжившее и потому ненужное, глупо-сентиментальное, построенное на условностях мещанской обывательщины, отбрасывается с дороги нового творчества, мне хочется остановиться на еще нарождающейся идее строительства молодого индивидуального театра.
Пока такого театра нет, но он уже намечается в новых исканиях творчества, в новой форме передачи его, в философски строгом отбросе ненужного старого…
Но, как и все нарождающееся, оно еще не окрепло, не проникло в массы, и потому быстрой революции в большом масштабе в искусстве оно не сделает.
Нужно ждать того времени, когда искра футуризма воспламенится, и в пожаре старого хлама условностей масса увидит всю ширь новой перспективы свободного творчества независимой мысли.
Нужно, чтобы масса поняла все рахитично-слабое, заключенное в узкие рамки условностей в творчестве, на которых мещански-обывательская буржуазия отживших времен воспитывала ее…
И мне кажется, что сдвиг с проторенной долгими годами дороги старого творчества скоро настанет и гордая, индивидуальная, пока еще дерзкая мысль футуризма начнет новое строительство стройного свободного творчества…
И в настоящее время нарождается та маленькая ячейка в лице Пролетарского театра, которая и должна будет воплотиться в одно могучее целое, которое поглотит собой все старое, все рабское, все изжившее себя…
И мне хочется, чтобы новый Пролетарский театр был независим от требований толпы, все еще не вылезшей из затхлого болота рабской условной мысли, и был индивидуален в своем искательстве.
А о сущностях и основах искательствах новой мысли до следующего дня.
N. Maxim«ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ ТЕАТР»‹ПРОДОЛЖЕНИЕ›
Анархия. 1918. 9 апреля. № 39. С. 4
В своей предыдущей статье я коснулся мысли о степени необходимости создания «индивидуального театра» как воспитателя в массах новой, свободной мысли…
Теперь перейдем к сущности такового театра, его основам и возможности проведения в жизнь, пока текущую покойно, по старому, покрытому илом руслу, традиционно возмущающуюся весной предначертанностью своего пути, выходящую из берегов… И так же традиционно успокаивающуюся… И тихо текущую, полную воспоминаниями своего бунта, своей ‹мин›утной индивидуальностью, до следующей весны…
В создании свободного театра не должно быть заранее созданной программы, не должен быть предначертан его путь, так как всякая предначертанность есть условность, а условность окует кандалами бурный полет анархистского замысла искусства…
И мысль, гордо взлетевшая ввысь, падет… И волна, бурная, тоскующая о просторе, уныло вернется в русло…
И замрет творчество, уснет жизнь, и тщетна будет мысль о пробуждении от мещански-покойной спячки…
Нужно, чтобы буря была всегда бурей. Нужно не дать возможности привыкнуть к этой буре простора творческой мысли…
Прекрасен полет великого Икара… И так велико его падение.
Я не хочу видеть Икарово падение дерзновенного полета человеческой мысли…
Я хочу смотреть гордый полет человека-победителя… Или пожар… Рушатся старые постройки… Кровавое зарево алеет на небе… Жутко. Тоскливый звук набата…
И я слышу в набатных ударах колокола благовест…
Ибо на месте сгоревшего вырастает новое стройное здание грядущего анархо-творчества…
И я жду пожара… Пусть будет жуть, но жуть эта священна перед великим таинством обновления.
Среди жрецов грядущего я вижу крупные фигуры носителей идей индивидуализма: Маяковского и В. Каменского.
И я хочу видеть их среди организаторов нашего «индивидуально-пролетарского театра анархии». Пусть придут они в этот театр. Гордые своей индивидуальностью…
И мысль дерзновенной попытки облечется в реальные формы действительности…
N. MaximМЫСЛИ ОБ ИСКУССТВЕ
Анархия. 1918. 12 апреля. № 42. С. 4
В. Каменскому
«Радиотелеграфный столб гудящий
Встолбленный на материке,
Опасный динамитный ящик,
Пятипудовка в пятерике.
…поэт, и Принц, и Нищий,
Колумб, Острило, и Апаш,
Кто в бунте духа смысла ищет —
Владимир Маяковский наш…»
Настоящее творчество футуризма, как оно выразилось до сего времени, по своей сущности есть только азбучный фундамент футуристов, новый период созидания.
Стадия искательства пройдена, найден путь, кажущийся верным… И тщательно записан этот путь в творчестве футуристов, принят за образец для дальнейшего…
И в «бунте духа» смысл найден.
– Я пенснепьянствую, – заявляет в своей новой, недавно вышедшей книге «Звучаль Веснеянки» В. Каменский. Но в его «песнепьянстве» я улавливаю сухую, почти черновую, работу…
Таковы ранее вышедшие книги и В. Маяковского «Облако в штанах»[233] и «Человек»[234].
Таков был когда-то и И. Северянин, теперешний «поэт середины»…
Вот, например, «Самоопределение» В. Каменского:
«Я… Кто я?
Я – вроде утроветра,
Но в туманах долин…»
Да, Каменский, вы еще «утро в тумане». Но я знаю, что за утром идет день, весенний, солнечный день творчества.
И уже в рассеивающемся тумане выявляется новый широкий путь будущего.
И «песнепьянство» ваше близко, потому что вы пришедший, но еще грядущий…
И только тогда я пойму ваше:
«Пожалуйста,
Громче смотрите
Во все колокола и глаза:
Это я – ваш покоритель…»
Когда будут ненужными, лишними, ваши строки горького упрека:
«Разве нужна гениальность наживам,
Бакалейно-коммерческим клубам?
Вот почему перед вами живым
Я стою одиноким Колумбом…»
И столь же горькие:
«Какая вы публика, злая и каменная,
Не согретая огнем футуризма…»
Когда они расплывутся бесцветно в торжестве пришедшего победителя, уже грядущего…
Ибо столь же бесспорен этот приход, сколь бесспорны вы в своих строках:
«Ведь одним порок пламенный я
Обожгу до идей анархизма».
Так багрянится заря будущего.
1918 г. Апрель
Анархия. 1918. 16 мая. № 60. С. 4
В своей настоящей статейке вновь возвращаюсь к идее создания «индивидуального театра» и хочу указать тот исходный пункт, от которого началось бы искательство новых форм творчества и его выявления, т. е. творческой пищи театра.
Не того творчества, сущность которого заключается в том, чтобы писать книги и картины и изображать жизнь. Такого творчества у нас хоть отбавляй в наши дни. И не над ним нужно работать для выявления его.
Вся сущность творчества выявляется в том, чтобы творить жизнь, а в настоящее время такового нет, почему для индивидуального театра его пришлось бы искать буквально со свечами и фонарями.
Цель жизни (творчества) – разумеется, то, что мы видим и что ближе всего касается нас, – состоит в том, чтобы создать настоящих людей, настоящую жизнь.
Если творчество не содействует этому, то оно лишь немногим больше, чем медь звенящая и кимвал звучащий.
Без человека и жизни поэта есть лишь хорошо исписанная бумага, картина – красивое полотно, произведение скульптора – гармонический камень, а форма наглядного выявления в изобразительности, т. е. театр, – лишь зрелище. Все это одинаково мертво, все одинаково совершенно, все, кроме одного – кроме мастера, создавшего их, человека, который живет, но менее всего походит на безукоризненное произведение творчества.
Если бы в настоящее время творчество не было бы дилетантским, мог ли бы таким пышным цветом распускаться дилетантизм в искании новых путей, новых исходных точек, от которых шло бы новое индивидуальное творчество?
Творчество исходит от жизни, а разве жизнь – не сплошной дилетантизм, этот злейший враг индивидуальности?
Разве живут люди, не следуя тому правилу, что они могут быть покойны, разве все идет обычной колеей и их не тревожат слишком большие неприятности?
Разве живут люди не по-дилетантски? Разве любят, ненавидят, творят не таким же образом?
И не повинно ли в этом творчество?
Теперь за пять лет прочитывается, слышится и видится больше, чем в прежнее время за пятьдесят. Но толку от этого мало.
Заметно ли по людям, знающим все и все себе усвоившим, что утонченность слова и образа действительно проникла в их сердца, особенно если понаблюдать их в настоящее время? И не есть ли творчество скорее в настоящее время роскошь, чем источник тепла и здоровья для жизни?..
И художники, поэты, литераторы, актеры относятся ли серьезно к своим произведениям, несмотря на то что каждый из них должен был бы ставить себе самое первое и величайшее требование – быть цельным, законченным человеком, отлитым из одного куска? Кто этого не делает, тот играет людьми, что – смертный грех.
Но есть ли в настоящее время все стремления творчества в том, чтобы удалить художественное произведение от человека, вместо того чтобы всеми силами стараться приблизить их друг к другу?
И не говорят ли критики творчества: я сужу художественное произведение, а до человека мне дела нет?
И человек в таком произведении – кощунство.
И почему мысль о совершенствовании человека, в нас самих живущего человека, мы представляем одним только моралистам, по большей части кропателям, ровно ничего не смыслящим?
Нужно же, чтобы за произведением всегда чувствовался человек. И если от этого человека впечатление получается бессвязное и мелкое, то даже и мастерское произведение не оправдало бы своего назначения, а потому было бы мелко и поверхностно.
Потому, что оно создано дилетантом.
И в своем произведении дилетант всегда жонглирует своей и чужой жизнью, как игрушкой, прикрываясь пустым лозунгом: искусство для искусства.
Это дилетанты умертвили чувство благоговения перед жизнью и постоянно проходят мимо того, что лежит всего глубже, мысленно орудуя словами: «форма», «техника», «стиль», – точно не сознавая, что самое прекрасное одеяние становится безобразным на уродливом теле.
Довольствуясь произведением творчества, нужно наслаждаться деятельностью человека, создавшего это произведение.
И творец, выявитель должен быть индивидуальным человеком, а не кропателем, изгадившим свою жизнь, потому что он был настолько бескровен, что жить мог лишь для того, чтобы наполнять бумаги словами, полотна – красками, жизнь – рахитичным подобием ее.
Но, несмотря на всю трудность вдохновения жизни в умирающее, я верю в приход истинного, живого индивидуального творчества и его наглядного выявителя – театр.
Ибо как в искусных руках золотоискателя золото отмывается от приростов и грязи, так творчество отмоется руками истинных творцов и искателей жизни от дилетантизма.
А искателем таковым будет театр индивидуализма.