Вечер эротики(ИЗ «МУЗЫКАЛЬНОЙ ТАБАКЕРКИ»)Владимир Высоцкий[235]
Новости дня. 1918. 3 апреля. № 7. С. 4
Действительно, «табакерка»… И грозит ей явная опасность – она может так и погибнуть из-за… вентилятора.
Неплохо пить крепкий ароматный кофе, густо затягиваться хорошей сигарой и слушать переливы извечно томных эротических строк. Но когда в тесном помещении этим займутся сразу человек 100 и когда далеко не у всех сигары окажутся одинаковой добротности – необходимо призвать на помощь вентилятор…
Его, правда, призывали, но тщетно. Конечно, и у вентилятора могут быть свои соображения. Честному вентилятору доброго старого времени, столько лет проветривавшему одно из самых буржуазных кафе, пристало ли пользоваться национализированным током? Да еще в присутствии такой явно саботажной, вызывающе буржуазной публики, которая не стесняется платить 10 рублей за вход и осмеливается даже есть вопреки всем грозным предупреждениям прейскуранта.
Впрочем, нет, публика здесь не исключительно «сейфовая». Некоторые столики заняты скромными компаниями литераторов, поэтов, артистов. За одним из столиков развалился с сигарой в зубах футурист Маяковский, перевязавший шею, вместо галстука, красным бантом с летней дамской шляпки. Сам же он… в шапке.
Над этим столиком сигарное облако особенно плотно.
Не им ли подавился вентилятор?
…Но вот – гвоздь программы.
– Сейчас прочтет свои стихи-переводы из латинских поэтов – Валерий Брюсов![236]
На эстраде, где за густо-фиолетовыми абажурчиками теплятся две свечи, появляется прямая фигура поэта, по обыкновению заложившего руку за отворот сюртука.
Свет в зале тухнет!
Брюсов начинает с предупреждения, что далеко не все переведенное им из латинской эротической поэзии может быть прочитано перед публикой. Римляне называли вещи своими именами, и сделать это публично поэт не решается.
– Просим! Просим! – раздается в публике, и слышны не только мужские голоса.
Но Брюсов верен своему предупреждению: все, прочитанное им, совершенно цензурно и, надо отдать справедливость, прекрасно.
Из дали веков доходят до нас признания Овидия и его опыт в «Искусстве любви»… Снова, как в дни Нерона, звучит голос Петрония, пленительный, вкрадчивый и коварный… Пресыщенный патриций учит неопытную в страсти девушку пить наслаждение медля, каплю за каплей, томиться от легких прикосновений, что «нежили, нежат и нежить будут»…
Саркастической улыбкой вспыхивает эпиграмма Марциала и некой Лигии, в столь многоопытном образе доставшейся поэту в удел… «Я любил в живорыбном садке… Иль любил живорыбный садок?»
Современная эротика даже того же Брюсова («Влюбленная Массалина»)[237] оказалась значительно менее интересной. После крепкого старого вина мастеров античной эротической лирики современная эротика показалась пресной водицей. По программе она была представлена Л. Столицей[238], Рубановичем[239], Липскеровым[240], Шершеневичем и Королевичем.
И, как вода после вина, она сразу стряхнула с мыслей дурман поэтических чар и вернула… к порядку дня.
И недаром. Уже в Столешниковском переулке – истерический женский крик, визг и чей-то зычный голос: «Стрелять буду!» Сворачиваю в сторону. Что это? Экспроприация, грабеж, пьяный скандал?
Или, может быть, тоже эротика?
Современная?
Новости дня. 1918. 13 апреля. № 16. С. 4
Когда-то, предчувствуя дни торжества «гуннов», поэт Валерий Брюсов писал:
«А мы, мудрецы и поэты,
Хранители тайны и веры,
Унесем зажженные светы
В катакомбы…»
А ныне… Недавно в кафе «Табакерка» состоялся специальный «Вечер эротики». Цены возвышенные. Газетные анонсы услужливо сообщили, что поэты прочтут стихи, которых раньше не читали «по вполне понятной стыдливости». И среди иных галантных и сомнительных юношей, разжигавших сладострастие посетителей, оказался Валерий Брюсов. В кафе веселый скандал, кто-то дерется, беженец мечтательно взирает на соседку – на дворе весна…
Неужели у почтенного поэта оказались не «зажженные светы», а только пара неопубликованных по известным причинам стихов, которые он, разумеется, не прячет в катакомбах, а просто преподносит в «Табакерке»?
Фигаро. 1918. 15 апреля. С. 2.
Это был высокоторжественный день – закрытие «Кафе поэтов». Мотив (официальный) – отъезд «китов» футуризма в провинцию частью для высококультурной миссии внедрения будущего искусства в сердца и головы коснеющих в «буржуазных» предрассудках провинциалов, частью для выполнения своего провиденциального назначения, лозунг которого хотя и вульгарен, но правдив: «Гони монету!» Или более литературно: «Сарынь на кичку!» – по В. Каменскому (средний «кит»).
Торжество началось с того, что приходившим предлагали внести 10 рублей за вход. Предвкушая «гала-программу», гости сию контрибуцию беспрекословно платили.
Самое выполнение программы началось не сразу: были сперва выпущены разведчики – пара маленьких поэтов. Затем Маяковский объявил себя распорядителем вечера и в причудливых стихах обругал всех собравшихся, далее было возвещено прибытие Д. Бурлюка.
– Вот, сверкая жерлами орудий, кряхтя обшитыми сталью боками, как могучий дредноут, выплывает Бурлюк, – возгласил одетый в желтую кофту Маяковский.
Дредноут прочел «Беременного мужчину» и предложил собравшимся подвести итоги плодотворной деятельности «Кафе поэтов» за истекший сезон.
Вступительное слово сказал В. Маяковский.
– Мы, усложняя искусство, в то же время стремимся к известной демократизации его, – вот смысл речи Маяковского.
– Что касается будущего, то оно, несомненно, за футуризмом, и оказать поддержку новому искусству может наш высокий гость – комиссар народного просвещения Ан. Вас. Луначарский, – закончил оратор.
Все невольно оглянулись. За одним из столиков сидел действительно комиссар. Вынужденный отвечать, он вышел на эстраду. С первых же слов своей речи он захватил публику.
Чувствовался настоящий, опытный в элоквенции оратор. Речь Луначарского, произнесенная с большим подъемом, была интересна: комиссар отнюдь не счел себя обязанным быть любезным с хозяевами и, жестоко раскритиковав кричащие и не эстетично-рекламные приемы футуристов, их желание казаться анархистами во что бы то ни стало, презирая буржуа и в то же время служа ему, в заключение слегка подсластил пилюлю, заметив, что искренность Маяковского может увлечь массы и дать футуризму оттенок народности.
Краткая, но выразительная речь Луначарского вызвала гром аплодисментов. Во-первых, потому, что это была речь. Настоящая речь. Во-вторых, комиссар оказался человеком, а не пугалом, не букой. А в-третьих, почти ни звука о политике.
Зато лица, приехавшие с комиссаром и пожелавшие говорить, вызвали неудовлетворение гостей и хозяев: речи, прекрасные на политическом митинге, непригодны на собрании, как никак, кружка художников.
Конечно, была пара очередных скандальчиков и лай Бурлюка, после чего «Кафе» закрылось до осени.
Новости дня. 1918. 15 апреля. № 17. С. 4
Мирное житье далекого от шумной улицы кафе было нарушено вчера «очередным» выступлением г-на Маяковского.
Лишившись трибуны в закрывшемся «Кафе поэтов», сей неунывающий россиянин, снедаемый страстью к позе и саморекламе, бродит унылыми ногами по улицам Москвы, заходя «на огонек» туда, где можно выступить и потешить публику.
Вчера, однако, г-н Маяковский ошибся дверью…
Публике, собирающейся в «Трилистнике», оказались чужды трафаретные трюки талантливого поэта…
Сорвав все же некое количество аплодисментов, г-н Маяковский удалился…
Волнение улеглось…
Вновь зазвучали прекрасные стихи В. Ходасевича[241] и Эренбурга.
С большим вниманием был прослушан новый рассказ И. А. Новикова.
«Трилистник» определенно начинает завоевывать симпатии публики.
Новости дня. 1918. 17 апреля. № 19. С. 2
Группа поэтов и артистов, объединившаяся во главе с Валерием Брюсовым в «Музыкальной табакерке», вчера ликвидировала здесь свои выступления.
Поэты требовали у администрации кафе, чтобы, согласно первоначальному условию, был бы наконец установлен вход в кафе лишь по записи. Благодаря тому, что вход в кафе был свободный, туда проникал нежелательный элемент с улицы, приходили для очередных скандальных «выступлений» Маяковский и комп‹ании›, и, таким образом, выступления поэтов, интимные и чуткие, становились совершенно невозможными.
Так как администрация, из своих соображений, отказала в просьбе поэтам, то их недовольство разрешилось вчера разрывом. Вместе с Валерием Брюсовым ушли и поэты: Никулин[242], Ауслендер[243], Королевич, Липскеров, Третьяков[244], Шершеневич, Долинов[245], Рубанович, Соболев[246], Крамнопольская[247], Татьяна Фохт[248] и др.; артисты: Ненашева, Роневский, Подгорный, Шор[249] и др.
Библиография
Анархия. 1918. 9 мая. № 54. С. 4
Неистовствовала до хрипоты буржуазная критика о варварстве футуристов Хлебникова, Бурлюка, Маяковского, а прошло время, и появились «они», эти смягчители «перехода» от символистов к футуристам…
Три года не читал новых стихов (война!)… пошел искать… Искал Хлебникова, Кручёных… мало нашел. Зато наиздавали каких-то новых поэтов – Боброва, Большакова, Божидара, Пастернака, Крючкова, Ионова и много еще других, издание «Центрифуга»[250] – цены приличные, бумага самая приличная, изданы «со вкусом», обложки дилетантствующих футуристов.
Вот они, соглашатели – от Брюсова через Северянина до самих футуристов. Так теперь пописывают бывшие офицеры.
Офутуристившийся эстетизм!
Дальше сборник «Руконог»[251]. Всё, как принято у настоящих футуристов, – и буквы разных размеров, и есть даже что-то вроде манифеста, в котором костят тех, за чей счет питаются. И всё это так сладко, так прилично, до тошноты.
Золотая середина! Соглашатели! И писать бы не стал о вас, если бы не душили людей талантливых, у которых побираетесь. «Свинья под дубком вековым, наевшись желудей досыта…»
Подлинно «салонные поэты»… Большинство символисты: Бальмонт, Блок, Брюсов, Кузьмин и др., затем соглашатели – Б. Пастернак, Эренбург и, наконец, осалонившиеся футуристы – Маяковский, Каменский, даже «неправильный», «ужасный» Бурлюк со стихами настолько приличными, «салонными», что можно спутать с Балтрушайтисом[253].
Вот что делает время! К старости все приходят к Пушкину – таков урок[254]. Много бездарностей, но зато весь арсенал «признанных», как правых, так и левых.
Вездесущий и всюду поспевающий Якулов[255], большой любитель по части нарисованных женских каблучков и лестниц в японском стиле, изволил довольно пакостно сделать обложку и при этом напечатать, что в пять красок.
В пять-то в пять, да надо кое-что знать.