Проект Дома искусств[525]Казимир Малевич
Как ветер весенний сильным напором стремительных волн разорвал и распылил холодные зимние тучи, открыл голубое бесконечное пространство, так бурей революционных усилий идея социализма сняла вековые покровы мрака, сняла самодержавные мантии, преграждавшие путь живым лучам солнца.
Все заторы и пути, скрутившие народный дух в мертвых тюрьмах государства и обратившие живое тело в такие же тюрьмы творческого духа, ныне разрушены.
И я приветствую углубление наших свобод, приветствую с новой силой, давшей нам в руки лучи живого светлого солнца.
От них стаяла кора застывшего лица России, и мы, собравшиеся здесь, должны высоко поднять яркий, теплый их свет, чтобы на полях проснувшейся весны были согреты ростки цветов нашей свободной культуры.
Жизнь под гнетом кошмарной пляски бойни народов, затеянной идолами, жаждущими крови, унесла многих светлых нам жизней.
Но рассеивается ужасный призрак смерти, и если еще на горизонте мерещится тень его судорожного лика, то он исчезнет перед восходящей весной социализма.
Уже высоко поднято знамя народное, на котором начерчен силуэт нового дня.
Я увидел, что погасает последнее пламя народного искусства. Необходимо создать условия, которые дали бы возможность развиться угасающему творчеству.
И если исключительные силы пробивались сквозь толщу зловонного старого омута и выносили на поверхность дня живые искры народной души, то оно подбиралось сейчас ‹же› небольшой частью людей и скрывалось в отдаленные салоны.
Таким образом создавались любительские музеи и галереи, скрывавшие от народа гений его искусства.
Собирая искусство, они сразу устанавливали ценность, создавали направление и окружали себя группой художников, попадавших им во вкус.
Зачастую многие из художников уподоблялись ‹поддавались› их аппетитам и уступали с дороги истинной.
Те же из художников, которые стояли твердо на своей дороге, игнорировались ‹музеями и галереями› и исчезали в подвалах или ‹на› холодных чердаках.
Выступал на арену искусства один класс и незаметно управлял-руководил искусством. Искусство имеет одну дорогу, но формы его разные.
А благодаря дилетантскому, любительскому, случайному отношению к собранию искусства оно было представлено односторонне и однообразно. Показывалась одна сторона, одно освещение, все же формы другие не признавались достойными и погребались на чердаках на многие годы. Такое искусство было выше вкуса собирателей.
История нам говорит, что вначале непризнанное искусство признавалось спустя несколько десятков лет, снималось с чердаков и покупалось за большие деньги.
В царствование ложноклассицизма постигла участь барбизонских художников[526] самая ужасная[527]. Милле[528], Курбе[529] и другие были гонимы и не признаваемы. Не будучи поддержаны ни народом, ни господствующим классом, с трудом влачили свое существование.
И лишь только теперь их искусство стоит на высокой ценности.
В настоящее время искусство стоит на той же дороге, все сменилось в жизни, жизнь имеет новых рулевых, бодрых, здоровых, с сильными мускулами – но у руля искусств остаются старые рулевые – угнетатели новых идей в искусстве.
Во главе позорной травли, в прессе ничтожных критиков стоят маститые Александр Бенуа[530] и Дмитрий Мережковский[531].
Вскормленные славой и деньгами, высшим буржуазным классом и прессой.
Но сейчас время изменилось, изменились формы жизни и должно измениться отношение к искусству.
О нем не заботились, и теперь смутное имеет представление о нем и демократический класс. Ввиду разорванности, ввиду далеко отстоя‹щего› пролетариата, не узнает того, что много лет тому назад вышло из недр народа.
Вина в этом падает на условия, которые выпали на долю пролетарских масс, загоняемых с восходом солнца живого, когда поют птицы и раздается душистое дыхание цветов, к смрадным и пыльным станкам, и когда возвращались домой, то уже потухали лучи живого солнца. Наступающая ночь закрывала и двери салонов искусств.
Но теперь мы идем по пути освобождения.
Все народное, и народ делает все для себя.
И уплывший корабль искусства должен повернуть навстречу бегущему народу и раскрыть перед ним свои тайные знаки.
Но это будет тогда, когда народ уберет рулевых, вырвет из частных дилетантских рук собирателей искусства – искусство.
Это будет, когда народ издаст ДЕКРЕТ о том, что ОТНЫНЕ ИСКУССТВО ПРИНАДЛЕЖИТ ЕМУ, ЧТО ТОЛЬКО ОН ИМЕЕТ ПРАВО СОБИРАТЬ ИСКУССТВО В СВОИ НАРОДНЫЕ ХРАНИЛИЩА, ЧТО ВСЕ ВЫСТАВКИ КАРТИН и КНИГИ ПРИНАДЛЕЖАТ ЕМУ.
Тогда прекратится укрывание ценностей искусства в глубокие салоны меценатов, где они выдерживают его многие годы.
И лишь после смерти завещают благосклонно в дар НАРОДУ ЕГО ЖЕ СОБСТВЕННОСТЬ.
Сейчас делят искусство на две части: буржуазное и народное.
Я считаю, что такие искусства являются только домашними, утилитарными, обслуживающими кухню нашей жизни.
В сути искусства есть нечто выше простого, красивого оперения: литературы, морали, удачных анекдотов. Искусство истинное равно одинаково говорит для души, кто бы перед ним ни был.
Искусство не слуга телу и его ‹потребностям›.
ИСКУССТВО ЕСТЬ КОЛЕБАНИЕ ВЕЛИКОЙ ТАЙНЫ БОЖЕСТВЕННОГО ТВОРЯЩЕГО ДУХА, КОТОРЫЙ ЧЕРЕЗ ПОБУЖДЕНИЕ НАШЕЙ ДУШИ ТВОРИТ ЗНАКИ НОВОГО РЕАЛЬНОГО МИРА И НАШЕГО СОЗНАНИЯ.
В мире нашем есть два искусства.
Искусство техники и искусство пластическое. В сути их лежит чрезвычайно великое основание и цели.
В технике есть суть – переселение нашей материальности в иной мир новых веков.
В искусстве пластическом – освобождение духа из материальных оков к новым реальным перевоплощениям.
Вот о каком искусстве я говорю и какое искусство я признаю.
К этим источникам великого божественного живого духа и должна приблизиться душа народная.
Много слышно слов о демократизации искусства, но демократизация современного толка основана на искусстве буржуазном и народном.
Борются два начала – буржуазное и народное.
Здесь идет борьба, кто захватит искусство и кому оно должно служить.
Искусство рассматривается как нечто такое, что возможно заставить делать то или другое, служить тому или другому.
Это возможно сделать с искусством утилитарного домашнего толка, обслуживающего наш домашний очаг, с искусством, которое возникает на основе воспитания известной платформы.
Но я говорю о другом искусстве и другом времени. Я говорю не о теле, а о духе, у которого одна цель – перевоплощение форм мира и человека.
Это искусство не заставишь стать ни на какую-либо платформу, ибо оно животворящее и создающее основы.
Истинный подход к демократизации я вижу только в вышесказанных моих определениях.
Диктовать же законы тому, кто создает наш лик, я считаю нелепым. Руки наши должны лишь создать условия, и только.
Необходимо создать целый ряд народных музеев, идя совершенно новыми путями к их осуществлению.
Необходимо собрать музеи в самых отдаленных центрах республики, не загромождая ими столицы.
Необходимо устраивать народные передвижные выставки по городам. И приобретать искусство для музеев в отдаленных городах.
Таким образом мы достигнем сближения народа с искусством и поселим в его душе новую жизнь.
В этом я вижу первый истинный шаг Демократизации Искусства.
Только таким путем мы сможем спасти дерево Искусства в стране и не дадим завянуть его последним ветвям.
Дом искусствКазимир Малевич
Цель и задача последнего выразится в том, чтобы охватить собою все большие Искусства, а также возникшие от них художественные прикладные ремесленные искусства.
Дом Искусств должен быть центром Художественного Совета, который и будет ведать по всем вопросам Искусства и будет живым сердцем страны.
Дом Искусств стоит в центре целой сети своих ячеек, разбросанных по отдаленным центрам Штатов Республики, которые в свою очередь распространяют деятельность свою на уезды и села.
Мне кажется, что только тогда возможно будет вызвать весь творческий организм к правильной деятельности путем создания художественных отделов Дома Искусств.
Мы откроем множество дверей, куда без всякого труда будут стекаться живые народные силы.
Главная основа Дома – его свобода, никаких стеснений, вольный свободный Совет (преподавание).
Никаких экзаменов и никаких званий.
Дом Искусств – дом средств, которые представляются в распоряжение учащихся.
Дом Искусств должен предоставить со своей лекторской трибуны: опыт, знание для того, чтобы помочь учащимся выявить свою индивидуальность, помочь выявить ту или иную форму своего дара.
Самая трибуна – вольное свободное место как для товарищей профессоров, так и для учащихся.
Вот мои два проекта, при помощи которых мы сможем открыть истинную дорогу Демократизации Искусства.
Из воспоминаний 1941–1942 гг.[532]Александр Родченко
Татлин и Моргунов, получившие мандаты от Московского Совета рабочих и крестьянских депутатов[533], пришли к Гану, чтобы договориться об охране особняков от расхищения и следить за этим. Захватили и меня на совещание. Тут я и познакомился с Алексеем Ганом.
Мне поручили охрану особняка Морозова на Сретенке, где были гравюры и фарфор. Там помещалась группа «анархистов-коммунистов». Я ходил туда каждый день и работал над тем, что все художественно ценное сносил в одну комнату, ключи от которой были у меня. «Анархистов» было несколько человек, среди них несколько женщин…[534]
Что они делали по вечерам – не знаю, так как я уходил часов в пять-шесть домой. Днем они тоже, по-моему, ни черта не делали. Куда-то уходили, приходили и спали. Где они ели, я не знаю.
Ко мне относились немного враждебно и настороженно: я вроде был наблюдающим от Моссовета, от коммунистов… в особняке Морозова было несколько комнат – музей фарфора и две комнаты гравюр. В холле была живопись – панно Врубеля «Фауст и Маргарита».
Все эти художества тогда почти совсем не интересовали меня, хотя я их знал и изучал[535]. Они были для меня «проклятое прошлое», и только; я их тщательно охранял и берег, но совсем не уважал. Сейчас это странно даже мне самому, и я не могу понять этого безразличного чувства сейчас, когда я люблю русский фарфор и Врубеля, но тогда у меня было свое, левое искусство.
Я бродил по чужим комнатам с чужим искусством и ничем этим не восхищался. Я смотрел на этих «анархистов» и им не удивлялся. Я не был восхищен ни фарфором, ни «анархистами», и то и другое было обыденно и мало интересно. Что это за люди? Я ничего не видел в них особенного, кроме названия. Я не ждал от них ничего хорошего. Это были обыкновенные люди, немного сентиментальные, безыдейные и, главное, не талантливые. Их житье ничем не отличалось от житья квартирантов в нашей квартире.
Они ничего не создали нового ни в быту, ни в своих отношениях. Спали где попало. Ели где попало. Так же играли на мандолине и так же ссорились. Какой же это «анархизм-коммунизм»? Одно название, а сами – обыватели. В один, как говорится, прекрасный день «анархистов» разгромили и разоружили.