Из воспоминаний[840]Александр Родченко
Профсоюз устроил выставку в помещении теперешнего Музея имени Пушкина[841], но через несколько дней после открытия[842] «Левая федерация» вышла из союза из-за нарушения профсоюзом прав федерации и сняла с выставки картины своих членов.
Мы начали самостоятельную общественную жизнь в новом помещении – в Кречетниковском переулке начал функционировать клуб художников-живописцев «Левой федерации» профсоюза.
Выпустили афишу, что клуб устраивает выставки беспрерывно, в порядке записи всех членов «Левой федерации». Выставки пользовались популярностью и посещались очень охотно.
На моей профессиональной выставке, помню, было много народу, в том числе Эренбург, Алексей Толстой, С. Щукин, Тугендхольд и другие.
Маяковский тоже числился членом клуба, но он был больше в Петрограде, и не знаю, был ли он на выставках или нет.
По выставкамНиколай Тарабукин
Слово. 1918. 22 апреля. № 5. С. 2
В Трубниковском пер. «левой федерацией профессионального союза живописцев» организована выставка, вход на которую только по субботам и по рекомендации членов. Здесь всего шесть имен, причем работа Татлина выставлена, как он сам объясняет, лишь «для контакта». Но тем не менее ценность выставки значительна. Представлены крайние течения живописи – супрематисты, суммисты, или, как они сами характеризуют свои работы, – «беспредметная живопись».
Можно спорить относительно всех положений, выявленных в полотнах Удальцовой, Розановой, Пестель и Поповой, если смотреть на них как на живописное течение, утверждающее уже определенный подход к творческим задачам, но нельзя отнять несомненных достоинств в достижениях фактуры, цветовых контрастов, глубины и насыщенности краски. Живопись их, не имея сюжета, не связанная с предметностью видимого мира, лишенная формы, сосредоточена в плоскостных построениях, целью которых является цветовая проблема.
Здесь упрощенность сведена к первоначальным элементам, дабы в подобной абстракции сильнее, сгущеннее, достичь того, к чему направлены стремления живописцев. Особенно я бы выделил некоторые цветные гравюры по дереву Поповой, «Карты» Пестель и несколько сильных в цветовом и композиционном отношении работ Ольги Розановой.
«Левые» декораторыЯ. Т-дъ[843]
Новости дня. 1918. 2 мая. С. 4
В одном из тихих переулков барской Москвы, в особняке номеров, приютилась «левая федерация художников». Здесь ее клуб и небольшая постоянная выставка, которую можно осматривать по рекомендациям. В трех комнатах висят по стенам и разбросаны по мягкой мебели произведения «супрематистов» – работы масляной живописи, диванные подушки, различные вышивки. Изящно, покойно и уютно. Густые, звонкие, взятые во всю свою неразбавленную силу, краски бодрят и освежают.
Совсем не страшно, «левизна» не пугает, «крайность» не смешит. Даже не верится, что находишься в центре самого революционного течения русской живописи, в гостях у молодежи, которую недавно лишь петербургские «вольтеро-террористы»[844] призывали направить «лево руль» против старой буржуазной красоты. Впрочем, справедливость требует отметить, что пальма первенства в этом курсе вовсе не за заносчивыми петербуржцами: задолго до их внезапного полевения Малевич, участник описываемой мною выставки, убеждал на московских диспутах, что башмак красивее Венеры Милосской.
Однако шутки в сторону, надо же сказать о самой живописи. Но что сказать? Вот Гонкур утверждал, что никому не приходится выслушивать столько глупостей, сколько картине от зрителя. Увы, к счастью или к несчастью, картины супрематистов от этого освобождены! Как-то вообще не говорится перед их полотнами. И вовсе не из-за боязни оказаться профаном вроде андерсеновских придворных, а просто потому, что живопись супрематистов возбуждает весьма мало человеческих эмоций.
Талантливо? – Да, бесспорно. Попова, Удальцова и другие в большой степени одарены чувством цвета, живописным вкусом, любовью к ремеслу живописи. Красиво? – Да, конечно, как всякое приятное в физико-оптическом смысле сочетание спектральных колеров… Но разве движение не чувствуется? – Да, чувствуется, вот эти, наложенные друг на друга квадраты, треугольники и ромбы как будто летят ввысь, подобно аэроплану, а вот эти словно кружатся вокруг собственной оси. Есть движение, есть – и центробежное, и центростремительное. Что же еще надо? Неужели это не «действует»? – Да действует, вот эти мажорные, лимонно-желто-оранжевые фигуры Удальцовой как будто «веселят», а вот те, черно-серо-белые у Розановой как будто «мрачноваты». – Ну а фактура? – Да, над ней-таки потрудились добросовестно. Одни из этих фигур написаны жидко и блестят, как лакированные под ос – густо, рыхло, жухло, тускло, зернисто и т. д.
И все-таки мне этого мало! – Так, значит, вы ищите содержания, буржуазного анекдота, дворянской усадебной поэзии? Но ведь это «беспредметная», чистая, сверхматериальная живопись. «Супрематизм».
Ах, господа, анекдот и помещичьи enterieurs[845] и мне надоели до смерти, так же как и всякое нарочито идейное содержание (я ведь не стану хвалить какого-нибудь скульптора Габовича[846] только за то, что он изображает страдания, как это делал тов. Фриче). Но в том-то и дело, что, освободившись от власти одних предметов, вы попадаете в плен к другим. Какая же это «чистая живопись» – эта раскрашенная геометрия! И почему «супрематизм», а не «квадратизм»?
Конечно, все это делается с истинно русской последовательностью: Гоген учил, что картина есть поверхность, покрытая красками в известной системе, а супрематисты превращают всю картину в систему поверхностей. Сезанн учил, что видимый мир надо постигать в формах конуса, цилиндра и шара, а они сводят весь мир к треугольнику, кругу и прямоугольнику. К графически вырезанным, как детские аппликации, плоскостям. По-русски, запросто! Открытие Америки в этом смысле принадлежит madame Делоне, русской художнице, которая надоумила в Париже своего мужа придумать «симультанизм», показав ему русское кухаркино одеяло из цветистых лоскутков…[847]
Но в том-то и дело, что для кухарки, для народа, это самое бедное одеяло из мозаики разноцветных лоскутков было полно жизни, мечты, чувства – как полны ими превосходные и наивные цветистые и цветущие орнаменты, исполненные крестьянками мастерской Давыдовой, которые выставлены тут же. А у супрематистов – холод интеллекта, умственная систематика.
Выставка – словно кухня. Превосходная, богатая, русская и одновременно французская. Кухня, в которой разложены отличные, возбуждающие аппетит вещества. Но где же столовая, в которой вся эта талантливая кулинария предстала бы в переработанном и синтетическом виде? Где картина? Ее нет. И есть лишь опыты, опыты, опыты и несколько «компромиссов».
Что же, это, может быть, и есть призвание супрематизма – украшать interiurs[848]? Во всяком случае, поскольку супрематисты ревностно и любовно изучают соотношения красочных пятен, их опыты – полезная лаборатория для будущего искусства дома и улицы, для афиш и плакатов, для декоративного художества. Но как сочетают они с прикладными заданиями декоративности свою «беспредметность» – вот в чем вопрос…
Первая выставка Союза художников[849]Бор. Глубоковский
Жизнь. 1918. 28 мая. № 27. С. 4
Безличность этой выставки придает ей вид не то художественного базара, не то галереи, кстати сказать, галереи невысокой марки. Большинство вещей – перепевы «Мира искусства», «Союза»[850] и др.
Вот «Товарищество»[851] в виде приевшегося Ив. Захарова[852] с его головами рыцарей и средневековым стилем провинциальной закваски. Вот Н. Григорьев[853], который старается во что бы то ни стало сделаться Сарьяном[854].
И. И. Нивинский[855] довлеет к Grand d’Art, но сугубо неприятен. Написал он чуть ли ни тицианову Данаю, но фигур разместить не мог, и им в раме тесно. В цвете он грязен до последней возможности, в сочетании цветов груб. Я. Шапшал[856] умеет выбрать мотив, свет и достаточно свободен в выполнении. Его «Баржи» – мотив, достойный Марка[857]. «Теннис» удачнее других вещей в передаче солнца и по умелому распределению темных и светлых пятен.
В зале молодой федерации, да, пожалуй, и на всей выставке, наиболее интересен Древин. Тут есть лубок и нечто от последних вещей Матисса, но этот художник, безусловно, значителен и показал настоящее дарование в своих исканиях в области композиции и фактуры. Вкус, чувство меры и лаконичность – вот отличительные черты его дарования. Интересен и А. Осмёркин своим серьезным рисунком, строгим чувством формы, а также хорошим вкусом и колоритом. Обращают внимание нежные рисунки В. Чекрыгина, навеянные Леонардо в исканиях. Рядом висят две смеси: Пикассо с ‹нрзб› и А. Руссо с ‹нрзб›. Это работы В. Шлезингер и Г. Лабунской. У первой надо отметить nature morte с нежно выполненными розами и фарфором, говорящий о настоящем живописном даровании. В даровании начинающей Лабунской виден тонкий вкус.
Несвоевременные мысли[858]Максим Горький
Новая жизнь. 1918. 4 июня. № 107 (322). С. 4
Завоевав политические права, народ получил возможность свободного творчества новых форм социальной жизни, но он все еще находится – и внешне, и внутренне – под влиянием плесени и ржавчины старого быта. В массах народа нет признаков сознательного стремления коренным образом изменить отжившие отношения человека к себе самому, к своему ближнему, к жизни вообще.
Жизнь насыщена множеством ценных идей, совершенно новых для масс, но эти идеи попадают в сферу инстинктов и чувств грубых качественно, ограниченных количественно, в этой сфере они усваиваются с трудом – если только усваиваются, в чем, к сожалению, и можно, и следует сомневаться.
Революция, творимая силами наиболее энергичных людей, истощает и поглощает эти ценнейшие силы очень быстро, а процесс накопления и организации новых сил идет угрожающе медленно.
Необходимо ускорить рост и развитие этих сил, необходимо тотчас же создавать условия для воспитания нового человека, для быстрейшего накопления активных резервов, способных уверенно и грамотно продолжать работу реорганизации России.
Очевидно, что одной политической пропаганды недостаточно для создания нового человека, недостаточно организовать мысль, необходима организация воли, воспитание, развитие и углубление чувства.
Мы должны озаботиться, чтобы рядом с политическим воспитанием народа непрерывно развивалось его моральное и эстетическое воспитание – только при этом условии наш народ будет совершенно освобожден из-под гнета своей несчастнейшей истории, только этим путем он уйдет из плена старого быта, только при наличии новых чувств, новых идей – он поймет и сознательно поставит воле своей ясные, разумные, осуществимые цели.
Надо вспомнить, что народ века воспитывался угнетающим волю, суровым и безотрадным учением церкви о ничтожестве человека пред таинственной силой, произвольно и безответственно правящей его судьбою, и что это учение как нельзя более ярко и крепко подтверждалось всеми условиями социального бытия, созданными бессмысленным гнетом русской монархии.
Это учение, утверждая бессилие разума и воли человека, предъявляет к его разуму и воле наивысшие требования подвигов добродетели и, грозя вечным осуждением на казнь в огне геенны, не могло и не может быть возбудителем активной энергии, обращенной на устроение земной жизни, на создание счастья и радости по воле и разуму человека. Погружая человека в темную пропасть сознания им своего ничтожества пред Богом, это учение находило превосходные иллюстрации своей формальной логики во всех условиях политико-социального быта, возглавляемого царем. Это учение, принижая человека, не только связывало активность, инициативу, самодеятельность народа, оно глубоко просочилось и в душу интеллигенции, насытило русскую литературу в ее лучших образцах и окутало всю нашу жизнь флером безнадежности, тихой печали, элегической покорности року.
Теоретическое бунтарство и практическая борьба, которую мужественно и геройски вела наша интеллигенция против изжитого строя жизни и мысли, велась ею не по внушению церковно-монархических идей, якобы гуманитарных, но, разумеется, вопреки им, по инстинкту самосохранения – инстинкту языческому, который создал Возрождение и всегда служит возбудителем бунта человека против его же, человеческого, представления о непобедимости судьбы.
Продолжить этот бунт, усилив и углубив его, вот священная и героическая задача интеллигенции. Революция, единственно способная освободить и облагородить человека, должна совершиться внутри его, и она будет совершена только путем очищения его от плесени и пыли изжитых идей.
Поскольку народ усвоил некоторые идеи – они обратились у него в эмоции, поработившие свободу его мысли и его волю. Чтобы побороть эти эмоции, необходимо возбудить иные, более активного характера.
Мы живем в эпоху катастрофальную, в эпоху героизма, и мы должны дать народу зрелища, книги, картины, музыку, – которые воспитали бы в массах умение чувствовать пафос борьбы. Трагедия наиболее возбуждает чувство, пафос трагедии наиболее легко вырывает человека из грязных сетей быта, наконец, – трагедия гуманизирует.
Лицезрение трагического не может не поднять восприимчивого зрителя над хаосом будничного, обычного, подвиги героев трагедии являют собою зрелище исключительное, праздничное зрелище игры или битвы великих сил человека против его судьбы.
***_
Исходя из этих соображений, схематичность которых не мешает, надеюсь, их ясности, я позволю себе сказать несколько слов о практике культурно-просветительной деятельности, которую ныне развивают различные организации и группы. Начну с факта.
Один из рабочих районов Петрограда устроил театр, обрамление для сцены было написано весьма даровитым художником и изображало мускулистых рабочих, с засученными рукавами, фабрики, фабричные трубы, – все это сделано в стиле кубизма.
Рабочие, посмотрев на это искусство, решительно заявили:
– «Уберите это, этого нам не нужно! Нам нужно, чтобы в нас поддержали и развили любовь к природе, к полю, лесу, к широким пространствам, наполненным живой игрою красок и солнца. Поддержите в нас любовь к красоте, нам не нужно скуки, ежедневности!»
Это буквально так было сказано, и это сказано рабочими. В этих словах определенно звучит законное и естественное требование здорового человека, который ищет в искусстве контраста той действительности, которая утомляет и истязует душу. Отвратительные явления буден он знает лучше художника, и если художник не лирик, умеющий осветить серые сумерки жизни рабочего ласковым и ярким огнем своей души, если он не сатирик, имеющий силу изобразить грязный ад буден так, чтобы его картина, стихотворение или рассказ возбудили активное отвращение к будничной жизни, органическое стремление к празднику, если он не в состоянии вскрыть в обычном и привычном героическое и значительное, – если художник не может этого дать, – его искусство не нужно рабочему, человеку, который привык создавать из бесформенных масс сырого материала тончайшие вещи, сложные аппараты, мощные машины. Рабочий – тоже художник, ибо он дает бесформенному законченные формы.
Ему не может нравиться и ничего нового ему не скажет кубизм и вся так называемая «линейная живопись». Очень вероятно, что у новых течений живописи есть будущее, но пока они представляют собою кухню техники, которая может быть интересна только людям изощренного вкуса, художественным критикам и историкам искусства. Показывать же всю эту кухонную работу людям, жаждущим совершенной красоты, значит – давать им читать «Войну и мир» Л. Толстого по его стократно перечеркнутым черновым корректурам.
Переходя от живописи к сценическому зрелищу, я ставлю парадоксальный – с виду – вопрос: что полезнее для социально-эстетического воспитания масс – «Дядя Ваня» Чехова или – «Сирано де Бержерак» Ростана, «Сверчок на печи» Диккенса или любая из пьес Островского?
Я стою за Ростана, Диккенса, за Шекспира, греческих трагиков и остроумные, веселые комедии французского театра. Я стою за этот репертуар потому, что – смею сказать – я знаю запросы духа рабочей массы. В ней достаточно глубоко развито сознание классовой вражды и социальных различий, она хочет видеть и понять явления общечеловечности и единства, она уже чувствует, что сознание единства, чувств, мыслей, – основа культуры человека, признак общечеловеческого стремления к радости, счастью – к созданию на земле праздника.
Она хочет, чтобы души ее коснулось самое лучшее, что создано чувством и мыслью человека, хочет изумиться гению человека, понять и полюбить его.
***_
Ядовитый туман буден, отравленных непрерывной враждою за кусок хлеба, во все века, у всех народов скрашивался и смягчался творчеством науки, искусства – только наука и искусство облагораживают наш звериный быт. И как нельзя более своевременно, необходимо ввести в нашу фантастически дикую современность высочайшие достижения творцов науки, искусства, все драгоценное мира, все сокровища его духа, все, что имеет силу перевоспитать человека, поднять его, творца фактов, над фактами.
Человечеством создано много прекрасного, люди ежедневно создают массу хлама и гадостей, и, под этой грудою неизбежных пустяков, прекрасное становится невидимым.
Нужно жить так, чтобы оно было всегда пред глазами у нас – тогда оно явится возбудителем чувств, мыслей и поступков, достойных человека.
А поместив человека в свиной хлев – глупо требовать, чтобы он был ангелом.
Из воспоминаний 1941–1942 годов[859]Александр Родченко
Пришел однажды В. Е.[860] вечером ко мне и с таинственным видом стал рассказывать, что приезжали в Москву И. Пуни, Альтман и Штеренберг, который является комиссаром искусств[861]. Его ‹Татлина› назначили московским комиссаром отдела искусств, и я должен пойти к нему.
Вскоре и я был в отделе ИЗО пом. зава подотдела художественной промышленности, а заведующим была О. Е. Розанова[862].
В это же время[863] мы организовали Профсоюз художников города Москвы с тремя федерациями: правая, центр и левая. В левой председатель был Татлин, а я секретарь[864].
Клуб левой федерации был организован на частной квартире некоего Тумерина[865], кажется, знакомого Поповой[866]. Он предоставил нам две комнаты со всей мебелью, видимо опасаясь, что их все равно отберут. Сделали первую выставку общую, вторая была моя…