— Бумаги пятнадцать, хлопка три, шерсти полтора кило, — подытожил Эдик. — Итого, — он с размаху перекинул костяшки счетов, — пятьдесят четыре коп.
— Твою мать! — с глубоким чувством сказал амбал. — Жил человек, жил, даже на пол-литру не оставил.
— Пить — здоровью вредить! — приемщик театральным жестом показал на засиженный мухами плакат, украшавший обшарпанную стену. — Крышки хочешь?
— Чего? — мужик выпучил глаза.
— Для консервов. Знаешь, какой дефицит? Или туалетной бумагой возьми.
— А можно? — обрадовался амбал.
— Ну. Два рулона… Доплачивай 16 коп.
Посетитель растерянно пошарил по карманам.
— Но у меня нет мелочевки… Пустой… Я ж только из дому и обратно… Вишь, в тапочках…
— Ладно, чего уж там! — великодушно махнул рукой Эдик. — Я тебе так дам.
— Вот спасибо так спасибо. А то моя все время пилит: бесхозяйственный, мол… — довольный собой амбал сунул в карманы рулоны туалетной бумаги и покинул помещение приемного пункта вторсырья.
Эдик зевнул. И неторопливо принялся перетаскивать на склад новые поступления.
— Черт! — бечевка разорвалась, и пачка общих тетрадей рассыпалась по полу. — Связать как следует не мог!
Он поднял с пола одну тетрадку. В глаза бросилась надпись на картонной обложке: «БЛОКЪ-НОТЬ». Из пожелтевших страниц выпала на ладонь открытка со сдвоенным профилем Ленина — Сталина.
— Может, марка есть? — заинтересовался Эдик, переворачивая карточку.
Но на обратной стороне марки не было. Видимо, открытку отправляли в конверте.
«Дорогой Александр Михайлович! — писал неизвестному адресату неизвестный корреспондент. — Поздравляю Вас с двадцатой годовщиной великой пролетарской революции, делу которой Вы преданно и честно служили всю свою жизнь. Желаю Вам и впредь оставаться верным сталинцом и не жалеть сил в борьбе с мировой буржуазией.
Здоровье мое все не идет на поправку. Особенно беспокоит старая рана в плече. Да и ходить стал с трудом. Приволакиваю ногу. А как Ваши дела? Черкните при случае пару строк. С приветом к Вам С. К.».
— Коммунисты — вперед, — ухмыльнувшись, Эдик перелистнул блокнот в поисках конверта с маркой.
Мелькали какие-то даты, числа, инициалы…
— Дневник, что ли?
Он пробежал глазами страницу.
«…когда и встретил Черчилля. Спросил его, не может ли помочь, указав подходящих людей со средствами. Он, по-видимому, был искренне озабочен и просил меня ему написать, т. к. завтра утром уезжает…
Я немедля связался с Борисом Викторовичем. Ведь мы действительно в одной упряжке, и от того, какую сумму сумеем набрать, зависит успех нашего общего дела.
Вообще с. годами укрепилось мое мнение о Савинкове. Это самый близкий мне человек. И по духу, и по цели, и по отношению к жизни. Порой мне так не хватает его, и нет вокруг никого, кто хоть сколько-нибудь приблизился бы к этому идеалу. Кровь Бориса, этого гениального, на сотую долю не оцененного человека, на руках его палачей, большевиков, этих подонков от революции.
Давно не садился писать. Было некогда. Весь май напряженно работал. Приходил домой и валился в кровать, как подкошенный. Утром просыпался с головной болью и снова на службу.
Наше управление все более напоминает обычное советское учреждение с его бюрократией, горами ненужных бумаг и служебной иерархией. Еще бы выдали каждому по паре нарукавников да конторские счеты. Товарищ П. просто вылитый бухгалтер. В его поросячьих глазках так и мелькают цифирки, цифирки, входящие-исходящие, дебет-кредит… А ведь подумать только, когда-то он был лихим рубакой, пламенным оратором и вел за собой массы. Куда все подевалось?
…Да, что время делает с людьми — уму непостижимо. Третьего дня заходила ко мне Е. III. Была в Москве проездом и на Киевском встретила Рене собственной персоной. Хитрая лиса черкнул ей адресок: он всегда старался мне насолить.
В первую минуту, когда позвонили в дверь, я решил, что сия особа пришла наниматься в домработницы. К счастью, мне не дали и рта раскрыть. Хорош бы я был, если бы сразу принялся вести речь о жалованье!
— Жорж! — воскликнула Е. Ш., борясь с одышкой. — Я знала, что мы еще встретимся! Майн готт! Вы нисколько не изменились!
И устремила на меня взгляд, полный страстного обожания. Признаться, только по нему я и распознал былую красавицу, некогда блиставшую в петербургских салонах и сводившую с ума миллионщиков и гвардейцев.
А ведь ей не так уж много лет, мысленно прикинул я. Даже если сделать поправку на женское кокетство в отношении паспортных данных, Е. Ш. теперь не более сорока пяти. Но где, позвольте спросить, персиковая кожа, лилейные ручки, некогда пылко обнимавшие меня (как, впрочем, и других)? Где гибкость стана и изящество ножки?
Передо мной стояла грузная старуха в поношенном платье и стоптанных ботинках. Вокруг когда-то прелестной шейки уныло обвилась траченая молью чернобурка. Е. Ш. нервно обмахивалась ее мертвой оскаленной мордой.
Разговор вертелся вокруг самых незначительных вещей.
Говорили о здоровье, о ценах на рынке, перебирали общих знакомых. Этот уехал, тот умер, третьего расстреляли, четвертого сослали… Насколько я понял, Е. Ш. давно развелась по советским правилам и нынче находится в стесненных обстоятельствах. Надо отдать ей должное: напрямую она помощи не просила.
Поддавшись невольному чувству жалости, я предложил Е. Ш. чаю. Она не отказалась. Больно было смотреть на то, как эта женщина, обжигаясь, с шумом отхлебывала кипяток и, роняя на платье крошки, с жадностью поглощала бутерброды, сооруженные мною на скорую руку.
Я проводил Е. Ш. без всякого сожаления, а оставленную ею бумажку с армавирским адресом смял и бросил в помойное ведро.
— Сик транзит глория мунди! — как говаривал незабвенный друг мой Борис Савинков…»
— Так примете или нет? — с досадой повторил женский голос.
От неожиданности Эдик выронил «БЛОКЪ-НОТЬ». Прямо перед ним стояла вчерашняя очкастая интеллектуалка с двумя огромными связками макулатуры.
«Хосефа Эстер Бобадилья рождена 2 сентября 1874 года в уездном городе Рославль Смоленской губернии. Мать — Елизавета Бобадилья, урожденная Дубровская, по происхождению дворянка, по вероисповеданию унионистка. Отец — Хосе Мигель Бобадилья, по происхождению дворянин, по вероисповеданию католик. Младенец крещен по католическому обряду в церкви св. Терезы (Вильно) 29 сентября 1874 года».
(Из архивов городской управы г. Рославля.)
Хосефа никогда не могла понять, что понесло ее отца, идальго из обедневшего дворянского рода, в далекую северную Россию и как угораздило красавицу Елизавету Дубровскую, блиставшую в свое время в петербургском свете, связать свою судьбу с этим бродягой и пьяницей. Вечно мотался Хосе Бобадилья по городам и весям и нигде подолгу не задерживался. Из российской столицы — в грязную уездную дыру, из Вильно — в Ревель, из патриархальной купеческой Москвы — в легкомысленный Париж…
Пока девочке не исполнилось девяти лет, родители повсюду таскали ее за собой. Хосефе нравилась такая жизнь. С детской любознательностью впитывала она новые впечатления и радовалась переездам. Она прекрасно говорила на нескольких европейских языках, но лучше других знала, естественно, русский и испанский.
Девяти лет от роду Хосефу отдали на попечение «христовых невест» в монастырь святой Елены. Но учение впрок не пошло: несмотря на строгие монастырские нравы, девочка росла дерзкой и своенравной.
В ней бурлила гордая и авантюрная кровь испанских предков, и монастырская келья казалась ей настоящей тюрьмой. В пятнадцать лет у Хосефы обнаружили повышенный интерес к молодому сеньору Лопе Льяносу, учителю музыки и регенту церковного хора. Ненастной ноябрьской ночью 1890 года она сбежала из монастырской неволи и вместе со своим возлюбленным уехала в Мадрид.
Так началась полная приключений жизнь этой загадочной женщины.
Лондон, 1892 год
«Сотрудникам Скотланд-Ярда наконец удалось задержать преступницу, промышлявшую грабежом в отелях и пригородных гостиницах. Ею оказалась некая Хосефа Бобадилья, известная в преступной среде под кличкой Пепита — проститутка, промышлявшая в дорогих ресторанах и казино. Она заманивала мужчин в гостиницы, подсыпала им в питье снотворное и, бессовестно ограбив, исчезала. Преступница арестована и в настоящее время находится под стражей».
(Информация из газеты «Санди таймс» от 12 июля 1892 г.)
— Только тихо, — долговязый прыщавый конвоир Джон Гиннес приложил палец к губам и кивком головы велел Пепите следовать за собой. Хосефа на цыпочках дошла до конца длинного и узкого тюремного коридора, спустилась по лестнице вниз и оказалась во внутреннем дворике, со всех сторон окруженном высокой каменной стеной.
Джон склонился к подвальному окошку, запустил руку в открытую форточку и вытащил заранее приготовленный и аккуратно уложенный в кольцо толстый канат.
— Отойди, — шепотом приказал он, и Пепита послушно отодвинулась в сторону.
Хоп!
Джон быстро размотал канат и, раскрутив над головой, ловко закинул один его конец на самый верх стены. В лунном свете блеснул альпинистский крюк.
— Готово, — на всякий случай Гиннес подергал канат и убедился, что крюк крепко уцепился за край тюремной ограды. — Давай.
Пепита деловито подоткнула юбку, поплевала на ладони и взялась за толстую веревку.
— Эй, милашка, — в голосе Джона послышалось разочарование, — и это все?
Пепита подошла и поцеловала его.
— Спасибо, — поблагодарила она, — ты меня выручил.
— Я разыщу тебя завтра в Уайтчапле, — тяжело дыша от возбуждения, сказал долговязый. — В трактире мистера Смита. Ты запомнила адрес?
— Уайтчапл, трактир мистера Смита, — повторила Хосефа.
— Там тебя никто не найдет…
— Ты очень добрый, Джонни…
И, обдирая руки и колени, Пепита Бобадилья начала карабкаться вверх по толстому канату. По другую сторону стены ее уже ждала повозка с сеном, которой заправлял ближайший друг Джонни Мак Коллинз.