Обо всех своих действиях я должен был немедленно информировать Савинкова. Я не умел пользоваться шифрами, псевдоним Железный был уже хорошо знаком агентам ВЧК, которые во множестве рыскали по всему миру, выявляя и уничтожая контрреволюционеров, и Пепита предложила мне взять другую фамилию — Рейли.
— Почему Рейли? — недоуменно спросил я.
— Почему бы и нет? — парировала жена. — Джордж Рейли, разве не звучит?
Черт возьми! Еще как звучит! Внезапно я вспомнил это имя. Конечно же, Джордж Рейли — тот самый социалист, англичанин, с которым меня когда-то познакомили в России соратники по Боевой организации эсеров. Как же я мог забыть? Он здорово помог, нам тогда, переправив из Лондона химикаты для динамитной мастерской. Рейли, конечно же, Рейли. И все-таки…
Не вдаваясь в подробности, я сказал:
— Звучит, но… Я русский человек!
Пепита вздохнула с таким видом, будто она имеет дело с маленьким ребенком:
— Вадим, иногда я поражаюсь твоей наивности… Что сделают чекисты с русским человеком, уличенным в помощи контрреволюционерам, тем более Савинкову?
— Убьют… Могут подстроить, например, автокатастрофу, как это сделали с графом Олсуфьевым…
— Вот видишь… Ты и сам все понимаешь… Немцем ты быть не можешь…
— Не могу…
— Следовательно, ты должен сделаться англичанином. Даже если чекисты выйдут на твой след, они решат, что ты действуешь по заданию «Интеллидженс Сервис», и максимум, на что они решатся, — это облить тебя грязью в их советских газетенках. Убить тебя они не посмеют, арестовать — тем более… А то, что о тебе напишут какую-нибудь гадость, — тебе же на руку. Посмотри, как резко возросла популярность Савинкова после того, что Советы приписали ему массовые убийства…
Все-таки Пепита была замечательно умной женщиной!
— Ты совершенно права, — вынужден был согласиться я. — Хорошо, сделаюсь англичанином. Одно меня смущает: если вдруг что случится, подозрение падет на настоящего Джорджа Рейли…
— Не падет, — заверила меня Пепита. — Дело в том, что этот человек давно умер.
— Откуда ты знаешь?
— Я была с ним знакома… в юности… он погиб во время войны.
— Жаль, — вздохнул я. — Он был славный…
С тех пор письма к Борису я подписывал так: «Дж. Рейли».
«Можете себе представить, что здесь я мобилизовал все и вся. Громадные услуги мне оказал Крамарж. Вы знаете почему? Из-за Вас, потому что я ему сказал, на что пойдет часть денег, которые я зарабатываю. Великолепный старик».
(Из письма Железного-Рейли Савинкову. Прага, 7 мая 1922 года.)
«Приехал я сюда и немедленно должен был заняться поисками денег, и что Вы думаете? Ни один из тех людей, которые… в первые годы войны заработали миллион долларов, не дал мне ни единого цента! Кстати, я подумал о некоем римлянине. (Под «неким римлянином» Вадим имел в виду Муссолини. — Прим, авт.) Вот если бы Вам к нему найти дорогу! Неужели нет путей? Его симпатии, наверное, на нашей стороне».
(Из письма Железного-Рейли Савинкову. Нью-Йорк, 28 августа 1922 года.)
«Вам нужно познакомиться с Вольской. Она вышла замуж за величайшего американского богача и получила от него свадебный подарок — 5 миллионов долларов наличными… Она будет в Париже после 12 сентября… Если бы вы с ней познакомились, вы могли бы увлечь ее на деятельную помощь… Помните, я Вам всегда говорил, что нашему делу недостает подходящей влиятельной женщины».
(Из письма Железного-Рейли Савинкову, Лондон, 31 января 1923 года.)
«Только что встретил Черчилля (не пройдя на парламентских выборах 1922 года, У. Черчилль вынужден был уйти в отставку. — Прим. авт.). Спросил его, не может ли он нам помочь, указав подходящих людей со средствами. Он, по-видимому, был искренне озабочен и просил меня ему написать, т. к. он завтра утром уезжает. Прошу Вас немедленно дать мне схему для письма, кроме того, думаю, что было бы хорошо, если бы Вы приложили собственное письмо…»
(Из письма Железного-Рейли Савинкову. Лондон, 31 января 1923 года.)
«Сейчас отправил Черчиллю Ваше письмо с приложением длинного письма от себя, объясняющего все положение согласно Вашим указаниям. Будем надеяться, что он что-то сделает и скоро ответит».
(Из письма Железного-Рейли Савинкову. Лондон, 5 февраля 1923 года.)
«Муссолини же, по-видимому, взвесив тяжесть положения в Италии, и затруднения в западноевропейской политике, сказал своим энтузиастам: уймитесь, не время».
(Из письма Амфитеатрова Савинкову, Рим, 12 июня 1923 года.)
«Римская комбинация, по-видимому, окончательно померла».
(Из письма Железного-Рейли Савинкову. Лондон, 15 июня 1923 года.)
Вика оглянулась. Поблизости никого не было. И она бочком проскользнула в дверь.
Эдик, лежа на кушетке, читал «Крушение антисоветского подполья в СССР».
— Привет, — сказал он, увидев Вику, и неохотно поднялся.
— Здравствуй, — Вика прошла в свой угол и села, обхватив колени руками.
— Как дела? — Бодягин вложил в книгу закладку.
— Нормально… А у тебя?
— И у меня, — Эдик воткнул вилку в розетку. — Чай будешь?
— Буду…
После беседы в КГБ Вику будто подменили. То она устраивала истерики, то была вялой и безучастной, как сейчас. Ее визиты становились все более тягостными для Эдика. Но он чувствовал себя невольным виновником ее состояния и прекратить отношения не мог.
Чтобы прервать затянувшуюся паузу, Бодягин кивнул на книгу Д. Голинкова:
— Читала?
— Нет…
— Зря, — он старался казаться непринужденным. — Много любопытных фактов. Хотя трактовка… И столько белых ниток торчит из каждого дела. Здесь, кстати, несколько глав посвящено, представь себе, Рейли.
— Ну и что? — Вика равнодушно дула на чай.
— Вообще концы с концами не сходятся. Взять хотя бы биографию. До сорока лет чувак живет в Петербурге так, что вообще никто ничего не знает о его существовании. Скажи, разве так бывает? Да возьмем хоть любого, самого обычного человека. У каждого есть родственники, друзья, сослуживцы. Есть бумаги, документы, заявления, счета… — он потряс пачкой квитанций. — Это в наше время. А раньше? Они же все, как ненормальные, катали письма и воспоминания. Какой-нибудь хмырик, ничтожество — а фигурирует в мемуарах княгини там или графа, потому что они видели его из окна. А тут чувак таскался на балы всю свою жизнь и был знаком со всеми подряд — и до революции о нем никто ни слова, ни полслова…
— Не производил впечатления, — без всякого выражения произнесла Вика. — Или был глубоко законспирирован…
— Ты посуди сама: после революции глубоко законспирированный британский агент открыто идет по улице, со всеми раскланивается, и каждая собака знает, что это известный всему миру шпион Рейли. У него так в визитке и написано: «Шпион». Приложены также домашний и служебный адреса и телефончик.
Вика хихикнула.
Воодушевленный ее реакцией, Бодягин продолжал с еще большим пылом:
— Или эта заварушка с послами. Там все время крутились три-четыре наших Штирлица, любое передвижение каждого участника заговора тут же становилось известным «железному Феликсу». И что? Всех послов взяли за задницу, а широко разрекламированный шпион со всеми адресами и телефонами сделал ЧК ручкой и сказал: «Ребята, чуть позже. Сейчас не могу, по горло занят. Мне срочно нужно к генералу Деникину, он без меня совсем пропадет». А эти козлы из «Свободной Европы», когда читали воспоминания генерала Деникина, почему-то забыли сообщить в эфир о его верном соратнике Рейли. А Савинков? Он же не только метал бомбы. Он книги всю жизнь писал. О себе, между прочим, о своем окружении. По-видимому, только глубокий и неизлечимый склероз помешал ему посвятить хотя бы строчку своему лучшему другу Рейли. А про какую-нибудь Маруську-эсерку не забыл… Опять же Черчилль. Он просто спать не ложился, пока не позвонит агенту «Интеллидженс Сервис»: «Алло, старик, у меня опять проблемы с русскими. Не подскажешь ли, как им насолить очередной раз?» А Рейли ему отвечает: «Нужно устроить экономическую блокаду, изн’т ит?» «Сэнк ю вери мач, — говорит ему Черчилль. — Что бы я без тебя делал? Бай, май фрэнд! Я иду бай-бай!» Наверно, Рейли был очень тайный советник, потому что ни в одной книге о Черчилле его никто даже не упоминает. Видимо, телефон английского премьера не прослушивался.
Вика хохотала.
— А как тебе нравится это покушение на Чичерина? Сидит себе Рейли в Штатах, возглавляет фирму и считает миллионы. Тут телеграмма от коллеги из британской разведки: «Друг Рейли тчк есть оказия кокнуть Чичерина тчк выезжай немедленно Берлин век». Чувак бросает на фиг миллионы, надевает шляпу, целует жену и детей и сваливает. А жена ему вслед: «Милый! Возьми ружье! В Берлине дефицит оружия. И кстати, есть ли у тебя там блат, чтобы подделать документы?»
Скрипнула дверь. Вика перестала смеяться и вся сжалась.
Эдик недовольно обернулся.
— Чего тебе опять? — спросил он щуплого мужичка с пропитой физиономией.
— Едуард! — с неожиданной силой пьянчужка ударил себя в грудь. — Последний раз! Ей-богу, верну! Завтра же! С себя последнее продам, а верну! Это долг чести! А Иван Никанорыч долги чести платит завсегда!
— Сколько? — утомленно спросил Бодягин.
— Восемнадцать… — мужик что-то сосчитал в уме и уточнил: — Тридцать две…
Эдик отсчитал мелочь и ссыпал в пригоршню мужику.
— Спасибо, Едуард, — прислонившись к дверному косяку, Иван Никанорыч зашевелил губами, пересчитывая медяки. — Нет, — вдруг строго сказал он, протягивая своему благодетелю три копейки. — Лишнего нам не надо. Но, — пошатываясь, он сделал шаг к Бодягину, схватился за его плечо и взглянул в глаза:
— Едуард! Я верну тебе все до копейки! Вот получу — и верну. Ты думаешь, я забыл? Дядя Ваня помнит все, девушка, — внезапно переключился он на Вику. — Семь копеек с прошлой недели, еще в субботу одиннадцать, вчера двадцать три и сегодня тридцать две. Едуард! Ты человек ученый, сосчитай на счетах, сколько получится!