тот раз Чонотакс Оро явится ко мне во сне.
Но он не явился.
Весь следующий день Бариан и Танталь провели уединившись на второй повозке. Я шагал рядом и различал отдельные слова, доносившиеся сквозь наглухо закрытый полог; беседа была странной. Танталь то скрипела не своим каким-то, надсадно-старушечьим голосом, то переходила на раздражённое бормотание. То же самое происходило и с Барианом; создавалось впечатление, что в повозке беседуют не двое, а четыре разных человека, пара нормальных и пара сумасшедших.
Под вечер караван добрался до хутора, а тамошние жители, прижимистые и подозрительные, никаких представлений не желали. Мы тянулись от двора к двору, Бариан выходил на переговоры с хозяевами и, проявив недюжинный дипломатический талант, устроил-таки нас на ночлег на чьём-то сеновале. Приютившая нас хозяйка, романтичная, по-видимому, вдова, до ночи слушала серенады, исполняемые хриплым голосом Бариана в сопровождении старой лютни; прочие, радуясь передышке, поспешили зарыться в сено.
Я отыскал в темноте руку Аланы.
В последние дни между нами установились ещё более странные, чем обычно, отношения; если бы не безумие дневной тряски, вечерних представлений и холодных ночей вповалку — возможно, они переросли бы в настоящую привязанность, естественную между супругами. Опять же, если бы не дикость нашего путешествия, я, возможно, серьёзнее отнёсся бы и к Аланиной бледности, и к ввалившимся глазам, и к беспокойному ночному дыханию; не знаю, что она видела на полдороге к Преддверью, но тупой шок — наследие «прогулки» — никак не желал уходить.
Сейчас, поймав в темноте тощую, какую-то совершенно несчастную руку, я ощутил присутствие собственной совести. Совесть встала за спиной и положила ладонь на плечо.
— Алана…
Я сам не слышал своего голоса. Тонкая рука в моей ладони вздрогнула.
— Алана… моя…
Я перебирал её пальцы, будто бахрому, пока в ложбинках маленькой ледяной ладони понемногу не выступил пот.
— Алана… девочка… ты…
Мягко перекатившись, я оказался так близко, как подобает только мужу. Ввинтился под одеяло, будто крот; тощее тело моей жены вызывало не столько страсть, сколько желание приласкать и накормить.
— Ой, — сказала Алана, и я щекой ощутил тепло её дыхания. — Ой, нет… Мне всё время кажется, что ОН здесь. Что ОН на нас смотрит.
Я еле сдержал стон. Мёртвой рукой погладил маленькую холодную руку и с неслышным вздохом откатился прочь.
Весь следующий день мы с Аланой смотрели в разные стороны; дорога пошла плохая, комедиантам то и дело приходилось выталкивать повозки из ям и рытвин, все шли пешком, даже Алана, и только Бариан с Танталь продолжали, завесившись пологом, свой странный разговор. Комедиантка на ролях героинь шла рядом с повозкой, рискуя попасть под колесо, и, вытянув шею, прислушивалась к голосам, снова и снова повторяющим один и тот же диалог; несколько раз, если мне не изменил слух, Танталь выругалась, да так, что позавидовал бы любой матрос. Муха и злодей-толстячок многозначительно переглядывались.
Ещё днём миновали небольшое селение, а потом хутор; быстро темнело, небо затянулось тучами, ветер пробирался, кажется, под самые рёбра. Лошади еле переставляли ноги, а Бариан бранил почём зря статного красавца Муху. Всем понемногу становилось ясно, что, если не найдётся хоть сараюшки среди поля, труппе мёрзнуть и пропадать; толстяк Фантин бормотал, будто оправдываясь, что должно здесь быть селение, и немаленькое, он эту дорогу помнит, не замело же, в самом деле, снегом по самые дымари…
Алана прижалась ко мне, и я почувствовал, что она дрожит. Уж лучше бы она оставалась в апатии: отчаяние и страх — вовсе не те чувства, ради которых стоит изменять спокойному безразличию. Как бы то ни было, но за помощью Алана кинулась к мужу, а в трудные времена муж и обязан быть мужественным, как статуя.
Я взял её на руки. Начиналась метель; стиснув зубы, я вообразил себе Чонотакса Оро, сидящего в четырёх стенах и слушающего вой ветра за окном. Дирижирующего этим ветром…
В тот самый момент, как я уверился в магическом происхождении постигшей нас неприятности, в это самое мгновение посёлок обнаружился прямо перед нашими носами, выглянул из-под снега редкими огнями, поднял белые скаты крыш, отозвался собачьим лаем.
У всех сразу же улучшилось настроение; не надеясь собрать публику в такую погоду, Бариан повернул прямо к постоялому двору, и, ввалившись с мороза в тепло, мы оглушены были грохотом, звоном посуды и утробным хохотом трёх десятков глоток.
Распугивая постояльцев и слуг, в трактире пировали местный князёк с вооружённой свитой. Молодцы были все как один красноморды, бесшабашны и уже здорово пьяны; появление комедиантов вызвало новый приступ веселья, сам князёк, тощий молокосос в шелках и бархате, вылез из-за стола, чтобы поближе разглядеть новоприбывшее диво.
Бариан испугался.
Я видел, как дёргается жилка у него на виске, как нервно подрагивают губы, в то время как он спокойным, ровным голосом объясняет молокососу, что да, это труппа бродячих комедиантов, да, чтобы веселить народ, да, но сегодня спектакля не будет — метель…
Князёк хватил кулаком по столу. На удивление крепкий был кулак — только столешница жалобно охнула; пьяный молокосос желал развлечений. Прямо сейчас. Не сходя с этого места.
Бариан побледнел сильнее. За спиной у него плотной группкой стояли хмурый Муха, зловещий Фантин, перепуганная героиня Динка, Алана в низко надвинутом капюшоне и обнимающая её Танталь; я механически потянулся за шпагой — и схватил пустоту. Комедианты оружия не носят.
Теперь князёк улыбался; улыбка у него была мерзкая, но он обещал «господам шутам» выпивку, ужин и деньги. Если только молодцам — красноречивый взгляд на выводок головорезов — представление придётся по душе…
Собственно говоря, всего-то и дел было — захватить князька в захват и приставить к тощему горлу его, молокососа, собственную шпагу. И ждать, пока красномордые кинут оружие…
Если только они сообразят, что надо кинуть. Если только их пьяные головы способны верно оценить ситуацию; возможно, кто-то из них и сам бы князька подрезал — случилась бы только возможность…
А здесь, между прочим, Танталь и Алана. И я поклялся оберегать каждый волос с их головы… Ишь ты, как пригодилась клятва.
Бариан сглотнул. Обвёл взглядом хохочущие пьяные рожи, обернулся к своим; я видел, как сузились в ответ на его взгляд тёмные глаза Танталь.
— Господа, нам необходимы приготовления, — сказал Бариан хрипло, с недостойной суетливостью в голосе. — Если вы желаете… представления… то нам надо освободить вон тот угол. Все столы — сюда… Там будет сцена…
Красномордым не хотелось таскать столы, но окрик молокососа сделал своё дело; возбуждённо грохоча мебелью, кидая стулья и пугая тем самым беднягу-хозяина, эти будущие зрители радостно предвкушали обещанное зрелище. В основном их интересовало, будут ли голые бабы, и от взглядов, кидаемых в сторону Аланы и Танталь, мне делалось муторно.
Пользуясь суматохой, я сходил к повозкам и прихватил свой кинжал. Нацепить шпагу — нарываться на скандал, ходить без оружия — полная глупость. Кинжал укрылся под одеждой; прикусив губу, я ждал, как повернутся события.
Муха торопливо навесил в углу занавес; Бариан и Фантин с натужным кряхтением перетащили в загородку сундук. Героиня Динка нервничала, перебирая костюмы; публика пила, горланила, требовала поторопиться и покрывала пол замысловатым узором плевков.
Мне нельзя было оставаться за занавеской, там и без того было тесно; Алана, скрючившись, сидела в углу, но ей выходить наружу было попросту опасно. Танталь смотрела, как лихорадочно переодеваются Фантин и Муха, и губы её почему-то шевелились; я успел поймать отчаянный взгляд Бариана, обращённый в пространство. Бариан предчувствовал провал, я тоже его предчувствовал, и кинжал казался мне бесполезной игрушкой. Возможно, я и перебью тридцать пьяных головорезов, но уж после этого защитить Алану будет некому.
И, уже задёргивая за собой занавеску, я успел услышать сдавленный шёпот Танталь:
— Давай!!
Я сел у стенки, на край стола. От зрителей несло перегаром, потом, лошадьми; меня добродушно хлопнули по плечу и спросили, а чего это я не фиглярничаю вместе со всеми. Я многозначительно подмигнул: всему, мол, своё время…
— «Фарс о Трире-простаке»! — объявил Муха. Кто-то хлопнул в ладоши, кто-то на кого-то цыкнул, в относительной тишине из-за занавески выбрался Бариан с ватным животом и нарочито глупой рожей. Испуганно звякнула лютня.
Бариан спел о том, что он, Трир, возвращается с ярмарки, где удачно продал корову, припевом песенки служили позвякивания монет в кармане. Головорезы хмыкали; за песенкой последовал незамысловатый танец, кто-то из головорезов запустил в Бариана обглоданной костью, но тот, по счастью, увернулся.
Зрители оживились. Всё, подумал я, холодея. Дальнейшее представление сведётся к игре «А ну-ка попади». Вот уже несколько рук выловили в тарелках каждая по кости, бедный Бариан, сейчас начнётся…
Из-за занавески вынырнула согбенная старуха — в капюшоне, низко надвинутом на лицо, с седыми космами, выбивающимися из-под плаща; я разинул рот. Я точно помнил, что никакой старухи за занавеской не было!
Краснолицые хоть как ни пьяны были, но тоже об этом помнили; кто-то удивлённо икнул.
Старуха пробежалась туда-сюда, как бы высматривая Бариана и всё никак не решаясь подойти; я потрясённо смотрел, как она суетится и приседает. Повадки у старухи были такие естественные и вместе с тем такие потешные, что головорезы, раздумав швыряться костями, притихли и захихикали; я лихорадочно соображал, кто прячется под плащом. «Фарс о Трире-простаке» на моей памяти не играли; героиня Динка на роль старухи никак не годилась, Муха выше ростом и шире в плечах, а Фантин…
Старуха заговорила.
У неё был надтреснутый, вкрадчивый голосок прожжённой старой стервы. Она явно собралась надуть бедного Трира — а к этому времени я поверил, что лицедея Бариана действительно так зовут. Она казалась воплощением всех на свете плутов — нахалка, мерзавка, обманщица. Она сперва высмеяла Трира, подбивая его похвалиться выручкой, а потом взялась считать деньги, да так, что всем сразу же стало ясно — Трир-простак погиб и пропал.