Я совершил ошибку, когда вытащил из-за пазухи деревянный детский календарь. Когда вычеркнул, почти машинально, прожитые дни, когда, шевеля губами, подсчитал непрожитые — и скорчился от обиды, потому что на ладони моей лежали без малого пять недожитых месяцев, законная весна и начало лета. Если человек всё равно обречён, зачем, спрашивается, лишать его ещё и весны?!
В этот момент я был готов кидаться на двери камеры, умолять о пощаде и призывать к справедливости. Только немыслимое усилие воли спасло меня от этого позорища; отчаяние иссякло, но тоска осталась.
Конец зимы, весна и начало лета. Настоящая жизнь. Моя жизнь, которую у меня отбирают.
Неизвестно, до какой степени тоски я дошёл бы, не успей палач приготовить к сроку всё необходимое для казни; по счастью, в землях герцога Тристага и палач был исполнителен и точен. Спустя сутки ко мне явились сперва цирюльник с бритвенными принадлежностями, а потом и стража с подручными палача. Все были настроены крайне торжественно.
Заботливые руки стражников вытолкнули меня во двор, под белесое небо, на сырой холод; была оттепель.
Не оттают ли дороги? Не застрянут ли комедианты на постоялом дворе? Что полозьями по лужам, что колёсами по грязи — так и так не выехать…
Влажный воздух пах весной. Меня подтолкнули вперёд, помост был точно такой, как полагается, — только вместо палача на нём почему-то обнаружились стоящие на скамейках люди.
Р-рогатая судьба, казнь-то публичная.
Больше всего я боялся увидеть среди приглашённых Алану — по счастью, её не было. Было множество незнакомых лиц, тучный длинноволосый мужчина с золотой цепью на шее и, если мне не померещилось, Танталь.
Чёрные вороны в небе. Сегодня оттепель — первый привет от весны…
Нет, мне не померещилось. Странно. Никогда не думал, что Танталь посещает публичные казни.
Тут же, у помоста, имелась круглая дыра в земле, яма, обнесённая низким плетнём, таким деревенским с виду, что глаз невольно искал горшки и кувшины, надетые на колья для просушки.
— Именем закона! Именем герцога Тристага!
Толпа притихла.
— Ретанаар Рекотарс, совершивший преступление против закона, слушай приговор!
Я попытался заглянуть в яму. Меня придержали за локти — вероятно, ещё не время.
— Вы, благородные господа и подлые смерды, собравшиеся здесь сегодня, слушайте приговор!
Я поискал глазами Танталь — и не нашёл.
— Сапоги снимите, пожалуйста, — тихо сказал стоящий рядом человечек. Исполнительный Тристагов палач.
— Властью герцога Тристага! Ретанаар Рекотарс приговаривается к смерти в змеиной яме! Да будут эти змеи орудием закона, приступайте!
— Холодно, — сказал я палачу.
Тот вежливо усмехнулся:
— Замёрзнуть-то… Не успеете.
И Танталь ЭТО увидит — как я жалобно, судорожно, в мокром снегу стягиваю сапоги…
Я огляделся. Сел на подвернувшийся чурбачок, барским жестом вытянул ноги. Кивнул подручным палача.
— Чего?! — обиделся младший из подручных, вчерашний подросток.
— Работай, — вполголоса велел его начальник. И парнишка, посопев, опустился в снежную кашу — снимать сапоги с Ретанаара Рекотарса, наследника Мага из Магов Дамира.
Мне вспомнился щуплый близорукий призрак из подвала родового замка. Как быстро я, однако, смирился с крахом собственной родословной…
Талый снег жёг подошвы.
— Ретано!!
Неужели Танталь не могла удержаться от патетического выкрика?
Весна… Р-рогатая судьба, весна-то придёт…
— Рета-ано-о!!
Я содрогнулся от этого вопля. И толпа, кажется, содрогнулась тоже; даже палач поднял голову, глядя, как стражники пытаются удержать растрёпанную женщину, но в конце концов уступают, вероятно, из милосердия, и женщина прорывается сквозь частокол копий, кидается к осуждённому и валится перед ним на колени:
— Ретано… Я… люблю тебя и буду… никогда…
Горячие пальцы схватили меня за руку. Судорожно, будто пытаясь удержать; я еле поборол желание высвободить ладонь.
Что это? Откуда? Залитое слезами лицо, трясущиеся руки, умоляющий голос… Танталь, да как же это?!
Её уже оттаскивали. Деликатно, но твёрдо. Попрощалась — хватит; толпа понимающе переглядывалась. Невеста? Жена? Возлюбленная? Бедолага…
Танталь, погоди. Ведь я же ничего не понял; ведь я же…
Меня тащили к яме. Я близоруко прищурился; да. Чёрное дно жило своей жизнью. Тусклыми отблесками, переливами, шелестом чешуи.
Туда?!
Мне в спину упёрлось остриё копья. Долю секунды я верил, что скорее дам проткнуть себя насквозь, чем…
— Рета-ано!..
Танталь, неужели ЭТО — потому, что я умираю?
— Властью закона! Именем герцога Тристага!
Копьё больно ткнуло меня в позвоночник. Я потерял равновесие — и яма сглотнула меня, втянула, поймала, так зловонный хищный цветок хватает муху…
Белесое небо осталось далеко позади. Здесь пахло землёй — как будто уже могила…
Светлое небо.
Где они добыли всех этих змей? Массивных, толщиной в руку, коротких, как скалка, длинных, как корабельный канат, тощих, будто шнурки, замысловатых, будто витые прутья парковой ограды, с головами приплюснутыми и круглыми, в капюшонах и без него, с узором и гладких, извивающихся и неподвижных, будто бы неживых…
С палача станется. Он мог набросать сюда и дохлых змей — для реквизиту… Ох, как быстро липнут к языку эти комедиантские словечки.
Они шипят, всё время шипят!..
Кажется, над ямой склонились. Кажется, все, стоявшие и сидевшие на помосте, сейчас сгрудились вокруг, никакой плетень не удержит, сейчас мне на голову посыплются добровольцы…
Отдалённый галдёж. Неразборчивые выкрики. Мир тонет в шипении или это у меня в ушах шумит?
— Властью закона! Властью герцога Тристага!
Орать и бежать; я издал сдавленный звук, взмахнул руками, поскользнулся и грянулся в сплетение холодных змеиных тел. Перед глазами у меня оказалась плоская маленькая головка, разинулись челюсти, обнажая две загнутые влажные иглы, и я малодушно зажмурил глаза, потому что в следующее мгновение гадина вцепилась мне в лицо.
Боли не было. Было мерзостное прикосновение холодной морды, но я всегда полагал, что змеиный укус ощущается иначе…
Они кинулись на меня все разом.
Они выстреливали в меня упругими телами, точно как спущенные пружины; они сжимали челюсти, я получил уже сто порций яда, во всяком случае, должен был получить…
Публика над головой орала. Сорвалась и канула на дне ямы чья-то шляпа; я сидел, вжавшись спиной в холодную стенку, змеи уже изгрызли меня, как кость, наступило время мучительной смерти от яда…
Я ощутил тошноту. Потом вроде бы заболел живот, потом перестал; вопли над головой сменились недоумённым ропотом.
Я встал на четвереньки, и меня вырвало прямо на змеиные тела. Среди рептилий случился взрыв возмущения; публика примолкла. Вероятно, рвота — первый признак отравления…
Я сдержал стон. Перед глазами у меня стояло заплаканное лицо Танталь.
Живая сетка извивающихся тел. Новые позывы к рвоте. Сейчас я перестану чувствовать и видеть; там, наверху, уже понимающе переглядываются.
— Может быть, подымать? — негромко спросил кого-то палач. Его голос без труда прорывался сквозь пелену общего гула, вроде как чёрная нитка в сплетении белой пряжи…
Я опустил веки.
Мне давно пора быть мёртвым. Меня казнили; я никогда не дождусь весны…
— Рета-ано…
Этот голос был едва слышным, но из прочих голосов выпадал, вырывался, новая нитка в клубке белой пряжи, но теперь красная.
Я разлепил веки.
Неподалёку, у самой стенки, в полумраке змеиной ямы вились спиралью два зеленоватых тела. Этой парочке плевать было на приказ герцога, на публичную казнь и на общее змеиное дело; две змеи предавались самому важному, с их точки зрения, занятию — страстно любили друг друга…
— Подымайте!
В яме стало темнее, шум отдалился. Меня ухватили за бок железным крюком; с самого начала казни это была первая боль. Я машинально выругался и вцепился в железо, желая ослабить хватку; наверху теперь было совсем тихо, только два голоса обменивались короткими, неразборчивыми репликами.
Странное орудие потащило меня наверх; я удерживался за древко, изо всех сил желая избежать кровоподтёка на боку. Белесое небо рывками приближалось — и наконец затопило всё вокруг, мне померещилось, что весь мир завален бесцветным талым снегом…
Подо мной оказалась рогожка. Всё лучше, чем на голой земле.
— Господин лекарь, именем закона засвидетельствуйте смерть…
Я поднял голову.
Тучный длинноволосый мужчина стоял в двух шагах, глядел на меня округлившимися, но не утратившими властности глазами:
— Господин лекарь! Именем закона, властью герцога Тристага… засвидетельствуйте смерть!
Сильный человек. Волевой.
Господин лекарь приблизился; был он мал ростом, худощав и перепуган донельзя. Дрожащей рукой потянулся к моему запястью, но не решился коснуться, умоляюще оглянулся на мужчину с цепью.
— Именем закона! — грянул тот. Лекарь втянул голову в плечи и, содрогнувшись, взял меня за руку.
Вслед за ним я смотрел на собственную ладонь.
Просто рука. Моя рука. Безо всяких следов змеиного произвола. Чистая кожа… Красноватая от холода. Длинные пальцы. Аристократ, р-рогатая судьба…
А выше, на поддёрнутом манжете, — чуть проступающий из-под ткани серебряный стерженёк. Оборотная сторона приколотой к рукаву булавки…
— Да, — еле слышно пробормотал лекарь. — Свидетельствую… приговор свершён. Преступник мёртв.
Я сглотнул слюну; где-то там, в отдалении, стражники с копьями выталкивали со двора протестующую толпу. Палач отводил глаза, младший подручный его икал, старший угрюмо глядел в раскисшую землю. Лекарь прерывисто вздохнул.
— Закон свершён, — торжественно провозгласил обладатель цепи. Пожевал губами, проводил взглядом ворону, неспешно пересекавшую небо над двором; посмотрел мне прямо в глаза:
— Колдун?
— Нет, — сказал я одними губами.