Мальчик провел Углова по узким и извилистым переулкам между заборами, через которые перевешивались ветви деревьев, к двери, обитой железом, в высокой каменной ограде и, указав на нее издали своему спутнику, со всех ног бросился бежать назад.
Углов остался один в узком проходе, где и днем, наверное, было темно, а теперь ничего не было видно, кроме стены, белевшей между листьями.
Он поднял тяжелый молот, висевший на двери. Стук его о металлическую доску неприятно нарушил царившую вокруг тишину. Не успел гул смолкнуть в воздухе, как раздались поспешные шаги по дорожке, усыпанной гравием; вот они все ближе и ближе, задвижка щелкнула, и на пороге отворившейся двери вырезалась в ночной темноте стройная фигура девушки в черном платье, в белом переднике и старинном головном уборе из туго накрахмаленной кисеи.
— Войдите! — сказала она ему по-французски и, ни слова к этому не прибавив, не поднимая на гостя взора, заперла за ним дверь, после чего направилась к дому, белевшему в глубине двора, обсаженного высокими тополями.
Владимир Борисович взглянул наверх, и темное звездное небо напомнило ему другую ночь, бледную и прохладную, окутывавшую, как саваном, парк с деревьями и с красивым дворцом.
Как тогда, так и теперь, он не знал, куда его ведут и что его ждет. Как тогда, так и теперь, его сердце сжималось жутким сознанием неизвестности и трепетного ожидания.
Неужели всего только месяц прошел с тех пор, как Барский возил его на таинственное свидание, перевернувшее вверх дном его жизнь и ввергнувшее его в авантюру, до такой степени мудреную и запутанную, что невозможно было даже приблизительно представить себе, чем она может для него окончиться? Он столько пережил в эти четыре недели, что ему это казалось невероятным.
Между тем девушка шла все дальше и дальше. Пройдя мимо дома с запертыми окнами, она повернула в аллею, остановилась у павильона и, пригласив Углова следовать за нею, вошла в него.
Из сеней, в темноте которых ничего нельзя было различить, она проникла в довольно большую комнату, освещенную лампой и, обернувшись к своему спутнику, произнесла:
— Вот единственная комната, которую мы могли приготовить для вашей милости.
Вслед за тем она указала на опрятную постель за светлыми занавесками, на стол с принадлежностями для писания, на два стула, обитых кожей, на узкий, пузатый шкафчик в заднем углу и на большой медный таз с глиняным кувшином, наполненным водой, в другом.
Это было сказано так почтительно и приветливо, что Углову трудно было поверить, чтобы могли так отнестись к совершенно незнакомому человеку, да еще в таком костюме, в каком был он. Сообразив, что его без сомнения принимают за другого, он поспешил разъяснить недоразумение:
— Меня ваш господин совершенно не знает, — заявил он, — и, прежде, чем воспользоваться…
Ему не дали договорить.
— Извините меня, сударь, но, должно быть, наш господин знает — кто вы, если мы уже давно ждем вашу милость, — возразила девушка. — Извольте переодеться и пожаловать в дом к ужину.
— К сожалению мне будет довольно трудно последовать вашему совету, — с улыбкой заметил Углов, сбрасывая с себя лапсердак, — шляпу он снял, входя в комнату. — Другого платья, кроме того, что на мне, у меня нет.
— Вы здесь найдете все, что вам будет нужно, сударь, — возразила девушка, кивая на пузатый шкафчик, а затем с учтивым книксеном вышла из павильона.
Мистификация не рассеивалась, а напротив того, с минуты на минуту все больше усиливалась. Его здесь ждали! Но кто же мог предупредить о его приходе?
Углов подошел к шкафчику, растворил его и нашел на его полках целый ассортимент белья и платья: французский кафтан из тонкого темного сукна с металлическими пуговицами, шелковый камзол, кисейное жабо, кюлот, башмаки с пряжками, чулки, даже шляпу, — ничего не было забыто.
Недоставало только, чтобы все это было ему впору!
Все оказалось более или менее впору.
Однако все это продолжало смущать Владимира Борисовича.
Впрочем долго размышлять о том, что с ним происходит, ему не пришлось: не успел он застегнуть последнюю пуговицу камзола и поправить жабо, как постучали в дверь и вошла та самая девушка, которая привела его сюда.
— Вас ждут в столовой, сударь, — учтиво сказала она.
С сильно бьющимся от смущения сердцем последовал за нею Углов в своем новом наряде до крыльца того самого большого и низкого дома, мимо которого его провели в павильон.
На верхней ступеньке стоял почтенной наружности старик, с белыми длинными кудрями, который приветствовал гостя радушным:
— Добро пожаловать, сын мой!
Когда Владимир Борисович подошел к нему совсем близко, пастор Даниэль с такою ласковою улыбкою протянул ему руку, что приготовленное заранее объяснение замерло на губах Углова, и, молча отвечая на приветливое рукопожатие, он мысленно поблагодарил судьбу за приятный сюрприз: служанка была права, — его здесь ждали.
Оставалось только узнать: какому доброму гению обязан он был таким счастьем? Но и это, надо надеяться, должно в скором времени разъясниться, — думал он, следуя за гостеприимным хозяином в светлую, просторную комнату с изящно сервированным столом посреди, за которым сидели трое мужчин, одетых в платье такого фасона, как и то, что было на нем, и две дамы. Одна из них была в темной и широкой черной шелковой мантилье, с капюшоном, покрывавшим ей всю голову, за исключением узкого и худого лица с длинным носом и блестящими черными глазами… Другая, молодая и красивая, — в нарядном домашнем платье из серого атласа и с вуалем из испанских кружев, кокетливо накинутым на пышную, напудренную прическу. По тогдашней моде лиф ее платья был низко вырезан на груди, и руки ее, красивые, белые и полные, выставлялись выше локтей из-под пышных, коротких рукавов, а нежное лицо было сильно нарумянено.
Какими именно узами, кровными или духовными, были связаны эти люди между собою, решить было трудно по их отношениям друг к другу, отменно учтивым, но в чем невозможно было сомневаться, это в их приязни и доверии к хозяину, платившему им вниманием и заботливостью.
Не будь Углов озабочен мыслями, не имевшими ничего общего с условиями светского приличия, он, может быть, отметил бы, что, представив его, как русского коммерсанта, путешествующего с торговыми целями, и сажая его за стол, пастор не назвал ему по имени ни одного из присутствующих… Углову было не до того, чтобы обращать внимание на подробности, а гости пастора, ответив на его поклон как ни в чем не бывало, продолжали разговор, прерванный его появлением.
Предоставленный таким образом самому себе, Владимир Борисович мог спокойно заняться наблюдениями.
За столом прислуживали две девушки, блюда, разносимые ими, состояли из прекрасно изготовленной рыбы, дичи и овощей. Пред каждым прибором стояла бутылка вина, показавшегося Углову замечательно вкусным.
Вдруг, когда он уже настолько освоился со своим новым положением, что мог прислушиваться к разговору и заинтересоваться ими, молодая женщина, сидевшая против него, нагнулась к нему, чтобы спросить:
— Вы из Санкт-Петербурга, сударь?
Он ответил утвердительно.
— И вы, верно, из друзей князя Барского? Какой прекрасный молодой человек! Я имела удовольствие познакомиться с ним в Версале, у графа де Бодуара, — прибавила она, не обращая внимания на смущение Углова, на презрительную гримасу, с которой смотрела на нее его соседка, и на досаду, выразившуюся на лице хозяина. — Скажите, правду ли говорят, будто он впал в немилость у царицы, потому что великая княгиня его отличает?
— Я это не могу знать, сударыня, — сдержанно ответил Углов.
— В России не так-то удобно вмешиваться партикулярным людям в интимные отношения коронованных особ, — резко заметила соседка Углова, — и если бы вы были опытнее и более подготовлены к той миссии, которую взяли на себя, то не позволили бы себе предложить русскому подданному такой нескромный вопрос про его царицу. Так ли я говорю, молодой человек? — обратилась она к своему соседу все с той же иронической усмешкой и пытливым взглядом своих выразительных черных глаз. Затем, не дожидаясь ответа, она продолжала, поворачиваясь к остальной компании, — мне обычаи России хорошо известны: недаром провела я в Петербурге несколько лет. Там такой разнузданности в словах и в печати, как во Франции, не существует; все боятся учреждения, называемого Тайной канцелярией, в которой в настоящее время орудует очень умный человек и большой мой приятель, Степан Иванович Шешковский, — прибавила она с сардоническим смехом, причем ее глаза продолжали хранить прежнее выражение холодного любопытства.
— Не слышали ли вы от князя Барского чего-нибудь о нашем общем друге Мишеле? — спросил у Углова один из мужчин.
Владимир Борисович вспомнил про странника, снабдившего его деньгами и рекомендацией к брату в Париж, но в ту же минуту сообразил, что может оказать тому плохую услугу, распространяясь о встрече с ним перед этими людьми, и предпочел ответить, что ему незнакома личность, про которую его спрашивают.
— Наш друг Мишель не дальше, как на прошлой неделе, проходом через Блуменест, заходил к нам и, если бы вас не задержали по дороге, вы встретились бы здесь с ним, — произнес пастор.
Углову показалось, что, произнося эти слова, пастор знаменательно подмигивал господину, обратившемуся к нему с вопросом о Мишеле, как бы для того, чтобы дать понять, что втягивать его в разговор не следует.
Может быть, он ошибался, но разговор продолжался без его участия и о таких предметах, о которых он не имел ни малейшего понятия: о новом министерстве во Франции, о возрастающем влиянии фаворитки, о шведской политике, кознях Австрии и о бесчинствах, совершаемых герцогом Орлеанским, которого винили в том, что он ведет отечество к гибели, покровительствуя врагам существующего строя и поощряя дерзкие выходки против священной особы короля [13] таких вольнодумцев, как Вольтр и Руссо. Разговор в особенности оживился, когда речь зашла про войну с Пруссией