— В театр, мой эскадрон дежурным… надо быть с людьми на всякий случай, да и в театре интересно послушать, что будут говорить в антрактах. Про ваше высочество всегда вспоминают при виде маленького великого князя, ну, значит, чем больше при этом будет наших, тем лучше, — проговорил он прерывающимся голосом.
Лицо цесаревны с каждым его словом прояснялось все больше и больше; глаза опять загорелись веселой решимостью, и на губах появилась улыбка.
— Ступайте, ступайте, Григорий Григорьевич, и скажите нашим друзьям, что я нисколько не падаю духом и счастлива их преданностью: прошу только всех, и вас в том числе… вас особенно… быть осторожнее и беречь себя для меня…
Барский отошел к окну, чтобы не мешать разговору цесаревны с его приятелем, и так далеко высунулся из него, чтобы любоваться воробьями, чирикавшими на дорожке, что не мог видеть, как прижался его приятель к рукам, которые ему протянула великая княгиня. Когда он обернулся, цесаревна была уже одна и с улыбкой спрашивала его:
— А ведь не правда ли, наш Гриша бывает иногда очень находчив и догадлив? С такими друзьями, как он и вы, мне бояться нечего и на многое можно решиться! — прибавила она с чувством.
— Очень счастлив видеть ваше высочество в таком хорошем душевном настроении и спешу последовать примеру моего приятеля…
— Тоже едете в театр?
— Нет, оказия отправить ответ де Бодуару представляется завтра вечером, и надо приготовить его.
— Значит, время терять нельзя, — сказала Екатерина, подходя к письменному столу и протягивая руку к звонку.
— Я займусь этим сейчас, — заявил Барский.
— Нет, вы отправляйтесь в театр: наших птенцов нельзя оставлять одних — от великого усердия они могут наделать всяких неосторожностей.
— А как же письмо к графу Бодуару?
— Я сама напишу его. Зажги свечи, — приказала она появившейся на звонок камер-фрау, — и, если великий князь вздумает спросить про меня, скажите ему, что мне нездоровится, что я к ужину не выйду и прошу меня не беспокоить.
— Слушаю, ваше высочество, — ответила камер-фрау и, взяв со стола свечи, вышла с ними из комнаты.
Тем временем Барский вынул из бокового кармана лист бумаги, исписанный карандашом, и подал его великой княгине.
— Вот брульон [20], который я составил себе на память, чтобы не забыть ответить на все вопросы графа, — сказал он. — Но я набрасывал эти заметки для себя, и вряд ли ваше высочество что-нибудь поймет в них.
— Дайте! — Цесаревна взяла листок и подошла с ним к окну, чтобы просмотреть его при замирающем свете угасавшего дня, а затем произнесла: — Все разберу, но боюсь, что не буду согласна со многим, что тут написано. Впрочем, чтобы решить это, надо ознакомиться с письмом графа. Оно с вами?
Князь подал ей письмо, и она положила его на стол.
— Когда прикажете явиться за ответом? — спросил он. — Завтра?
— Зачем завтра? Я передам вам свой ответ сегодня ночью. Мне кажется, что нам нет никаких причин лишать себя обычной прогулки верхом?
— И я так думаю, — с улыбкой заметил Барский.
— И другие будут того же мнения, надо надеяться. Прошу вас быть с лошадью и с Григорием Григорьевичем на месте нашего обычного рандеву, в третьем часу пополуния, вам без сомнения недолго придется ждать меня: после ужина здесь все будут спать, и никто не помешает мне выйти в парк…
Цесаревна хотела еще что-то прибавить к этому, но вошла камер-фрау с зажженными свечами, и фраза осталась недосказанной.
— Ваше высочество, — сказала камер-фрау, в нерешительности остановившись у двери, к которой она направилась, поставив свечи на письменный стол. — Осмелюсь доложить вашему высочеству…
— Что такое, Анна Акимовна? Говорите при князе, он нам друг, — милостиво вымолвила цесаревна, заметив взгляд брошенный камеристкой на Барского. — Вы верно узнали что-нибудь интересное из дворца?
— Точно так, ваше высочество. Эту новую фрейлину… или как там ее назвать… в фрейлины ее, говорят, не проведут, — государыне угодно оставить при себе без всякой определенной должности…
Великая княгиня переглянулась с Барским.
— Ну, и что же эта особа, которую государыня приблизила к себе? Племянница госпожи Чарушиной, кажется? дочь сенатора Чарушина?
— Точно так, ваше высочество. Зовут ее Фаиной Васильевной Чарушиной.
— Все это нам известно, что же еще? — спросил Барский.
— Государыня изволили взять сегодня эту особу с собой в театр, и одну только ее. Все фрейлины в обиде. Марфа Андреевна очень расстроена этим и три раза ходила просить императрицу, чтобы она такого отличия ее племяннице не делала, но императрица не послушала ее, и даже, когда она в третий раз пришла, ее не велели пускать.
Великая княгиня опять переглянулась с Барским.
— Ну, что же, должно быть, эта девица чем-нибудь заслужила оказываемое ей внимание, — назидательно произнесла она. — Не надо болтать про это, Анна Акимовна: там могут подумать, что мы завидуем счастью девицы Чарушиной; не надо, чтобы это думали, Анна Акимовна. Мы никому не завидуем и вполне довольны нашей судьбой, понимаете? Нам хотелось бы, чтобы все были убеждены в этом, — прибавила она с ударением.
— Слушаюсь-с, ваше высочество.
— Ну, князь, что вы скажете на это? — спросила великая княгиня, когда камер-фрау вышла и она осталась с князем вдвоем.
— Скажу, что надо как можно скорее привлечь эту Фаину на нашу сторону и что я с сегодняшнего же вечера примусь за это. До свидания, ваше высочество! ровно в четыре часа мы с Гришей будем ждать вас у вторых ворот парка, — поспешно проговорил Барский, целуя протянутую ему руку.
Через несколько мгновений и он скрылся в маленькую дверь, в которую выбежал несколько минут перед тем его товарищ, и цесаревна осталась одна.
Заперев все двери, она принялась читать оставленное ей письмо графа де Бодуара. Все оно дышало высокомерием и сознанием превосходства представителя цивилизованной страны пред государством, пытавшимся выйти из варварства.
И обидно было цесаревне за Барского, обидно за Россию. Она досадовала на близорукость императрицы, вымолившей, как милость, союз с Францией.
О, не так поступила бы она на месте государыни! Она заставила бы уважать Россию! Она ни в чем не отступила бы от указаний и примера великого Петра!
Эта задача, обаятельная, как мечта, казалась Екатерине Алексеевне такой прекрасной и соблазнительной, что она не в силах была вырвать ее из своего сердца. Она жила этой мечтой, любовалась и наслаждалась ею наедине с собой, ревниво оберегая ее от всех, как заветную тайну, как сокровище, выше которого для нее ничего не было на земле. С той минуты как эта мечта замелькала в первый раз в ее уме, точно светоч какой-то загорелся в ее сердце, и его уже ничем нельзя было затушить — ни рассуждениями разума, ни страхом перед опасностями, грозным призраком поднимавшимися перед нею. Ничего не находила цесаревна на земле такого, что хотя бы на минуту затмило в ее душе эту далекую, высокую, недосягаемую цель. Всем, жизнью готова она была поплатиться за попытку достичь этой цели! Может ли быть страшна смерть при уверенности в бессмертие? Там, где слава, там смерти нет. Разве царь Петр Первый умер? И разве он умрет когда-нибудь?
Еще раз внимательно перечитала она письмо, оставленное ей Барским, и, с презрительной усмешкой отложив в сторону памятную записку, принялась за ответ.
Часы бежали. Наступила ночь. Дворец начал оживляться. Поднялись шум, беготня и говор прислуги. В канделябрах и люстрах зажигали свечи; стол убирали цветами и фруктами, которые садовники приносили из оранжерей, теплиц и грунтовых сараев, в корзинах; перебегали через двор из кухонь, погребов и кладовых официанты с холодными кушаньями, сластями, винами; гремела золотая и серебряная утварь, звенели хрусталь богемский и фарфор севрский и саксонский. Осветился фонарями двор, и лакеи в придворных ливреях сбегали по мраморным ступеням навстречу съезжавшимся гостям.
Карета за каретой останавливалась у парадного подъезда и по ярко освещенным залам уже расхаживала блестящая публика, когда приехал и великий князь со своим обществом.
Он был в прекрасном расположении духа, и первым его вопросом, когда он еще вылезал из коляски было:
— Распорядились ли, чтобы во время ужина играла музыка?
Стремглав побежали во флигель будить музыкантов, и они, застегивая на ходу пуговицы парадных кафтанов и поправляя наскоро надетые парики, вскарабкались на хоры большой парадной столовой и стали настраивать инструменты. При появлении великого князя грянул любимый его немецкий марш.
Пред тем как сесть за стол, кто-то спросил про великую княгиню, осторожно понижая голос; тем не менее этот вопрос долетел до ушей хозяина, и он, скорчив недовольную мину, отрывисто объявил, что великую княгиню ждать нечего.
— Спит, голова болит, как всегда, когда нам охота повеселиться.
Затем, нагнувшись к своей даме, он прошептал ей на ухо, должно быть, нечто очень забавное, потому что она громко расхохоталась.
Начался ужин. Гости больше пили, чем ели, а так как и во время катания было немало опорожнено бутылок, у многих вскоре закружилась голова, и безобразный шум, поднятый заплетавшимися языками, грозил ежеминутно перейти границы приличия.
По временам шум покрывали звуки оркестра. Не дождавшись десерта, великий князь велел подать трубки, и вскоре обширный покой, с высоким потолком, разрисованным итальянским художником, наполнился таким густым дымом, что в нем тонул запах цветов и меркнул блеск свечей. Сидевшие за столом с трудом различали друг друга, и, должно быть, это придало им смелости, потому что в различных концах стола начали раздаваться песни. Напевал что-то тонким фальцетом и хозяин, нагибаясь все ближе и ближе к своей соседке, а между теми немногими, что оставались трезвыми среди всеобщего веселья, завязывались вполголоса разговоры, не имевшие ничего общего с настроением большинства.
С тревожным выражением на умном лице передавал пожилой вельможа своему соседу, такому же старику, как и он, про нерасположение к наследнику престола в войске и про меры, которые надлежало бы принять против неблагонамеренных сорванцов, разжигавших это нерасположение. А молодой офицер шепотом рассказывал своему товарищу о том, что произошло в Петербурге часа два тому назад, в то время, когда они беззаботно пировали с великим князем и его свитой в загородном домике.