Бегун задумчиво смотрел на бескрайнюю малахитовую тайгу, плывущую под крылом кукурузника. Ярко зеленели верхушки сосен, на северном берегу реки, на припеке уже протаяла прошлогодняя трава, но сама река была покрыта прочным льдом, а в сумрачной глубине леса лежали не тронутые солнцем сугробы.
Тесный салон кукурузника был забит ящиками и почтовыми мешками, для Бегуна с Рублем остался только краешек скамьи у самой кабины. Левка, по уши заросший черной щетиной, мятый, с погасшими глазами, безвольно покачиваясь, бормотал в пространство:
– Букачача… Думал ли ты, Лева, что тебя занесет в Букачачу? Разве можно жить в городе, который называется Букачача? Если бы я родился в Букачаче, я удавился бы, не выходя из роддома… Интересно, как у них бабы называются – букачашки? Бегун, ты хотел бы трахнуть букачашку?
– Заткнись. Достал уже, – сказал Бегун, не отрываясь от иллюминатора.
– Я понимаю: ты влетел на пятнадцать штук, а за что я страдаю? Я мог бы пересидеть этот месяц на даче в Опалихе у девушки Тамары и не знать ничего про город Букачачу. Я не хочу больше болтаться по букачачам, я хочу лечь в свою ванну и спокойно умереть…
Первый пилот Петрович, пузатый, как языческий бог плодородия, поманил Бегуна в кабину.
– Гляди! – указал он, снижаясь к самым верхушкам. – Белоозеро! Вон само озеро, а там село.
Изогнутое серпом озерцо было заметено снегом, у кромки леса торчали коньки крыш и полусгнившая маковка деревянной церкви. Потревоженный треском мотора, выскочил из избы тощий медведь и ломанулся в лес.
– Так восемьдесят лет пустое и стоит… Говорят, под Рождество кто-то в церкви свечи зажигает. Брешут, наверное.
– А ты тут людей не видал? – крикнул Бегун.
– Мы тут не летаем. Из-за сопок вон, – указал Петрович на невысокий горный кряж, – восходящие потоки бьют. Меня раз, как мяч, зафутболило – кувыркался, едва откренил. Тут, знаешь, какие ветры бывают? Сел как-то, роженицу взял. А взлететь не могу – ветер жмет. И время не терпит: орет уже. Так на лыжах и пилил сто пятьдесят верст по реке… На черта они тебе сдались, белозерцы?
– Материал для кандидатской собираю. Песни, частушки…
– Так что ж ты сразу не сказал? – оживился Петрович. – Я тебе на докторскую спою! – и заорал, поводя штурвалом, выписывая коленца над тайгой:
Укоряю тещу я:
Больно дочка тощая!
Начинаю ея мять —
Только косточки гремять! —
он заложил лихой вираж. Рубль в салоне слетел со скамьи на пол.
– Слушай, давай я тебя в Рысий Глаз заброшу! Все равно по пути. Там сейчас заимщики пушнину сдают – у них спросишь, они тайгу лучше, чем ты свою бабу, знают, до последнего пупырышка. Если чего и в самом деле есть – расскажут…
– Куда летим? – уныло спросил Рубль, когда Бегун вернулся и сел рядом.
– В Рысий Глаз.
– Думал ли ты, Лева, что тебя занесет в Рысий Глаз?… Бегун, ты хотел бы трахнуть рысеглазку?…
Рысьим Глазом назывался десяток крепких рубленых изб, затерянных в глухой тайге. Со двора избы занесло вровень с крышей, а улица между ними, выходящая к реке, была продавлена в глубоком снегу траками вездеходов. Кукурузник сел на лед реки и выкатился на берег, прямо к крайним домам. Петрович остался у самолета распорядиться выгрузкой. Бегун направился к заготконторе, у дверей которой выстроились разноцветные «Бураны» с санями-прицепами и лежали в ожидании хозяев лайки. Рубль плелся следом.
В накуренной до синих сумерек избе было тесно, у дверей толпились охотники в распахнутых волчьих шубах, медвежьих кухлянках, высоких унтах, в необъятных лисьих малахаях, все как один бородатые, дубленые морозным солнцем и ветром, так что и крутоскулые буряты, и эвенки, и русские – все были на одно лицо.
За столом перед ними восседал плутомордый приемщик, он мельком, зажав папиросу в зубах, щуря глаза от дыма, оглядывал шкурки: ость, пух, мездру, прострелы, – называл цену и кидал назад, где на дощатом затоптанном полу громоздились меховые горы: соболя, колонок, горели красным закатным светом лисы-огневки, тускло серебрилась белка, белоснежным сугробом лежал горностай, отливали заиндевелой сталью волки, рядом черные медведи и янтарные рыси.
За вторым столом сидел кассир с ведомостями, брезентовым денежным мешком и автоматом на спинке стула и метал на замызганную столешницу многотысячные «кирпичи».
На гостей никто не обратил внимания. Шкурки сдавал русоволосый малый, стриженный по кругу, под горшок, вынимал из мешков, растряхивал. Приемщик едва глянул на соболя и небрежно бросил в кучу.
– Двадцать тысяч, – он показал малому два раза по десять пальцев. – Двадцать, понял?…
Тот кивнул. Приемщик взял следующую шкуру и почти без остановки кинул за спину.
– Тоже двадцать…
Охотники недовольно загудели.
– Эй, погоди, начальник! – протолкался вперед здоровенный таежник с рваной от виска ко рту щекой. – Откуда двадцать? Ты чо, ослеп? Глаза разуй – чистый баргузин!
– Ты бабки получил, Потехин? – ответил приемщик. – Претензий нет? Ну и иди, гуляй!
– А ты не командуй! Я таких командиров на болту вертел и подкидывал! Ты объясни, почему двадцать всего.
– Не выкунел соболь-то! По осени, должно, бил…
Тут охотники загалдели все разом, придвигаясь к столу:
– Где не выкунел? Бабе своей в койке мозги промывай! Зимний соболь!
– Гляди. – Потехин схватил соболя, показал мягкую белую мездру. – Если не выкунел – в синеву должно отдавать! Каждый год одно и то же! Тут дохнешь в тайге, яйца от мороза звенят, а он приезжает – не выкунел ему! И белка ему не перецвела, и заяц бусый!.. Шуряк мой в Германию ездил – наши соболя висят, так, говорит, нули сосчитать не мог – утомился считать! А тут, значит, двадцать штук деревянных? Нам, значит, и так хватит, хмырям таежным, мы, значит, и за двадцать штук тебя в твою канцелярскую жопу целовать должны? А ты чего стоишь, Еремей, как болт на морозе? – толкнул он хозяина соболей. – Сказать не можешь – вот так покажи! – он сунул под нос приемщику громадный кукиш.
– Что ты на меня-то орешь? – оправдывался приемщик. – Езжай в Букачачу, там права качай! Государственные расценки!
– Здесь государства нет, здесь тайга – закон, медведь – хозяин! Если считать не умеешь – сами посчитаем! – Потехин потянулся к мешку с деньгами.
– Назад! – кассир схватился за автомат.
– Ты свою пукалку-то брось, я тебя вместе с ней переломаю!
– Атас! – испуганно шепнул Рубль. – Сейчас разборка начнется!
– Погоди… – Бегун с интересом наблюдал за сварой. В разгоряченной толпе спокоен был только сам Еремей, глухонемой охотник. Он безучастно ждал, когда прекратится суета вокруг и можно будет сдать остальные шкурки.
– Здорово, мужики! – вошел в контору Петрович. – Чего за шум – за дверью слышно?
– Да снова мудрит, мудрило! – кивнул Потехин на приемщика. – Не выкунел ему соболь!
– Один был невыкуневший, – примирительно сказал тот. – Другие чистые. По сорок беру, – сказал он Еремею. – Вот черт глухой! Сорок, понял? – он четыре раза раскрыл пальцы.
Тот спокойно, с достоинством кивнул, и принялся складывать деньги в освободившийся от шкурок мешок.
– Все, закончили на сегодня, – скомандовал приемщик. – Грузи товар, Петрович!
– А нам чо, до другого самолета здесь жить, чо ли? – возмутились охотники, не успевшие сдать добычу.
– Меньше орать надо было, – злорадно ответил приемщик.
– Не грустите, мужики! – сказал Петрович. – Я вам тут гостей привез, – указал он на Бегуна с Рублем. – Белозерцев ищут.
Все обернулись к ним – видно было, что новые люди тут в диковинку. Даже Еремей оглянулся от стола.
– Белозерцев? – удивился Потехин. – Беляки есть, русаки есть… Лицензию, чо ли, взял? Почем за шкурку дают?
Изба вздрогнула от дружного хохота, так что синие волны табачного дыма заштормили вокруг голой лампы под потолком.
В соседней избе была гостиница, магазин и столовая сразу: в одной комнате стояли впритык кровати, на которые свалены были шубы, ружья, мешки с пушниной и деньгами, в другой – деревянные столы с батареями водочных бутылок, пустых и полных, шматками сала и золотистого копченого мяса. На прилавке в углу лежали консервы и патроны, хлеб и капсюли россыпью, пачки соли и коробки с порохом, водка и ружейное масло, тут же валялся ворох денег – любой мог подойти и взять что надо, расплатиться и отсчитать себе сдачу. По стенам висели оленьи рога и брюзгливые кабаньи рыла с клыками в палец длиной и толщиной.
Пили тут давно, без меры и отдыха, кто-то пел, натужно, будто лямку тянул, глядя перед собой оловянными глазами, двое ссорились через стол и, кажется, сошлись бы врукопашную, если бы могли только встать, кто-то, утомившись, спал, упав лицом в засаленную столешницу.
Приглядывала за порядком хозяйка, крутобедрая Елизавета, в грубом свитере с закатанными по локоть рукавами. Она без труда взвалила на плечо уставшего охотника и, как сестричка с поля боя, вынесла его в другую комнату и сбросила на кровать. Она с откровенным интересом поглядывала на Бегуна, подходила к его столу кстати и некстати, а потянувшись через него убрать лишние стаканы, как бы невзначай прижалась могучей грудью. Сидящий рядом Потехин тут же уцепил ее за обтянутый джинсами зад. Елизавета огрела его кулаком промеж лопаток и отошла.
– Ух-х, ведьма! – проводил он ее жадными глазами.
– Вот тебе и рысеглазка, – сказал с другой стороны уже надравшийся на халяву Рубль. – Кажется, у тебя тут будет мягкая посадка, Бегун?
– Так чо я говорю, – продолжал Потехин. – Какие, к лешему, белозерцы? Это вы, москали, в муравейнике своем вонючем друг у друга на голове сидите и на карту глядите: вон она, Сибирь – у-у! – нехожена, немерена! Не то белозерцы – может, мамонты еще есть. А вот спроси у них, – указал он на охотников, – каждый свой угол до травинки знает, до камушка – никто твоих белозерцев не видал! Когда БАМ тянули – геологи все прочесали от Олекмы до Шилки. А ты говоришь – село целое! – махнул он рукой. – Может, севернее чего есть, по Лене, по Енисею… Давай лучше еще по одной в бак зальем, чтоб мотор тарахтел, – он разлил водку по стаканам.