– Послушай, – сказал Бегун. – В том мире есть много вещей, о которых ты не знаешь…
Лицо ее мгновенно окаменело, она отпрянула, закрывая уши ладонями:
– Нет! Нет! И знать не хочу!
– Да послушай, я только…
– Не слушаю! Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешную! – она истово перекрестилась.
– Ну хорошо, хорошо, не буду больше… Я только хотел сказать, что когда я сюда… добирался, я думал – на месяц, на два. Павлик меня ждет, не знает даже – жив я или нет…
– Тоскуешь? – понимающе кивнула Неждана.
– Конечно.
– Я заговор от тоски знаю. Повторяй: «Крест, крестом крест, человек родися, крест водрузися, и сатана связася, Бог прославися…» – скороговоркой зачастила она.
– Нет, – сказал Бегун. – Получается, что я его предаю. Он обо мне думает, а я от него заговариваться буду. Я сюда его хочу привезти, а больше мне ничего и не надо.
– Отец Никодим сказал, что если вы уйдете, то обратно не вернетесь.
– Вернусь. Вот крест, – Бегун перекрестился, – что вернусь!
– Он сказал – не вернетесь… – покачала головой Неждана. – Пойдемте, пора уже. Бабы меня хватятся. Только сперва вы идите, а потом уж я. А то в тот раз бабы Петру донесли, он меня за волосы таскал, что к вам подошла. И молиться до ночи поставил.
– Это брат твой?
– Сестры сын… Вы его бойтесь, – вдруг перешла она на быстрый шепот. – Он злой. Когда Еремей вас притащил, он против был, говорил, что обратно в лесу бросить надо. Это отец Никодим вас спас, он один над ним власть имеет… Ну, идите…
Бегун двинулся было в лес.
– Да не туда! От солнца идите… Как же вы у нас жить будете, если в трех соснах плутаете, – засмеялась Неждана.
Постепенно Бегун втянулся в работу, уже не мучался по ночам от ломоты в суставах. Перестал носить часы, действительно бесполезные здесь, где время не дробилось на минуты, на деловые встречи, на условленные сроки, а текло с восхода к закату, из семени в стебель, от весны в лето, и праздники или какие-то иные события были не остановкой, за которой начинался новый отсчет, а как бы чуть заметными изгибами ручейка времени.
Впервые Бегун ощущал себя абсолютно здоровым, умиротворенным, и, если бы не мысли о сыне, он бы мог сказать, что счастлив. Он помолодел, хотя и зарос дремучей бородой. Жизнь Белоозера, несмотря на ежедневный тяжелый труд – не ради достатка и благ, а за само существование на белом свете – была по-детски беззаботной, отношения по-детски наивными – все на виду, на миру, безо всякой задней мысли, и вера в Бога была детской – не исступленное поклонение мистической силе, какое встречал Бегун в затерянных в псковской и новгородской глухомани селах, а вера ребенка во всесилие и мудрость отца. Еще раз ему удалось встретиться с Нежданой наедине – улучив момент, она сама ушла в лес, зная, что он пойдет следом. И говорить-то как будто было не о чем: про себя Бегун рассказать не мог – стоило ему упомянуть тот мир, как она затыкала уши, его жизнь для Нежданы начиналась с весны, с его появления в Белоозере; а про себя ей сказать было нечего, каждый год из ее шестнадцати был похож на этот.
Бегун расспрашивал про сельчан, про травы, а потом просто шли рядом, с любопытством поглядывая друг на друга и каждый раз улыбаясь, встретившись глазами. Бегун подумал, что они как Адам с Евой, только что созданные Богом, – люди без прошлого, когда волнует и притягивает не то, что человек думает, знает или пережил, а как ступает, хмурится или смеется, как смотрит и что видит, глядя на тот же цветок, что и ты. Хотя, впрочем, Ева не была просватана за другого…
Озерчане уже привыкли к Бегуну, уже почти приняли за своего, кроме Петра, который хмуро смотрел сквозь него и не отвечал на поклон при встрече. От Рубля сторонились. Тот дни напролет валялся на солнышке со своим приемником.
Вернувшись однажды домой, Бегун застал его в расстроенных чувствах. Лева лежал на лавке, глядя в низкий прокопченный потолок.
– Чего закис?
– Батарейки сели, – уныло кивнул Рубль на молчащий приемник.
– Трагедия… – усмехнувшись, согласился Бегун. – На печи подержи – еще протянут немного.
– Держал уже… Чемпионат мира через месяц – думал, не увижу, так хоть послушаю… – Лева, похоже, разрядился вместе со своими батарейками – оборвалась последняя ниточка, связывающая его, хоть и в одну сторону, с большим миром.
– Иди работать, – посоветовал Бегун. – Сдохнешь ведь от скуки.
– Не дождутся! – гордо ответил Рубль. – Требую считать меня военнопленным. И кормить согласно Женевской конвенции.
– Пока что я тебя кормлю. – Бегун выложил картошку, присоленную рыбу, грибы, ссуженные ему сердобольными бабами. – Слушай, ну неужели не интересно тебе? Мы в другой век попали без машины времени! Это же настоящее все! Купала сегодня, праздник будет. Не маскарад, актерский, дешевый – настоящий Купала!
– В Москву хочу. К девушке Тамаре.
– Тьфу, твою мать! Ну, вырвешься ты отсюда рано или поздно – ведь не увидишь больше такого!
– И слава богу, – меланхолично отозвался Рубль.
– Тихо… – Бегун прислушался. – Началось!
По селу разнеслась песня – парни и мужики кликали, переходя от двора к двору:
Девки, бабы —
На Купальню!
Ладу-ладу,
На Купальню!
Ой, кто не выйдет
На Купальню,
Ладу-ладу,
На Купальню!
Ой, тот будет
Сух колода!
Ладу-ладу,
Сух колода!
А кто пойдет
На Купальню,
Ладу-ладу,
На Купальню!
А тот будет
Бел береза!
Ладу-ладу,
Бел береза!
– Пойдем! – Бегун поднял Рубля с лавки и потащил за собой из избы. – А то засохнешь в самом деле, как колода!
На дворе была уже ночь. Празднично одетые девки, бабы и ребятишки, обгоняя их, бежали к костру, который просвечивал сквозь деревья. Костер разложен был на пригорке: в середине высокий сырой кол с развилкой на конце, в которой сидела сама Купальница – чучело из ветвей, переплетенных лентами, с руками и головой, вокруг кола горел хворост.
Бегун с Рублем стали поодаль, у подошвы пригорка. К купальному костру собралось все село, кроме отца Никодима и других самых древних стариков и младенцев. Девки были в венках из цветов и зеленой травы на распущенных волосах, в руках каждая держала соломенные жгуты, прихваченные из дому. Все двинулись кругом огня, притоптывая поочередно одной ногой и другой:
Как на горушке, ой, на горы,
На высокою на крутой,
На раздольницы широкой —
Там горит огонь высокый.
Как у том огню жгли три змеи:
Как одна змея закликуха,
Как вторая змея заползуха,
Как третья змея веретейка.
Закликуха – змея ягнят закликает —
Ея в огонь! —
девки и бабы подскочили к костру и бросили шумно, как порох, вспыхнувшую еще над огнем солому.
Заползуха-змея заломы ломает —
Ея в огонь!
Веретейка-змея зажин зажинает —
Ея в огонь!..
Когда было покончено со всеми тремя змеями, карагод рассыпался, раздался лихой свист – и Еремей с Петром, толкнувшись издалека, махнули первыми через костер, по обе стороны кола. Следом стали прыгать попарно остальные – парни с посвистом, у самого кола, пытаясь дотянуться до Купальницы, девки с визгом, подобрав юбки, – с краю, где поуже. Прыгнула с кем-то Неждана – длинные распущенные волосы ее, багровые от огня, волной перелетели следом. Прыгали даже старики со старухами, мелко семеня на разбеге, и ребятишки. Кто не перетягивал через костер, ступал в огонь – принимался под общий смех приплясывать, топать по траве, стряхивая с лаптей угли.
– Ой, кто не прыгнет
За Купальню,
Ладу-ладу,
За купальню, —
рябой рыжий Лука встал перед Бегуном, раскинув руки, приглашая к костру.
– Ой, тот будет
Сух колода! —
тотчас подхватили остальные.
– Нечистая сила купального огня боится, – усмехнулся Петр.
– Давай! – азартно кивнул Бегун Леве.
– Всю жизнь мечтал. Иди-иди, потешь папуасов! – отмахнулся тот. Его раздражало чужое веселье.
– Да черт с тобой! – Бегун отошел подальше, качнулся, потирая ладони, примеряясь. За огнем не виден был дальний край костра. Он разбежался, толкнулся изо всех сил под одобрительный гул – в лицо ему ударил снизу раскаленный воздух – и встал далеко за костром, по-мальчишески гордый собой.
Началась новая песня, карагод двинулся вокруг костра:
Ай во поле,
Ай во поле липинка,
Под липою,
Под липою бел шатер.
В том шатре,
В том шатре стол стоит,
За тем столом,
За тем столом девица…
Из карагода к костру вытолкнули тощую Грушку.
Рвала цветы,
Рвала цветы со травы,
Вила венок,
Вила венок с городы…
Грушка сняла венок и ходила против карагода, с детской прилежностью показывая, как она рвала цветы и плела венок «со дорогим яхонтом».
Кому венок,
Кому венок износить?
Носить венок,
Носить венок старому…
Карагод остановился, старики и женатые парни вышли к Грушке, прося отдать венок. Она спрятала его за спину.
Старому венок,
Старому венок не сносить,
Мою молодость,
Мою молодость не связать!
Старики вернулись на место, снова начался запев про липинку во поле и про девицу в шатре.
Носить венок,
Носить венок милому,
Милому венок,
Милому венок износить…
В круг вышли парни, они не просили венок, а пытались выхватить его из рук Грушки, та с радостным визгом носилась вокруг костра, как бесенок, пряталась бабам за спины, дразнилась языком. Лука до поры до в