а… Полдела сделано… Эрлих сам определил дальнейшее течение событий, и мне остается одно – ждать.
Я забираюсь в постель и открываю роскошный том Розенберга. «Миф XX столетия» и гитлеровскую «Майн кампф» Микки принесла с собой. Чтение их, очевидно, должно было скрасить досуг Огюста Птижана. С томиком в руке я вытягиваюсь на хрустящей от крахмала простыне и придаю своему лицу выражение, близкое к глубокой заинтересованности. Микки очень нравится, когда я взахлеб зачитываюсь ее богами.
Интересно, сведет ли еще Огюста Птижана судьба с шарфюрером Лоттой Больц? Скорее всего да. Зато Гаука и Фогеля я вряд ли увижу. Не скрою: при мысли об этом Огюст не испытывает чувства скорби. Единственное, чего я им обоим желаю, – скорейшей смерти во здравие неарийской части человечества.
Приготовил ли Эрлих сюрприз – вторая мысль, занимающая меня и, пожалуй, концентрирующая на себе все внимание. Не верится как-то, что штурмбаннфюрер станет придерживаться программы, выработанной им при участии Птижана. Я не удивлюсь, если он приедет задолго до двенадцати и не один… Варбург?.. Прибудет он сюда или нет?.. Здравый смысл подсказывает, что бригаденфюреру рано еще выходить из тени, но с этими господами из РСХА никогда нельзя быть уверенным ни в чем…
«Хватит! – говорю я себе. – Лежи спокойненько и не ломай голову…» Книжка, переложенная зеленой лентой, летит на пол, и Огюст Птижан, повернувшись на правый бок и поудобнее пристроив поверх одеяла белую култышку, закрывает глаза и заставляет себя дремать… Неудачник этажом ниже выводит скрипичные рулады, а Микки в кухне напевает: «Три козочки паслись на берегу… Три козочки с серебряными рожками…» Перед глазами у меня проплывают серые тени, и материнская рука забытым теплом согревает щеку… Кто бы знал, как я хочу домой!..
«Кофе сварен, сынок…» – говорит мать…
– Кофе сварен, сынок! – повторяет штурмбаннфюрер Эрлих, когда я открываю глаза.
Микки с подносом и Эрлих – не сладостное пробуждение.
– Без четверти девять, – говорит Эрлих, не тратя слов на приветствия. – Кофе сварен, осталось его выпить. Я приехал пораньше, чтобы быть поближе к сцене.
– Могли бы не объяснять, – бормочу я, подтягивая сползшее одеяло.
На Эрлихе знакомый мне костюм – букле песочного цвета, излюбленный бордовый галстук с жемчужиной и туфли из тонкого шевро. Вместо прежних очков – роговые, придающие ему солидность. Эрлих вообще-то человек без возраста, но сейчас я определяю с точностью плюс-минус три года, что ему сорок пять – гораздо больше, чем я думал раньше. Легкомысленная золотая оправа его молодила.
– А где же автоматчики? – говорю я, взирая на черную кожаную папку, зажатую под мышкой штурмбаннфюрера. – В ней?
– Вы неисправимы… Свободны, Больц!
Лотта выходит, и стук закрывающейся двери совпадает с телефонным звонком. Дав аппарату издать парочку трелей, я снимаю трубку… Ну вот и началось!
– Доброе утро, Анри!
– Салют, Огюст. Ты один?
– Досматривал сон…
Ухо Эрлиха касается моего; оно плотно прижато к тыльной стороне эбонитовой чашечки. Пальцы штурмбаннфюрера механически расстегивают и застегивают пуговицу на пиджаке.
– Ты что-то не в духе, – говорит в мембрану Люк.
– Да нет, ничего… Запомни адрес, Люк!
– Твой? Я и так знаю. Говори этаж. Справа или слева?
– Четвертый, слева, звонок в виде розы, кнопка красная.
– Когда?
– В двенадцать…
– О'кэй! – коротко заключает Люк, и голос его сменяется сигналом отбоя.
Эрлих оставляет в покое пуговицу и приглаживает волосы. Папка косо торчит из-под мышки.
Десять минут спустя, попивая кофе, мы рассматриваем бумаги из папки. Эрлих основательно подготовился. Вместе с дезинформационным материалом, сработанным при моем участии и занимающим пять страничек папиросной бумаги, он принес несколько достоверных на вид документов – с регистрационными номерами, многочисленными отметками исполнителей, визами и черными грифами «гехайм», оттиснутыми штампами. Одна из бумажек снабжена даже пометкой: «Только для высшего командования. Дело государственной важности. Подлежит уничтожению». Липа, стопроцентная липа. Варбург и сейчас не рискнул пойти ва-банк. Документы сделаны мастерски, и я по опыту знаю, что такие не скоро удастся раскусить…
– Ну как? – спрашивает Эрлих безмятежным тоном.
– «Бронза»! – говорю я. – Люк не клюнет.
– Это подлинники!..
– Разве? И этот с пометкой «Только для высшего командования»?
Я делаю все от меня зависящее, чтобы голос звучал спокойно. Неужели я своими руками поставил Люку ловушку?! Документы Эрлиха не оставляют сомнения, что вместо переговоров Анри Маршана ждет арест.
– Браво, – спокойно говорит Эрлих. – Тысячу раз браво, Стивенс. Пожалуй, вы действительно годитесь в союзники. Согласись вы, что документы настоящие, мне пришлось бы выбирать между двумя версиями. Первая – вы профан; вторая – вы намерены провалить игру… Вот подлинники, – смотрите…
Он достает из внутреннего кармана три листочка, скрепленных зажимом. Тексты на машинке, следы прошива, захватанные пальцами края. Я вчитываюсь в них и нахожу, что данные не слишком первоклассные, но для первого шага то, что требуется.
Я встаю и, в шлепанцах на босу ногу, иду к окну. Тростниковое жалюзи, шелестя, уползает под потолок, открывая окно и вид из него… Улица пуста. Две «тени», обычно маячившие возле тумбы с афишами, испарились, исчезли, растаяли в воздухе.
– Я держу слово, – холодно говорит Эрлих. – Маршана не тронут. Он потащит «хвостов» – и только. Согласитесь, это мое право, Стивенс!
– А Больц?
– Она останется.
– Вам нужен свидетель? Эрлих! Это же верх неосторожности. Третий лишний при таких сделках.
– Больц – это Варбург. Я твердил бригаденфюреру то же, что и вы мне. Но у него свое мнение, а вам знакома пословица – кто платит за музыку, тот и заказывает танцы.
Мелкий, но просчет… Все у тебя отлично продумано, Циклоп! Но в пустяках ты допускаешь ошибки. Бригаденфюрер Варбург, всерьез идя на контакт с Интеллидженс сервис, на измену рейху и обожаемому фюреру, ни за что не посвятил бы в свои дела третьего человека. Шарфюреру Больц объяснено не более положенного ей по чину: гестапо внедряется в резидентуру СИС, Стивенс – перевербован, в итоге – аресты англичан. Роль Больц – роль свидетеля, могущего в любой инстанции показать, что бригаденфюрер действовал исключительно в интересах рейха.
– Хорошо, – невесело соглашаюсь я. – Танцы – танцами, но понравятся ли ноты первой скрипке.
– Люку? Ему придется примириться с присутствием Больц. Вы его уговорите.
Больше мы не касаемся этой темы; пьем кофе, жуем экономные бутерброды с маргарином и сыром. Одну за другой я выпиваю три большие рюмки перно. Спиртное помогает забыть о боли в руке.
Просмотр документов, разговоры и неторопливый завтрак – три часа. Сто восемьдесят минут антракта между действиями на маленькой сценической площадке в центре Парижа. Актеры вызубрили свои роли, режиссер торчит где-то за кулисами; лишь публики нет, да она и не нужна на нашей премьере. Эрлих правильно поступил, убрав соглядатаев от подъезда… Ровное, ничем не нарушаемое спокойствие приходит ко мне, и я, не вздрогнув, иду к двери и открываю ее, впуская Люка. Двенадцать без двух или трех минут… В полутемной тесной передней Люк обнимает меня.
– Старина!
Рука его с размаху хлопает меня по спине. Тяжелая рука. Люк хрупок внешне, но силен и жилист как черт… Шляпа заломлена, широкий бант галстука по моде слегка приспущен. От него пахнет хорошими духами и бензином… Значит, он приехал на машине и вел сам.
Когда звонок парадной выстрелил в тишину, Эрлих сорвался было с кресла, но одумался и подтолкнул меня:
– Лучше вы… Больц! Немедленно в кухню. И не скребитесь там!.. Минутку, Стивенс!
Выдержка у него железная! Люку пришлось четырежды позвонить, а штурмбаннфюрер все еще придерживал меня за пижаму, втолковывая, что при любой неосторожности он пристрелит Птижана вот тут, на месте, и что лучше не шутить с огнем.
– Ну, – сказал Эрлих напоследок. – С богом, Стивенс!
…Я забираю у Люка шляпу, вешаю ее на крючок стенного шкафа и, взяв под руку, веду в комнату… Эрлих медленно встает с дивана.
– Это кто? – настороженно спрашивает Люк.
Я перевожу взгляд с него на Эрлиха и говорю:
– Гестапо!..
Тишина чистая и прозрачная, как в лесу.
– А! – только и говорит Люк и опускает руку в карман. Я хватаю его за плечо и повисаю на нем. Эрлих, быстрый и точный, бьет Люка в живот, пригибает к полу, умудряясь при этом отобрать пистолет…
– Ты не понял! – кричу я. – Подожди, Анри… Ты ни черта не понял!.. Я все объясню…
Дикие глаза Люка. Эрлих с пистолетом. Больц, влетевшая на шум, – маленький «вальтер» в руке… Бац! Искры, огромные, как елочные звезды, сыплются у меня из глаз. Рука у Люка тяжелая… От второй затрещины я, покачнувшись, натыкаюсь на стол, а от третьей, стягивая за собой плюшевую скатерть, сажусь на пол…
– Подлец! – с омерзением произносит Люк.
– Я все объясню, – хриплю я, слизывая кровь с разбитой губы.
– Успокойтесь, мсье Маршан, – по-французски говорит Эрлих и, выбросив обойму из пистолета, кладет его на стол. Следующую фразу он произносит на скверном английском: – И в гестапо могут быть друзья, согласитесь, сэр!
Люк – увы! – не владеет английским, но реакция у него превосходная.
– Изъясняйтесь по-немецки, – зло говорит он на правильном хох-дейче.
– Все в порядке, – улыбается Эрлих. – Лотти, вы нам мешаете… Сейчас вы все поймете, мистер Маршан.
Люк угрюмо опускает глаза.
– Тут все ясно, – говорит он. – Сколько вы заплатили этой сволочи?
Не меняя позы, Люк выслушивает Эрлиха. Штурмбаннфюрер со штабной краткостью и деловитостью обрисовывает обстановку и в заключение протягивает Люку руку. Я все еще сижу на полу и страхуюсь на тот случай, если Анри решит еще разок разыграть приступ ярости… Рука Эрлиха повисает в воздухе, а я хвалю себя за благоразумие: саксонская ваза превращается в многообразные по форме осколки, один из которых царапает мой лоб.