[183] в свод незнакомого черепа и плутала в извилинах мозга, натыкаясь на последние следы чужого сознания.
– Ну, хорошо. – Доктор вдоволь насладился изумлением Октава-Лабинского. – Нравится вашей душеньке новое жилище? Удобно ли ей в теле этого очаровательного рыцаря, гетмана[184], господаря[185] и высокопоставленного вельможи, мужа самой прекрасной женщины на свете? Вы уже не хотите умереть, как во время нашей первой встречи в печальной обители на улице Сен-Лазар? Теперь, когда двери особняка Лабинских открыты для вас, вы больше не боитесь, что, как на вилле Сальвиати, Прасковья приложит руку к вашим губам, едва вы попытаетесь признаться ей в любви?! Видите, старый Бальтазар Шербонно с физиономией макаки, которую он сменит на другую только по собственному усмотрению, еще не растерял всех добрых рецептов из арсенала своих фокусов.
– Доктор, – ответил Октав-Лабинский, – вы могущественны, как Бог, или по меньшей мере как демон.
– Ох! Ох! Не бойтесь, тут нет никакой дьявольщины. Спасению вашей души ничто не угрожает: я не заставлю вас подписывать договор кровью. Все очень просто. Слово, которое сотворило свет, способно переместить душу. Если бы люди захотели услышать Бога сквозь время и бесконечность, они, черт возьми, сотворили бы еще и не такое.
– Какими словами, какими делами смогу я отблагодарить вас за столь неоценимую услугу?
– Не думайте об этом. Вы мне интересны, а для такого старого, дубленого и прожженного ласкара[186] как я, такое чувство – редкость. Ваша любовь необыкновенна, а, да будет вам известно, мы, мечтатели, – немного алхимики, немного чародеи, немного философы, – всегда так или иначе стремимся к абсолюту. Но поднимайтесь наконец, подвигайтесь, походите, покрутитесь, – проверьте, не тесна ли вам новая кожа.
Октав-Лабинский подчинился и несколько раз прошелся по комнате; растерянность мало-помалу проходила; тело графа, лишившись своей души, не утратило прежних привычек, и новоявленный хозяин доверился его физической памяти, так как ему было важно перенять движения, походку и жесты хозяина изгнанного.
– Если бы я сам только что не поменял местами ваши души, – засмеялся доктор, – то решил бы, что ничего необычного в этот вечер не произошло, и принял бы вас за настоящего, законного, подлинного литовского графа Олафа Лабинского, истинное «я» которого покоится пока там, в куколке, которую вы изволили покинуть. Но скоро пробьет полночь, уходите, а то Прасковья будет сердиться и обвинит вас в том, что вы предпочли ей ландскнехт[187] или баккару[188]. Не стоит начинать супружескую жизнь со ссоры, это дурная примета. А я тем временем разбужу вашу прежнюю оболочку со всеми подобающими предосторожностями и почтением.
Согласившись с доктором, Октав-Лабинский поспешно удалился. У крыльца, жуя удила и роняя хлопья пены, приплясывали от нетерпения великолепные гнедые кони графа. Заслышав шаги, красавец лакей из ныне вымершего племени гайдуков[189] устремился к карете и со стуком опустил подножку. Октав, направившийся было к своему скромному брогаму[190], устроился в высоком роскошном экипаже и бросил лакею приказ, который тот мгновенно передал кучеру: «В особняк!» Едва дверца захлопнулась, кони вскинулись на дыбы и рванули, а славный потомок альманзоров и азоланов[191] повис на широких, шитых золотом поводьях с неожиданным для столь высокого и крупного детины проворством.
Для таких лошадей путь от улицы Регар до улицы Фобур-Сент-Оноре оказался совсем недолог: они преодолели его за несколько минут, и кучер крикнул громоподобным голосом[192]: «Отворяй!»
Швейцар распахнул гигантские створки ворот и пропустил карету, которая свернула на подъездную аллею и с изумительной точностью остановилась под полосатым бело-розовым навесом.
Двор, который Октав-Лабинский в мгновение ока рассмотрел во всех подробностях – свойство, которое обретает душа в особо важных случаях, – напоминал, скорее, королевский парк. Он был просторен, окружен симметричными строениями и освещен бронзовыми фонарями. Белые языки газа метались в больших хрустальных плафонах, похожих на те, что украшали в прошлом Букентавр[193] а по асфальтовому бордюру, которым был обрамлен песчаный ковер, устилавший аллею, на равном расстоянии друг от друга стояли кадки с апельсиновыми деревьями, достойные террас Версаля.
Бедному влюбленному пришлось задержаться на несколько секунд у порога и прижать руку к сердцу, чтобы унять его биение. Да, теперь он владел телом Олафа Лабинского, но все знания, представления и опыт графа улетучились вместе с его душой. Дом, хозяином которого стал Октав, а также внутреннее расположение комнат были ему незнакомы, и потому, увидев перед собой лестницу, Октав наугад пошел наверх, решив в случае ошибки сослаться на рассеянность.
Сверкающие белизной ступени из полированного камня подчеркивали ярко-красный цвет широкой ковровой дорожки, закрепленной позолоченными штангами; она как бы указывала стопам, куда идти, а жардиньерки, полные экзотических цветов, провожали идущего до самого верха.
По стенам, покрытым белой штукатуркой под мрамор, дрожали золотые блики от огромного фонаря в граненом плафоне, который висел на толстом пурпурном тросе с кистями и бантами и щедро освещал авторскую копию одной из самых знаменитых скульптур Кановы – «Амур, целующий Психею»[194].
Лестничная площадка была выложена мозаикой тонкой работы, слева и справа на шелковых шнурах висели четыре пейзажа кисти Париса Бордоне, Бонифацио, Пальмы Старшего и Паоло Веронезе[195], помпезность и архитектоника картин прекрасно гармонировали с роскошью лестницы.
На площадку выходила высокая дверь, усеянная гвоздиками с золотыми шляпками; Октав-Лабинский толкнул ее и оказался в просторной прихожей, где дремали несколько ливрейных лакеев; при его появлении они вскочили, словно на пружинах, и выстроились вдоль стен с невозмутимостью восточных невольников.
Октав прошел мимо них и оказался в бело-золотой гостиной, где не было ни души. Он позвонил, и появилась горничная.
– Госпожа графиня может меня принять?
– Ее сиятельство сейчас переодеваются, но очень скоро будут готовы.
Глава VII
Оставшись наедине с неподвижным телом Октава де Савиля, в которое вселилась душа графа Олафа Лабинского, доктор Бальтазар Шербонно не стал медлить. Несколько мановений, и Олаф де Савиль (позвольте нам объединить эти два имени, дабы обозначить сей двойственный персонаж) очнулся от глубокого сна, или, скорее, от каталепсии, которая удерживала его на краю дивана. Он поднялся медленно и машинально – видно было, что его движениями еще не управляет воля, – и пошатнулся. Голова его кружилась, все предметы плавали перед глазами, будто в тумане, инкарнации Вишну выплясывали на стенах сарабанду[196], а доктор Бальтазар Шербонно представился в виде санньяси с Элефанты, машущего руками, точно птица крыльями, и вращающего голубыми зрачками в ореоле коричневых морщин, похожих на оправу очков. Поразительные зрелища, свидетелем которых граф стал, перед тем как впал в магнетическое беспамятство, продолжали воздействовать на его разум, и он медленно возвращался к реальности подобно тому, кто резко пробудился от кошмара и принимает свою разбросанную одежду, сохранившую очертания человеческого тела, за призраков, а медные розетки, что поддерживают занавеси и вспыхивают в свете ночника, – за пылающие очи циклопов[197].
Мало-помалу наваждение рассеялось; вещи снова приобрели свой естественный вид; господин Бальтазар Шербонно был уже не индийским отшельником, а простым доктором с обыкновенной доброжелательной улыбкой.
– Господин граф доволен теми экспериментами, которые я имел честь ему показать? – проговорил он раболепным тоном, к которому примешивалась легкая доля иронии. – Осмелюсь надеяться, господин граф не будет сожалеть о проведенном здесь вечере и уйдет в убеждении, что слухи о магнетизме – не сказка и не шарлатанство, как утверждает официальная наука.
Олаф де Савиль кивнул в знак согласия и в сопровождении доктора, который у каждой двери отвешивал ему глубокие поклоны, покинул апартаменты.
Едва не задев крыльцо, подъехал брогам, и душа мужа графини Лабинской погрузилась в него вместе с телом Октава де Савиля, не отдавая себе никакого отчета в том, что и слуги, и карета были чужими.
Кучер спросил, куда следовать.
– Домой, – ответил Олаф-де Савиль, слегка удивившись, что не узнает голоса своего выездного лакея, который обыкновенно задавал ему этот вопрос с явным венгерским акцентом.
Он заметил, что сиденья кареты покрыты темно-голубым шелком, а стенки обиты золотистым атласом; граф удивился новшеству, но воспринял его, как во сне, где привычные вещи предстают в совершенно ином виде, оставаясь при этом узнаваемыми: он чувствовал, что как будто стал меньше ростом, и, кроме того, ему казалось, что к доктору он пришел во фраке, а теперь на нем был легкий летний сюртук, которого никогда не водилось в его гардеробе, и он не помнил, когда переоделся; разум его испытывал непонятное стеснение, мысли, столь ясные утром, путались и давались ему с большим трудом. Приписав свое странное состояние необыкновенным впечатлениям этого дня, он отбросил прочь все сомнения, устроился поудобнее и отдался волнам дремы, мутному забытью, не похожему ни на бодрствование, ни на сон.