В тот момент, когда погас свет и противно завизжал резервный аккумулятор Большого компьютера, я страшно испугался. Я понял, что всё – зря, и нам не удастся закончить эксперимент без энергии. И все знания и опыт нашей цивилизации пропадут втуне, умрут внутри остывающего куба компьютера.
Когда стрельба прекратилась, я пробрался в генераторную. У меня было семьдесят два часа на исправление аварии – или целая вечность на медленное умирание от холода в обесточенном Убежище. В кромешной тьме, залитой чёрной тушью отчаяния.
Я сидел на ледяном полу и при свете аккумуляторного фонаря разбирался в разодранных осколками схемах. Замерзшими, грязными руками ковырялся в непонятных внутренностях оборудования, в этих иссеченных трубопроводах и контуженных взрывом гранаты реле.
Лара приходила и тихо ставила тарелку с едой. Потом замирала в темноте за спиной и смотрела, как я работаю. Я чувствовал её позвоночником и затылком. Я слышал её неуловимое, как пылинка в солнечном луче, дыхание – и моё замёрзшее сердце билось сильнее, гнало кровь в скрючившийся от страха и неуверенности мозг.
Я сделал это. Когда после сотой попытки генератор хрюкнул, забурлил и застучал поршнями, а под потолком вспыхнул ослепительный свет, она подошла и поцеловала меня в затылок – будто ночной мотылёк задел невесомым крылышком.
Быть может, мне это показалось. Или приснилось. Ведь я не спал почти трое суток.
– Цикл работы Большого компьютера завершится через два часа!
Я вздрагиваю и роняю стилос. Недовольный Пух спрыгивает на пол и шипит на меня, выгибая спину.
Голос из динамика – это голос Лары. Она записывала сообщение, когда ещё была жива и правила программу.
Она была жива. Она дышала, ходила, покачивая бёдрами, от неё вкусно пахло. И говорила вот этим самым голосом, от которого спотыкается сердце.
И охранник тоже был жив. Когда взбесившиеся от страха и обречённости ассистенты захватили оружейную комнату, охранник в одиночку держал коридор, стреляя короткими очередями, и орал на меня:
– Беги отсюда, салага, блин! Если тебя грохнут – зачем тогда всё это?
Он был упрямым парнем, этот здоровенный хам. Он не позволил себе умереть, пока не дорезал ножом последнего бунтовщика.
Вся планета была жива. Мы радовались солнцу, хвалились друг перед другом мимимишками, писали едкие каменты, восхищались правительством или ругали его. Потом мы за каким-то чёртом полезли на этот полуостров – будто у нас было мало других полуостровов. Потом началась война с заморскими – и грянула Катастрофа…
Наверное, Профессор предчувствовал всё это. Слишком уж всё хорошо складывалось для цивилизации в последнее время, а закон цикличности такого не прощает. Поэтому и добился, чтобы его лабораторию генетической памяти разместили в Убежище. В правительстве пожали плечами и разрешили – Профессор умел стоять на своём.
И когда на поверхности начали рваться термоядерные заряды превентивного, ответного или ещё какого-то там удара – нам оставалось лишь закрыть Убежище и включить фильтрацию воздуха.
Мы не знали, что происходит с остальными – связь отрубилась сразу. Но и без связи было нетрудно вообразить, как плавится в ослепительном пламени земля, как асфальт и мрамор наших и чужих городов становятся кипящими озёрами, как стометровые волны океанских цунами накрывают их и облаками радиоактивного пара взрывают небо.
Как по всей Земле горят леса, тучи пепла закрывают Солнце – и наступает ядерная зима.
И у нас, и у заморских были специальные заряды, поражающие бункеры на любой глубине. Координаты вражеских укрытий были забиты в железные головы автоматических ракет. Противник и не подумал тратить боеприпасы на нашу лабораторию, как не представляющую боевой ценности. А ракеты продолжали рваться, даже когда пославшие их в страшную дорогу и мечтавшие отсидеться в толще земли, сами давно уже превратились в магму.
Снег засыпал медленно остывающую почву. И убивал оставшихся в живых – обгоревших, облучённых, обезумевших.
Пришла зима. Зима планеты.
Крышка модулятора памяти скрипнула и начала подниматься. Я взял на руки Пуха – вялого, расслабленного после сна. Дружок узнал меня, лизнул шершавым языком. Надо было торопиться, пока они не очнулись – потом эта гоп-компания разбежится по всем закоулкам Убежища, и замучаешься собирать.
В комбинезон с электрическим подогревом я вставил последний, полудохлый аккумулятор. С трудом натянул сверху защитный костюм самого большого размера. Ощущая себя кочаном капусты из детской загадки, потащил тяжеленный рюкзак к выходу из убежища. Дюжина любимчиков весила немало – я кормил их на убой в последние полтора месяца. Неизвестно, как там, наверху, с едой. Вряд ли для моей пушистой оравы накрыты богатые столы.
Пока вручную откатил тяжеленную бронированную дверь, весь упарился в своей многослойной одёжке. В лифте тоже пришлось попотеть, крутя колесо механического привода – последние капли энергии ушли на работу модуляторов.
Перед наружной дверью я остановился. Раскрыл рюкзак, сунул туда руки в неуклюжих перчатках. Сквозь запотевшие стёкла противогаза я вряд ли разглядел бы Пуха, но он сам потянулся ко мне – признал хозяина даже в таком странном виде, в обсыпанной тальком резине.
Узнать меня по запаху он не мог. Может, модулятор разбудил в нём телепатические способности? Был бы рядом Профессор, он бы объяснил.
Но главное я знаю и без Профессора. В каждом из дюжины зверьков, в их генетических цепочках теперь зашита колоссальная информационная бомба.
Через миллион поколений их потомки станут прямоходящими. Приручат огонь, первым копьём убьют первого своего оленя и нарисуют об этом первую картину на закопченной стене пещеры. Они будут гордиться своими гениями, и даже не догадаются, что это мы заложили в них знания, которые будут раскрываться им постепенно, внезапными озарениями.
И выскочит гений из ванной, вопя «Нашёл!»
И упадёт яблоко на макушку открывателю закона тяготения.
И приснится кому-то одноимённая таблица элементов.
Они раскроют тайну электричества и тайну атома, взлетят в небо, а потом и выше – в космос.
Но главное – они будут лучше нас. Мудрее. Добрее. И никогда не сожгут свой мир в ядерном пламени из-за какой-то там части суши или пачек нарезанной цветной бумаги с водяными знаками.
НИКОГДА!
Отражённый от искрящейся поверхности свет больно ударил в глаза, привыкшие к полутьме Убежища. От неожиданности я выронил рюкзак. Из его распахнутого горла зверьки вывалились на холодную землю. Повизгивая и поднимая по очереди обожженные морозом лапы, принялись обнюхивать снег.
Слабо щёлкнул и сдох аккумулятор. Стужа начала заползать под комбинезон, сдавила дыхание. Остывающими пальцами я расстегнул и сбросил одежду. Хвост бессильно упал на обжигающий снег. Трёхпалой рукой я содрал и уронил ненужный противогаз. Моя холодная кровь пресмыкающегося превращается в шугу. В ледяное крошево.
С неба сыпется мелкий снег. Серый, как чешуйки пересохшей кожи.
Развеселившийся Пух сбил с ног и игриво прихватил за загривок симпатичную рыжую самочку. Им – хорошо. Они – теплокровные. Млекопитающие. Они родят и вскормят горячим молоком своих детей, а Лара никогда уже не отложит яиц с кожистой нежной оболочкой.
Через шестьдесят миллионов лет потомки Пуха будут ломать голову, почему мы погибли. Выдвинут десятки версий – от столкновения планеты с астероидом до внезапной вирусной инфекции. Десятки неверных версий…
А я обречён.
Я. Последний динозавр на планете зимы.
Август 2014 г.
Танец
Вначале его приняли за игру электромагнитных линий или глюк системы слежения. Огромное облако с языками тёплого огня походило то ли на оторвавшийся звездный протуберанец, то ли на гигантскую космическую медузу из детского мультика.
Металла и пластика в структуре странного гостя радары не обнаружили – он был нематериальным объектом волнового происхождения. Танцующее облако быстро приближалось к границе запретной зоны, но никто и не подумал объявлять тревогу из-за причудливой игрушки космоса.
Роман подивился на странное явление и перевёл взгляд на пульт. Заметил изменение на боковом экране, прочёл итог сканирования: «Возможно, звёздный клипер цивилизации импрессов – бродяг. В базе данных аналогии отсутствуют».
Роман поразился и потерял драгоценную секунду – облако врезалось в защитное поле. Беззвучно корчилось под жестокими ударами излучений, обугливалось. Разрывались на куски изящные щупальца, симфония ярких цветов заменялась одним – чёрным.
Из сердцевины погибающего клипера вывалились россыпью капли тревожного оранжевого оттенка. Среагировали автоматические боевые лазеры – и начали жечь «капли» одну за другой.
Роман сообразил, что это – спасательные шлюпки. Закричал:
– Прекратить огонь! Спустить автобот.
Слишком поздно. Бот притащил на магнитном буксире последнюю, чудом уцелевшую после попадания «каплю». То, что было пришельцем, поместили в медицинскую капсулу.
Маленький сгусток тумана свернулся на белом пластике, едва пульсируя. Цвет его постепенно густел, наливался мертвенной синевой. «Погибает», – понял Роман.
Об импрессах-бродягах было мало что известно: странная форма разумной волновой жизни, рождённая в вакууме, вдали от планет. В информационной базе про них едва набирался килобайт сведений, о принципах жизнедеятельности не было и намёка.
Зашипела дверь, в изолятор вошла Юля, положила лёгкую руку на плечо.
– Ну, как наш подкидыш?
Роман повернул голову, поцеловал тонкие пальцы.
– Плохо. Умирает, и как помочь – непонятно. Не придумали таблеток для разумного тумана.
– Жаль. Такой милый, зелёненький.
– Почему «зеленёнький»? Синий.
Роман посмотрел на медкапсулу и поразился: импресс ожил, изменил цвет. Протянул к стеклу тонкую мерцающую нить, погладил.