– А даже если бы так оно и было на самом деле, – воскликнул Хоакин, – разве те, кого презрительно называют вульгарными, примитивными посредственностями, разве не имеют они права на самозащиту?
– А ты помнишь, как в прошлый раз ты защищал в моем доме Каина, этого великого завистника, а потом еще в своей незабываемой речи, которую я и умирая буду помнить, в той речи, которой я так обязан своей репутацией, разве ты не учил нас, не учил меня понимать душу Каина? Но ведь Каин уж ни в коем случае не был примитивным, не был вульгарным, не был посредственностью…
– Зато он был отцом всех завистников…
– Да, но это была совсем иная зависть, ничего не имеющая общего с завистью этих людишек… В зависти Каина было величие; зависть же фанатичного инквизитора – нечто ублюдочно жалкое, ничтожное. И мне грустно видеть тебя среди подобных инквизиторов.
«А ведь он, – размышлял по его уходе Хоакин, – просто читает в моей душе! И притом, кажется, вовсе не подозревает того, что происходит во мне. Он размышляет и говорит, как рисует, не зная, что говорит и что рисует. Он весь – интуиция, хоть я и пытаюсь усмотреть в нем рассудочного ремесленника…»
XVII
Хоакину стало известно, что Авель завел интрижку с одной своей натурщицей, и это еще больше утвердило его в прежнем мнении, что женился он на Елене вовсе не по любви. «Они поженились, – рассуждал Хоакин, – нарочно, чтобы унизить меня. Ведь совершенно очевидно, – продолжал он рассуждать, – что Елена не любит его и не может любить… Она никого не любит, она неспособна на нежные чувства; она всего лишь красивый футлярчик для тщеславия… Только из тщеславия и презрения ко мне она вышла за него замуж, из тщеславия или просто из каприза она способна и изменить мужу… Пожалуй, даже со мной, Хоакином, руку которого она когда-то отвергла…» И в нем снова вспыхнуло прежнее чувство к Елене, которое, казалось, и не тлело уже под слоем давно остывшего пепла, которое, казалось, давно заморозил лед ненависти. Да, да, несмотря на все, он продолжал оставаться влюбленным в эту королевскую паву, кокетку, натурщицу своего мужа. Конечно, Антония была во всех отношениях достойнее ее, но Елена осталась Еленой… К тому же месть… Что может быть сладостней мести? Ничто так не согрело бы заледенелое сердце!
И как-то, улучив час, когда Авель отсутствовал, Хоакин отправился к нему домой. Его встретила Елена, та самая Елена, перед божественным ликом которой он столь тщетно молил о защите и спасении.
– Авель мне говорил, – сказала ему кузина, – что ты ударился в религию. Это Антония склонила тебя к религии, или, наоборот, религия помогает тебе избегать Антонии?
– Не понимаю.
– Дело в том, что мужчины часто становятся благочестивыми либо по наущению своих супруг, либо стремясь под любым предлогом видеться с ними пореже…
– Есть и такие, которые бегут от своих супруг вовсе не для того, чтобы посещать церковь.
– Есть и такие.
– Да, есть, 'Впрочем, твой муж, который наболтал тебе обо мне, кое-что мог бы по этому поводу порассказать… Да и, кроме того, молюсь я не только в церкви…
– Еще бы! Всякий благочестивый человек должен молиться прежде всего дома.
– Я и молюсь дома. Главные свои молитвы я обращаю к пресвятой деве, которую прошу защитить и спасти меня.
– Мне очень нравится это твое благочестие.
– А ты знаешь, перед чьим образом я возношу свои молитвы?
– Откуда же мне знать…
– Перед образом, который написал твой муж…
Зардевшись, Елена как-то беспокойно взглянула на сына, спавшего в углу кабинета. Внезапность атаки обескуражила ее. Но, несколько оправившись от своего смущения, Елена ответила:
– Знаешь, Хоакин, поступок твой кажется мне бесстыдным и лишь доказывает, что все твое благочестие – всего-навсего непристойный фарс, а может быть, и хуже…
– Клянусь богом, Елена…
– Вторая заповедь гласит: не произноси имя господне всуе.
– И тем не менее я клянусь, Елена, что мое обращение было истинным, я искренне пожелал верить, пожелал защитить себя верой от пожирающей меня страсти…
– Знаю я твою страсть!
– Нет, ты не знаешь ее!
– Отлично знаю. Ты просто ненавидишь Авеля.
– Почему же ненавижу?
– Тебе лучше знать. Ты всегда его терпеть не мог, даже еще до того, как познакомил нас.
– Неправда!.. Неправда!
– Нет, правда, святая правда!
– Но все же почему я должен был его ненавидеть?
– Потому что у него имя, успех… А разве у тебя нет клиентуры? Разве ты мало зарабатываешь на ней?
– Видишь ли, Елена, я открою тебе всю правду, без утайки. Мне этого мало! Я мечтал о настоящей славе, о науке, о том, чтобы имя мое было связано с каким-нибудь необычайным научным открытием…
– Так займись наукой! Чего-чего, а таланта тебе не занимать.
– Займись наукой… займись наукой… Да, Елена, я бы занялся наукой, если бы свою славу я смог сложить к твоим ногам…
– А почему не к ногам Антонии?
– Не будем говорить о ней.
– А, так вот до чего ты докатился! Ты подстерегал, пока мой Авель, – Елена сделала особое ударение на слове мой, – уйдет из дому, чтобы прийти сюда с гнусными объяснениями?
– Твой Авель… твой Авель… Да твой Авель на тебя плюет, если хочешь знать!
– Как? Вдобавок ко всему ты еще и сплетник, наушник, соглядатай?
– У твоего Авеля есть и другие натурщицы, кроме тебя.
– Ну и что из этого? – взорвалась Елена. – Что из того, что у него есть другие? Значит, он умеет их завоевать! Может, ты и в этом завидуешь ему? Уж не оттого ли, что ничего другого тебе не остается, кроме как довольствоваться своей Антонией? А, теперь я понимаю! Только потому, что он сумел найти другую, ты тоже поспешил сюда в надежде получить другую? И ты явился сюда с грязными сплетнями? Тебе не стыдно, Хоакин? Уходи, уходи прочь, Хоакин, меня тошнит от одного твоего вида!
– Ради бога, Елена, пожалей меня… не обрекай на смерть!
– Уходи, уходи, отправляйся в церковь, лицемер жалкий завистник! Иди, пусть Антония полечит тебя, если тебе так плохо!
– Елена, Елена, ты одна можешь меня вылечить! Поступай как знаешь, Елена, но подумай только, что ты навсегда теряешь человека…
– Неужели ты хочешь, чтобы ради твоего спасения я навсегда потеряла мужа?
– Ну, его тебе нечего терять; его ты уже потеряла. От тебя ему ничего не нужно. Он неспособен тебя любить, Я, только я один, люблю тебя, люблю всей душой, люблю с нежностью, о какой ты даже не могла мечтать.
Елена поднялась, подошла к сыну и, разбудив его, взяла на руки; затем, обращаясь к Хоакину, сказала:
– Уходи! Сын Авеля приказывает тебе уйти! Убирайся!
XVIII
Хоакин захандрил еще пуще. Злость на то, что он обнажил свою душу перед Еленой, позор, который довелось ему претерпеть в доме Елены, когда его просто выставили за дверь, из чего он с очевидностью усмотрел, что она всегда его презирала, еще больше разбередили ему душу. Но и тут он сумел взять себя в руки, стремясь обрести в супруге и дочери утешение и поддержку. Однако домашняя жизнь стала казаться ему еще более мрачной, да и сам он стал более желчным и раздражительным.
В то время служила у них в доме горничной одна очень богобоязненная женщина, которая старалась не пропустить ни одной обедни, а все свободное от работы время проводила за молитвой у себя в комнате. Ходила она всегда, не поднимая глаз, и отвечала на все вопросы с необычной кротостью, каким-то чуть гнусавым голосом, Хоакин не переносил ее и старался выговаривать ей всякий раз, едва представлялся к тому случай. «Вы правы, хозяин», – отвечала она, по обыкновению.
– Как это я прав? – воскликнул однажды потерявший терпение хозяин. – Вот уж на этот раз я вовсе не прав!
– Хорошо, хорошо не сердитесь, значит, вы не правы.
– И все?
– Не понимаю вас.
– Как это не понимаешь, лицемерка, ханжа ты этакая? Почему ты не защищаешься? Почему не возразишь мне? Почему не бунтуешь?
– Бунтовать? Господь и пречистая дева запрещают мне это.
– Ты хочешь большего, – вмешалась в разговор Антония, – чем просто признания в своих ошибках!
– Нет, она не признает. Она преисполнена гордыни!
– Я преисполнена гордыни?
– Вот видишь? Это и есть гордыня, и притом самая лицемерная, – не признавать ее. Тебе хочется упражняться в долготерпении и кротости. И ты решила проделывать это за мой счет? Ведь ты каждый мой дристун раздражительности и гнева принимаешь как некую власяницу, которая дает тебе удобную возможность поупражняться в собственной добродетели и смирении. Но за мой счет – спасибо! Нет, нет и нет! За мой счет – слуга покорный! Напрасно ты думаешь, что я буду для тебя лестницей, по которой ты сможешь взобраться на небо! Это и есть ханжество!
Бедная служанка рыдала, бормоча между всхлипываниями какие-то молитвы.
– Но что же делать, Хоакин, – сказала Антония, – если она и в самом деле такая безответная… Зачем же ей восставать? Если бы она восстала, ты бы осердился еще сильнее.
– Нет! Ни за что на свете! Ведь это же бесчестно – использовать слабости своего ближнего с целью поупражняться в собственной добродетели. Пусть спорит, пусть не будет покорной, пусть будет человеком… а не рабой…
– Я же говорю, Хоакин, что это привело бы тебя в еще большее раздражение.
– Нет, что и в самом деле меня раздражает, так это претензии на высшее совершенство.
– Вы ошибаетесь, хозяин, – сказала служанка, не подымая глаз, – я не считаю себя лучше кого бы то ни было.
– Нет? А я вот считаю себя лучше! И тот, кто не считает себя лучше других, – просто безмозглый тупица. Скажи, вот ты согласилась бы, например, считать себя самой большой грешницей среди женщин? Ответь-ка, пожалуйста!
– Таких вещей не спрашивают.
– Нет, изволь ответить; говорят же, что даже святой Луиджи Гонзага считал себя величайшим грешником среди мужчин. Так что не увиливай и отвечай: считаешь ли ты себя самой большой грешницей среди женщин?