– Нет, прежде скажи, что ты называешь духовными потемками?
– Ты это знаешь лучше, чем я, отец; ты ведь не будешь отрицать, что в доме у нас что-то происходит, что здесь как бы сгустился какой-то туман, какая-то грусть, которая заполнила все, расползлась по всем щелям, что ты никогда не бываешь доволен, что ты страдаешь, словно над тобой тяготеет тяжкий грех…
– Первородный грех! – саркастически добавил Хоакин.
– Вот, вот, – воскликнула дочь, – он самый, от которого ты так и не избавился!
– Но ведь раз меня крестили!..
– Это не имеет значения.
– И для того чтобы излечить меня, ты собираешься постричься в монахини, не так ли? Так вот, прежде чем давать лекарство, нужно поставить точный диагноз, установить происхождение болезни…
– Да избавит меня господь от этого, отец, меньше всего бы я хотела быть твоим судьей.
– Однако осуждать меня можно? Разве не так?
– Осуждать тебя?
– Да, да! Осуждать… Вот так взять и уйти в монастырь – это и значит осудить меня…
– Ну, а если бы я вышла замуж? Если бы я бросила тебя ради мужа?…
– Смотря ради какого мужа.
Наступила короткая пауза.
– Так вот, дочка, – продолжал Хоакин, – со мной и в самом деле творится что-то неладное; я страдаю, страдаю уже давно, почти всю свою жизнь. Многое из того, о чем ты догадалась, – правда. Но своим решением постричься в монахини ты прикончишь меня, доведешь меня до отчаяния. Имей сострадание в своему отцу, несчастному отцу…
– Именно из сострадания…
– Нет, из чистого эгоизма. Ты видишь, как я страдаю, и тем не менее бежишь. Желание ничего не видеть и не слышать влечет тебя в монастырь. Разве это не есть чистейший эгоизм? Представь себе, что я заболел тяжелой, затяжной болезнью – ну, к примеру, проказой, что ли; разве ты ушла бы от меня в монастырь под предлогом вымолить мне у бога здоровья? Ответь, бросила бы ты меня?
– Нет, конечно, я бы тебя не бросила. Ведь я твоя единственная дочь.
– Так вот считай, что я болен проказой. Останься ухаживать зa мной. Я перейду под твою опеку, буду делать все, что ты пожелаешь.
– Ну, если так…
Отец поднялся и, глядя на дочь увлажнившимися от слез глазами, обнял ее и прошептал на ухо:
– Хочешь вылечить меня?
– Конечно, отец.
– Выйди замуж sa Авелина.
– Что? – воскликнула Хоакина, высвобождаясь из отцовских объятий и оторопело глядя на Хоакина.
– А что… что, собственно, тебя удивляет? – несколько смущенно пробормотал отец.
– За Авелина? За сына твоего врага?
– Кто тебе сказал, что его отец – мой враг?
– Твое упорное молчание на протяжении многих лет.
– Так вот именно потому, что он сын того, кого ты называешь моим врагом…
– Я не знаю, что происходит между вами, и не хочу знать, но последнее время ты так обхаживаешь его сына, что меня обуял страх… Я боюсь… даже сама не знаю, чего боюсь. Твоя привязанность к Авелину показалась мне чудовищной, какой-то зловещей.
– Да нет же, Хоакина, нет! В Авелине я думал найти искупление. И поверь, что если бы тебе удалось навсегда привести его в наш дом, если бы удалось сделать его моим сыном, для меня это было бы спасением, обновлением души.
– Неужели ты, мой отец, хочешь, чтобы я искала его любви, стремилась завлечь его?
– Нет, я вовсе не это имел, в виду.
– А что же?
– Ну, если он сам, например…
– Уж не сговорились ли вы оба за моей спиной, даже не потрудившись справиться о моих чувствах?
– Нет, нет, это только я, твой несчастный отец, посмел подумать…
– Мне очень жаль, отец.
– Мне тоже. Все теперь оборачивается против меня… Но разве ты не хотела пожертвовать собой ради моего спасения?
– Конечно, ради тебя я готова на любую жертву! Располагай мною как хочешь!
Отец хотел поцеловать ее, но она, высвободившись из его объятий, воскликнула:
– Нет, только не теперь! Тогда, когда ты этого заслужишь. Или, быть может, ты хочешь, чтобы и я тоже заставила тебя замолчать своими поцелуями?
– Откуда ты этому научилась дочка?
– И стены имеют уши, отец.
– И обвиняют!
XXVIII
– Эх, если б я мог стать вами, дон Хоакин, – сказал однажды, получив от Хоакина очередную денежную подачку, бедняга арагонец, тот самый, которого лишили наследства, отец пятерых детей.
– Неужели моя судьба так завидна?
– Да я отдал бы все на свете, чтобы очутиться на вашем месте, дон Хоакин.
– Ну, что бы, например, вы отдали, чтобы очутиться на моем месте?
– Все, что у меня есть.
– А что у вас есть?
– Жизнь!
– Отдать свою жизнь, чтобы стать мною! – А сам про себя Хоакин. добавил: «Быть может, и я бы отдал свою, чтобы перевоплотиться кое в кого!»
– Да, я отдал бы жизнь, чтобы стать вами.
– В ваших словах я не понимаю одного, друг мой! не понимаю того, как человек может отдать жизнь за то, чтобы превратиться в другого; еще менее понимаю я, как это человек может пожелать расстаться с самим собой; превратиться в другого – значит перестать быть самим собой, отказаться от себя.
– Конечно.
– А это значит – перестать существовать.
– Бесспорно.
– Но не для того, чтобы стать другим…
– Правильно. Я хочу сказать, дон Хоакин, что я охотно перестал бы существовать или, скажу яснее, всадил бы себе пулю в лоб либо утопился в реке, если б точно знал, что дети мои, которые одни только и привязывают меня к этой собачьей жизни, одни только и удерживают меня от самоубийства, найдут в вас второго отца. Теперь понятно?
– Понятно. Так, значит…
– Значит, мне осточертела эта жизнь, и я с радостью бы с ней расчелся и навсегда избавился от тяжких своих воспоминаний, когда б не мои близкие. Да, пожалуй, удерживает меня и еще одна вещь.
– Какая?
– Боязнь того, что воспоминания о пережитом будут преследовать меня и после смерти. Эх, если бы я мог стать вами, дон Хоакин!
– А что, друг мой, если меня привязывают к жизни причины того же сорта, что и вас?
– Не может этого быть! Вы же человек богатый.
– Богатый… богатый…
– А человек богатый никогда не имеет причин, жаловаться. Ваша жизнь – полная чаша. У вас есть все: жена, дочь, хорошая клиентура, громкое имя… Чего еще желать? Отец не лишал вас наследства, родной брат не вышвыривал вас из отчего дома и не вынуждал просить милостыню… Никто не доводил вас до необходимости протягивать руку за подаянием. Да, если бы я мог стать вами, дон Хоакин!
Оставшись один, Хоакин подумал: «Если бы он мог стать мною. Этот человек завидует мне, завидует! А я, кем бы я хотел стать?»
XXIX
Вскоре состоялась помолвка Авелина и Хоакины, В «Исповеди», обращенной к дочери, имеется по этому случаю такая запись:
«Теперь мне боязно объяснить, каким образом удалось мне склонить Авеля, ставшего ныне твоим супругом, на то, чтобы он попросил твоей руки. Пришлось дать ему понять, что ты влюблена в него или по меньшей мере что тебе было бы приятно видеть его у своих ног; при этом я ни словом не выдал нашего с тобой разговора с глазу на глаз, который произошел у нас после того, как Антония открыла, что из-за меня ты собираешься уйти в монастырь. В этом ты видела мое спасение. Я же надеялся обрести спасение, только соединив твою судьбу с судьбой единственного отпрыска того, кто отравил мне самый источник жизни, только породнившись и смешав нашу кровь с их кровью. Я думал, что, быть может, однажды твои дети, мои внуки, дети его сына, тем самым и его внуки, унаследовав мою и его кровь, окажутся в борении с самими собой, столкнутся с ненавистью к самим себе. Разве ненависть к себе, к собственной своей крови не есть единственное средство против ненависти к другим? В Писании сказано, что Исав начал свою распрю с Иаковом еще во чреве Ревекки. Кто знает, не зачнешь ли ты однажды близнецов, в жилах одного из которых будет течь моя кровь, а в жилах другого – его кровь, и вот эти близнецы станут драться и ненавидеть друг друга еще в твоем чреве, еще до того, как родятся на свет и обретут сознание? Ибо это и есть человеческая трагедия, и всякий человек, подобно Иову, всего лишь порождение противоречия.
Я содрогался при мысли, что вдруг я соединил вас вовсе не для того, чтобы слить враждующую кровь воедино, но, напротив, еще больше разделить ее, увековечить ненависть. Прости меня! Я брежу.
Нет, не только нашу кровь, его и мою, – еще и ее кровь, кровь Елены! Кровь Елены! Вот что более всего смущает меня: кровь, которая окрашивает ее щеки, лоб, губы, кровь, сияние которой ослепило меня.
И еще кровь Антонии – многострадальной Антонии, твоей святой матери. Ее кровь – как вода для крещения, кровь искупительная. Лишь кровь твоей матери, Хоакина, может спасти твоих детей, наших внуков. Только эта незапятнанная кровь и может, принести искупление.
И пусть Антония никогда не увидит этой «Исповеди», никогда! И если ей суждено пережить меня, пусть покинет этот мир, так и не узнав всей правды о нашей постыдной тайне…»
Молодые люди быстро поняли друг друга и прониклись взаимной симпатией. В задушевных беседах выяснили они, что оба стали жертвами домашнего своего воспитания: он – легкомысленного бесстрастия, она – глубоко упрятанной, леденящей душу страсти. У Антонии молодые нашли полную поддержку. Они призваны были возжечь настоящий домашний очаг, свить гнездо безмятежной, чистой любви, живущей в себе самой, никому не завидующей и никому не мешающей, построить замок любовного уединения, в котором бы нашли приют и покой два несчастных дотоле семейства.
Авелю должны они были доказать, что интимная домашняя жизнь всегда будет ценностью непреходящей, а искусство – всего лишь тусклым ее отблеском, если не тенью. Елене – что вечная молодость заключена в душе, умеющей самозабвенно отдаваться семье, погружаться в ее радости и заботы. Хоакину – что имя наше исчезает со смертью, для того, однако, чтобы возродиться в именах и жизнях наших потомков. Антонии же ничего не нужно было доказывать, ибо она сама словно родилась для сладостной семейной жизни, уюта и домашнего тепла.