[447] а Август не решался на реформу налогов, которая могла бы восстановить равновесие. Он предпочитал жить одним днем, прибегая постоянно к разным временным средствам. То он пользовался своим личным состоянием, рискуя разорить свою фамилию; то советовал сенату и магистратам быть экономными; то он пренебрегал общественными потребностями и откладывал на будущее время расходы и уплаты. Естественно, средства эти, всегда разорительные, угрожали полной дезорганизацией; население в Риме возрастало, а продовольствование, полиция, помощь против пожаров — все было дезорганизовано и недостаточно, несмотря на учреждение викомагистров (vicomagistri).[448] Было необходимо доверить город сильной власти, облеченной достаточными средствами для проведения реформ и реорганизации всех служб, а не рассчитывать на сотню невежественных вольноотпущенников, которым в награду позволялось надевать в известных случаях тогу претексту и ходить в сопровождении двух ликторов. Но Август не мог ни на что решиться; народ выражал свое недовольство, и все шло кое-как. Если воля принцепса казалась ослабелой в Риме, то как он мог руководить людьми и событиями на границах государства? Люди, изгнанные в предшествующие годы, смеялись над своим осуждением и самовольно оставляли назначенные им угрюмые местопребывания. Они отправлялись в соседние города и более приятные места, куда призывали своих рабов и вольноотпущенников и где вели веселую жизнь.[449] Никто не протестовал, и lex de adulteriis рассылал в погоню за новыми удовольствиями по всему Востоку и Западу римских кутил и куртизанок. На Востоке, как и на Западе, Август, по-видимому, более полагался на свойственную вещам мудрость, чем на свое личное мнение и инициативу, и такого же мнения он придерживался в самом жизненном вопросе, в вопросе об армии. Набор рекрутов в Италии с каждым годом становился все труднее: вследствие возраставшего богатства свободные люди предпочитали наслаждаться жизнью, чем сражаться в отдаленных странах; ежегодный расход на пенсии солдатам, выходящим в отставку, достиг чрезвычайных размеров; нельзя было более сдерживать обещания военного закона 14 г. и давать отставку ветеранам после шестнадцатилетней службы.[450] Было необходимо постоянно увеличивать контингент вспомогательных войск, т. е. ослаблять моральное и национальное единство римской армии разнородными элементами; наконец, требования солдат возрастали по всей империи.[451] Они жаловались, что не могут из ежедневно получаемых ими десяти ассов платить за свою одежду, свое вооружение и свои палатки, и просили, чтобы им дали по крайней мере динарий.[452] И их требования были довольно основательны: благосостояние действительно подняло жалованье по всей империи, увеличило цену всему, а следовательно, увеличилась и дороговизна жизни. Но как увеличить расходы, когда не было достаточно денег даже для того жалованья и пенсионов, которые существовали тогда?
Дезорганизация и неспособность правительства
Глухой и слепой в своей старческой жадности Август не слушал более требований солдат и не видел признаков недовольства, охватывавшего легионы. Всадническое сословие продолжало все более и более уменьшаться, но кто осмелился бы предложить новые строгости против этого эгоизма теперь, когда Тиберий навлек на себя такую ненависть за то, что желал предупредить медленное самоубийство римской аристократии? Все восточные государства, города, союзные или находившиеся под протекторатом народы могли сохранять свои законы, нравы и пороки, так как Рим не осмеливался вмешиваться в их дела ни для того, чтобы искоренить зло, ни для того, чтобы ввести какое-нибудь улучшение или повысить налоги, хотя мир много обогатил Малую Азию, Сирию и Египет. Архелай не замедлил доказать Палестине, что если у него есть жестокость своего отца, то у него нет ни его ума, ни его энергии, а Рим, несмотря на обещания, данные иудейскому народу, притворялся, что ничего не замечает. На Западе Далмация и Паннония, напротив, внешне подчинились римскому игу, но вывоз драгоценных металлов, введение чужих нравов, ввоз иностранных товаров продолжали угрожать прежнему порядку вещей; воспоминание о прошлых войнах слабело, и вырастало новое поколение, желавшее вновь повторить отчаянную попытку борьбы с Римом. Управление этими провинциями требовало постоянно благоразумия и внимания, а Август с трудом мог послать туда какого-нибудь неопытного легата, заботившегося только о том, чтобы собрать в стране сколько мог денег для истощенного римского казначейства.[453] Таким образом, вместо того чтобы искать новые источники доходов на Востоке, где мир способствовал увеличению богатств, Рим упорно угнетал бедный и мятежный Запад. Непоследовательная слабость этого старческого правительства была еще более очевидна в недавно завоеванных провинциях по ту сторону Рейна. Август после отъезда Тиберия не осмеливался наложить подати и законы на покоренные народы; он удовольствовался размещением в разных местах легионов, устройством укрепленных лагерей, которые посреди варварских деревень были как бы зачатками городов, и образованием вспомогательных войск. Он подкупал знать разных народов, раздавая ей почести и деньги, даруя вельможам права гражданства, всадническое звание и назначая их платными командирами вспомогательных войск.[454] Военные римские лагеря с легионариями и многочисленными сопровождавшими их купцами из разных стран, конечно, привлекали варваров, находивших в саппаЬае, т. е. в лавках купцов, много предметов, до сих пор им неизвестных:[455] вино, благовония, ткани, прекрасные керамические изделия, и в обмен они отдавали то небольшое количество золота и серебра, которыми они владели, янтарь, кожи, скот, шерсть и злаки. Во многих лагерях были даже по определенным дням рынки. Но нужно было много других сил, и сил более материальных, чем это неопределенное греко-италийское влияние, озарявшее военные лагеря, для того чтобы держать в покорности беспокойные германские племена, постоянно нарушавшие заключенные договоры. В первом году нашей эры Германия была в состоянии настоящего восстания,[456] и Август должен был решиться послать туда легата М. Виниция, которому он поручил восстановить порядок в этой так называемой провинции, которая требовала более расходов, чем приносила дохода, и где римская власть, признаваемая сегодня в одном месте, завтра или в другом месте не имела никакого значения, и где никто, нигде и никогда не платил подати.
Влияние апатии Августа на государство1 г. по P.X
Старческое оцепенение мало-помалу охватывало все члены этого огромного тела, в котором состарилось всё — и власть, и ее представитель. Чтобы омолодить государство, нужно было не только поставить по главе империи энергичного человека, но и резко разорвать узкий круг сенаторских привилегий, избрать магистратов, правителей, чиновников для вновь созданных должностей, и не только из сенаторов; нужно было чаще и с меньшим разбором брать их во всадническом сословии и в зажиточной и образованной италийской буржуазии. Хотя браки во всадническом сословии часто бывали бездетными, все же оно делалось многочисленнее и богаче по всей Италии, а особенно на севере;[457] и в то время как аристократия, без борьбы владевшая всем чем хотела путем привилегий, была ленива и недисциплинированна, всадническое сословие возбуждалось по крайней мере честолюбивыми помыслами достигнуть высшего положения и авторитета и занимать государственные должности, которые до тех пор были предоставлены только сенаторам.
Август, однако, не смел даже взять на себя инициативу этой реформы, противной традициям, политике, которой он следовал до сих пор, и нестираемому отпечатку, оставленному в его уме традиционалистическим движением, которому он так сильно содействовал в своей молодости; возможно также, что этому препятствовала и его робость буржуа, вышедшего в знатные люди. Он был представителем идеалов прошедшего поколения и продолжал жить в мире, почти совершенно обновившемся, но с которым ему нужно было считаться. Он соглашался пользоваться всадниками и плебеями в своих провинциях, в египетской администрации, в управлении какими-нибудь отдаленными затерянными областями своих наиболее варварских провинций,[458] но он не допускал их до видных должностей, на которые были устремлены взоры всего общества. Поэтому благоразумные умы, по мере того как рассеивалось прискорбное впечатление скандала с Юлией, начинали спрашивать себя, не нужно ли для блага государства примирить Тиберия с Августом и привлечь в государство, ослабевшее от старости Августа, ту силу, которая оставалась в бездействии на Родосе и которая стремилась получить применение. Август, правда, ясно показывал, что он возлагает свои надежды на Гая и Луция; но оба они были еще очень молоды; положение повсюду ухудшалось, известия из Германии были тревожны, а Август был стар и хвор. Если бы он внезапно умер, то его нельзя было бы заменить Гаем или выбрать для командования армией какого-нибудь другого человека, кроме Тиберия, который, несмотря на свою непопулярность, все же оставался первым полководцем своего времени и человеком, лучше всех знавшим германские дела. Через десять лет положение дел было то же самое, что по смерти Друза: Тиберий был неизбежным наследником Августа. Поэтому нужно было попытаться примирить Августа и Тиберия. Но Август первое время оставался глух к этому. Его старость хранила слишком много злобы против Тиберия; он страшился его непопулярности и был ослеплен поздней отцовской нежностью к Гаю и Луцию и блестящими возлагаемыми на них надеждами. «Привет тебе, дорогой свет моих очей, — писал он 23 сентября этого года в день своего рождения Гаю, находившемуся в Армении. — Я хотел бы всегда иметь тебя с собой, тогда как ты далеко; но мои глаза ищут с самым горячим желанием моего Гая в дни, подобные настоящему. Где бы ты ни был сегодня, я надеюсь, что этот день будет счастлив для тебя и что ты весело отпразднуешь мой шестьдесят четвертый день рождения. Как ты видишь, я прожил свой шестьдесят третий год, который обычно называют климактерическим годом. И я молю богов, чтобы то время, которое я еще проживу, они даровали мне провести в благоденствующей республике и видеть вас достаточно созревшими для того, чтобы занять мое место».