[577] Поэтому если не хотели, чрезмерно увеличивая число иностранных вспомогательных войск, денационализировать армию и хотели сохранить в армии равновесие между ее римской и иностранной частями, то нужно было открыто признать, что военных сил недостаточно, чтобы держать в подчинении империю, расширившуюся до Эльбы. Италию глубоко взволновали недавние бедствия, опасности и тревоги. Последний удар, конечно, не поколебал могущества Августа. Его возраст, несчастья в его семье, оказанные им услуги, огромные богатства, раздававшиеся им в Италии, и даже его старческая слабость, не внушавшая страха, — все это делало из Августа как бы полубога, находящегося на вечно ясном небе высоко над вечными переменами человеческой жизни. Когда в 13 г. окончился пятый срок его принципата, его полномочия были возобновлены еще на десять лет, несмотря на его старость и на то, что он, потеряв голос,[578] почти не появлялся более в сенате, не присутствовал ни на каких банкетах и сам просил сенаторов, всадников и поклонников не делать ему более визитов, ибо эти приемы его слишком утомляли.[579] Но Август все же не был бессмертен, а его преемник не пользовался бы более тем иммунитетом, который доставляла Августу его старость. Август и Тиберий поэтому были согласны, что нужно держаться по эту сторону Рейна и оставить Германию. Это было необходимо, но решение было важным и очень тяжелым для Августа и Тиберия. Античные историки говорят, что при известии о поражении Вара Август разорвал свои одежды, испустил крик отчаяния и так огорчился, что чуть не лишился разума. Если трудно утверждать, что все эти подробности истинны, то все же из этого рассказа мы можем заключить, что поражение Вара было последней каплей горечи в жизни Августа, столь полной успехов и катастроф. Испытав распад своей семьи, разрушенной раздорами, смертью, законом de adulteriis, старик, прежде чем навсегда закрыть свои глаза от солнечного света, увидел и крушение римского владычества в Германии, т. е. гибель всего того дела, которому он посвятил свои лучшие годы. В 27 г. до Р. X. он взял на себя задачу руководить великой национальной и аристократической реставрацией, работать над которой вместе с ним изъявили желание все. В течение сорока лет он держал свое обещание, хотя постепенно видел, как уменьшается число его сотрудников и падает их усердие; в течение сорока лет он старался восстановить древнюю аристократию, древнюю армию и древнюю душу Рима. Предлагая великие социальные законы 18 г., подкрепленные законом Раpiа Рорраеа, он старался оживить в знати старые частные и гражданские доблести, которые казались необходимыми, чтобы сохранить за ней власть. Завоевывая Германию, он хотел открыть аристократии огромное поле, где можно было применять эти доблести, поднять в великом предприятии свой престиж, престиж своего правительства и престиж знати, которая довела бы это предприятие под его руководством до счастливого конца. Что же осталось из всего этого? Без сомнения, было бы безрассудно утверждать, как легкомысленно делают это многие историки, что законы 18 г. были бесполезны. Мы не знаем и не можем даже пытаться отгадать, что произошло бы, если бы эти законы не были изданы, т. е. было бы падение аристократии более скорым, менее скорым или таким же скорым. Как можно утверждать, что эти законы ни к чему не послужили? Даже предположив, что эти законы только замедлили распад аристократической семьи, и в этом случае нельзя утверждать, что автор их, издавая законы, напрасно потратил свои труды. Если для философа, исследующего сущность вещей, время является только случайностью и относительной мерой, под которой вечное и абсолютное открываются в сознании людей, то, напротив, для поколений, живущих во времени, эта случайность измеряет добро и зло, которыми они должны пользоваться и от которых они должны страдать. Как бы то ни было, если нельзя сказать, что Август всуе трудился, предлагая свои законы, то можно, напротив, утверждать, что он не достиг предположенной цели и что после поражения Вара, когда было решено очистить Германию, в пять последних лет своей жизни он не мог более обманываться, что в течение сорока лет гнался за химерической мечтой. Социальные законы 18 г. разрушили его семью, но не восстановили древнюю аристократию. Теперь было необходимо покинуть германскую территорию, где в течение двадцати лет Август принуждал Италию проливать свою кровь и расточать свое золото; все органы древнего республиканского правительства, даже самые существенные, в том числе сенат, потеряли свою силу или были парализованы.
Consilium principis9 г. по P.X
В 13 г., после своего избрания в шестой раз в принцепсы, Август должен был произвести еще последнюю реформу уже малочисленного сената, который должен был помогать ему: вместо пятнадцати сенаторов, избираемых на шесть месяцев, он должен был состоять из двадцати сенаторов, избираемых на год. Все решения, принятые Августом по соглашению с Тиберием, десигнированными консулами, его усыновленными детьми, двадцатью членами consilii и всеми гражданами, посоветоваться с которыми найдет нужным Август, должны были рассматриваться как сенатские постановления.[580] Сделалось так трудно собирать сенат, что, чтобы не управлять империей одному и от своего имени, Август должен был прибегнуть к этому крайнему средству. Было, впрочем, бесполезно бороться против судьбы: если сенат был в течение долгого времени великой движущей силой республики, то теперь он оставался только скелетом, из которого ушла жизнь. Сами комиции теперь, когда выборы были сведены к пустой формальности, были в полном забросе: никто не являлся более подавать свой голос. Таким образом, в тот момент, когда империя нуждалась в большом числе магистратов, полных храбрости, усердия, законного честолюбия и неутомимой энергии, привилегированная аристократия, в руках которой было управление империей, медленно и добровольно угасала в безбрачии и бездетности; она потеряла все иллюзии и все страсти, которые, заглушая, опьяняя или обольщая ее эгоизм, побуждали господствующий класс стремиться к будущему.
Не нашли еще и, видимо, никогда не найдут магическое питье, которое могло бы сохранить энергию в классе, завоевавшем богатство и власть, когда он не чувствует, что ему одновременно с потерей доблести угрожает потеря этой власти и богатства. По странному противоречию самый мир, которому Август отдавал все свои заботы, который он установил и утвердил, был причиной того, что все его усилия возродить республику остались безуспешными. Успокоенная внутренним и внешним миром, чувствуя свою власть обеспеченной, аристократия не хотела больше ни пахать, ни сеять, а только собирать урожай, посеянный предками; она не имела более ни уважения к традициям, ни забот о будущем и, пренебрегая самыми элементарными обязанностями, повиновалась только призывам своего эгоизма. В этот самый момент Италия воспользовалась поражением в Германии для того, чтобы потребовать у правительства Августа и Тиберия, ослабленного этой катастрофой, отмены налога на наследства. Началась агитация; умы снова разгорелись, и раздавались даже революционные угрозы. Август понимал, что нужно было сопротивляться, чтобы спасти от банкротства государственное казначейство, но он не смел открыто оказать такое сопротивление; даже в этот критический момент, стоя одной ногой в могиле, он прятался за спину сената, просил его изыскать другой налог вместо прежнего и запрещал Друзу и Германику вмешиваться в дебаты.[581]
Верховная власть в последние годы Августа
Эта почти невероятная робость была не только результатом старости и характера Августа, но и конечным следствием полного изменения, которому в течение последних сорока лет подверглась высшая магистратура, ранее в 27 г. бывшая только временным средством для ликвидации ужасного положения, созданного гражданскими войнами. Один человек с помощью только своих родственников, нескольких друзей и сенаторов не мог, несмотря на свое огромное состояние, свой авторитет, свои многочисленные и широкие полномочия, внушить целой нации потерянное ею чувство долга; он не мог заместить то, что пропало: вековые традиции, семейную дисциплину, прочность учреждений. Задача верховного магистрата сделалась столь трудной, что даже старый бессильный Август был необходим империи, потому что рисковали не найти никого на его место в тот день, когда он умрет. Со времени иллирийского и паннонского мятежа и катастрофы Вара Тиберий был единственным кандидатом в принцепсы, хотя его не любили и очень боялись. Все охотно или против желания должны были признать, что вождь армии и империи должен основательно знать германские дела и внушать страх германцам, галлам и паннонцам. Тиберий являлся преемником Августа не столько вследствие усыновления, сколько по причине галльской и германской политики. Но Тиберий по мере приближения дня, в который он мог бы получить вознаграждение за свой долгий труд, начинал колебаться, спрашивая себя, должен ли он принять такое наследие. С обычным к нему недоброжелательством древние историки задавали вопрос, искренне ли было это колебание; но в этом нельзя было бы сомневаться, если бы, проследив долгую историю Августа, хорошо поняли душу Тиберия, его эпоху и ее противоречия и невозможную задачу, возложенную на верховную власть империи скорее самими событиями, чем волей людей. Тиберий был слишком горд и непреклонен, чтобы в пятьдесят лет изменить какой-нибудь из исповедуемых им идей. Он хотел во главе империи быть органом традиции и дисциплины, навязывая во имя предков своим эгоистическим современникам исполнение существенных обязанностей по отношению к расе и к империи. Он был слишком умен для того, чтобы не понимать, что верховная власть, которая была бы ему передана, не даст ему средств, необходимых для выполнения этой задачи. Августу, несмотря на его огромные богатства, популярность, счастливую карьеру, истинные или воображаемые успехи, которые ему приписывались, только с большим трудом и очень несовершенно удалось выполнить свою задачу. Но что мог