М. Бенье, критикуя труд Ферреро, вполне правильно, по нашему мнению, сопоставляет в последнем случае взгляд современного нам ученого со взглядом не более, не менее, как Боссюэта, который писал: «Эта длинная цепь социальных причин, созидающих и разрушающих империи, зависит от тайных повелений… правители чувствуют себя подчиненными высшей силе… они делают более или менее того, о чем они думают, и нет человеческой власти, которая вопреки своим намерениям не служила бы и чужим планам».[677] Только ту «высшую силу», которую Боссюет называет Провидением, Ферреро называет Судьбой и говорит не о «воле Божьей», а о «вечных и таинственных законах». Едва ли это можно назвать языком последователя экономического материализма, и поэтому мы имеем полное право упрекать автора «Величия и падения Рима» в непоследовательности. Быть может, правильнее, однако, сказать, что, приступив к изучению истории Рима с вполне определенной теоретической схемой, Ферреро во время своей работы увидел, что бесконечная сложность исторических фактов не может быть уложена в одну заранее взятую формулу, и он предпочел обратиться к таким, в сущности, неопределенным и туманным ссылкам на Судьбу и таинственные законы, чем ясно и определенно признать недостаточность своих первых теоретических предпосылок.
Что касается его метода, то его вполне правильно характеризуют как доведенный до крайности модернизм. В своем стремлении сказать что-нибудь новое об историческом событии или лице, он, как мы видели выше, считает возможным прибегать к малообоснованным, чтобы не сказать произвольным, гипотезам. В своем стремлении приблизить к нам и сделать нам понятыми действующих лиц античности, Ферреро превосходит едва ли не всех предшествующих историков; «подобно Моммзену и Ренану, но в неизмеримо большей степени», он хочет заставить нас забыть разницу эпох и убедить в постоянной идентичности интересов и страстей. Он сравнивает пастухов первобытного Латия с пастухами Техаса, древних римлян — с бурами, избирателей Рима — с космополитической демагогией Соединенных Штатов, сам Рим — с Лондоном, Парижем, Нью-Йорком, Берлином, Миланом, а Лукулла — с Наполеоном. Он говорит о капитализме и парламентаризме, империализме и феминизме, о клубах, митингах, high-life, razzias и пронунциаменто; все языки Европы, особенно английский, пущены в ход. Катон — это landlord; М. Эмилий Скавр — self-made-man; Цезарь — социалистический leader, boss Таммани-Холла; Цицерон — первый государственный человек интеллигентного класса, а Октавиан — арривист. Италия в I в. до нашей эры находилась в том же самом положении, что Франция и Англия вследствие промышленного переворота XIX в., что Северная Италия и Германия после 1848 г. или Соединенные Штаты после междоусобной войны. Завоевание Галлии по своим причинам соответствует колониальным экспедициям европейских государств, по своим эпизодам — борьбе русских и японцев в Маньчжурии, а по своим последствиям — войнам, революции и Империи. Красе и Антоний в Персии напоминают Наполеона в России; власть Августа не отличается от власти президента Северо-Американских Соединенных Штатов и т. д., и т. д.[678] Часто Ферреро как будто забывает воздавать должное своим предшественникам, злоупотребляя утверждениями, что важность того или иного события ускользала от всех исследователей; в особенности упреки сыпятся на Моммзена: он ошибался относительно роли Цезаря (I, 303, 415; II, 347, 348, 391) и о природе правления Августа (IV, 274); «опасно, по примеру Моммзена, переносить слишком узкие юридические концепции в изучении революционных эпох» (IV, 96). Он забывает, что без основательного труда Т. Рейнака о Митридате ему едва ли удалось бы так ярко обрисовать личность Лукулла, героя его 1-го тома; что основные черты для его изображения Цицерона дала ему работа Буассье о Цицероне и его друзьях; что Верцингеториг Жюлльена значительно помог ему понять ход завоевания Галлии, а «История Лагидов» Буше-Леклерка дала ему материал для изображения египетской политики римлян. Упрекать исследователя за то, что он воспользовался трудами своих предшественников, было бы, конечно, ошибкой; его прямая обязанность — быть в курсе всех предшествующих исследований, но он не должен забывать и правила древних: suum cuique.
Мы отметили недостатки труда Ферреро; в чем же состоит его положительная сторона и чем объясняется его поразительный успех у публики? Прежде всего, громадное значение имеет его литературный талант: стиль его немного напыщен, но всегда живописен и красноречив; его характеристики исторических деятелей невольно врезаются в память, а описание событий, например взятие и сожжение Амасия или осада Алезии, не говоря уже об Идах марта, своей жизненностью производят глубокое впечатление. Но, помимо внешности, большое значение для успеха среди широкой публики имела и его философия. Его материализм не мог не понравиться в ту эпоху, когда со всех сторон и во всех областях экономические явления привлекают все большее и большее внимание. Рассказ о войнах и описание учреждений нас уже не удовлетворяют; мы хотим далее проникнуть в понимание прошлого и целиком восстановить жизнь исчезнувших поколений; никакое проявление человеческой деятельности не оставляет нас равнодушными; слишком долго пренебрегаемое изучение прогресса земледелия, промышленности и торговли обновляет историю, и главным образом, быть может, историю древности. Не менее соблазнителен для читателя и фатализм Ферреро. Это учение так просто, так удобно, так понятно, так хорошо сводит героев к размерам средней человеческой личности и так возвышает труд крестьян и ремесленников. Достоинством, и крупным достоинством, труда Ферреро нельзя не признать и самого плана его сочинения; того, что он не выделяет, подобно, например, Моммзену, изучение литературы, науки и искусства в особые главы, являющиеся как бы приложением к основному рассказу, а рассматривает их в связи со всей жизнью людей того времени. Подводя общий итог своему разбору «Величия и падения Рима», уже не раз упомянутый нами критик выражается так: «Ему надо отдать по крайней мере ту справедливость, что у него есть вкус к общим идеям и чувство жизни. Его история последних лет Римской республики представляет мощное личное усилие объяснить великую революцию; вместе с тем она содержит живое и колоритное описание всей той эпохи. С его неоспоримыми заслугами опытного анализатора и рассказчика Ферреро не хватает более строгого метода, который был бы способен удержать его от ослепления материалистическим фатализмом и держал в узде его воображение, чтобы подчинить все одному рассмотрению фактов и текстов».[679] И к этому выводу нельзя не присоединиться вполне.
В 1918–1919 гг. Ферреро выпустил совместно с Барбагалло «Краткую историю Рима» в двух томах. В ней он высказывает гораздо более консервативные взгляды, чем в своем большом труде.[680]
Во многом совпадает со взглядами Ферреро сочинение проф. Р. Ю. Виппера «Очерки по истории Римской империи» (М., 1908; 2-е изд. 1923), выдержанное в направлении социально-экономическом и модернистическом. «Тема книги касается не империи в ходячем смысле этого слова, а, напротив, подготовительного к ней периода упадка республики, начиная с момента разрушения Карфагена и Коринфа и кончая Августом включительно». Автор рассматривает здесь республиканский империализм в связи с капитализмом и сопутствующими капиталистическому укладу социальными условиями, сопоставляя движение римского капитала с движением римского оружия. Главной части труда, состоящей из 10 глав, предпослано в одной главе общее обозрение всей предшествующей римской истории, представляющее собой очерк социальной истории Рима с точки зрения условий, подготовивших будущий капитализм и империализм республики. Этот взгляд применяется и к патрициям старых времен: старые римские gentes представляются автору в виде больших купеческих домов: «патриции, подобно венецианским нобилям, были некогда негоциантами, монополистами торговли в Лации, коммерческими предпринимателями, судовладельцами и даже каперами; это коммерческое прошлое Рима затуманено, стерто в позднейшей традиции, изображающей нам земледельческий край и суровую деревенскую простоту».[681]
В 1917 г. вышла работа акад. М. И. Ростовцева «Рождение Римской империи». Написанная одним из лучших знатоков древней, в частности римской, истории не только у нас, но и на Западе, она заслуживает внимания как труд, основанный на изучении первоисточников. Проф. В. С. Сергеев так характеризует две последние работы: «С точки зрения методологической и общественно-психологической особенный интерес представляет изучение «Очерков Римской империи» Р. Ю. Виппера, изданных в 1908 г., т. е. в эпоху наиболее радикального настроения русской интеллигенции и учащейся молодежи. По книге Р. Ю. Виппера можно изучить с одинаковым успехом социально-экономическую структуру Древнего Рима республиканской поры и психологию русского интеллигента-разночинца первых годов XX столетия. Совсем в других тонах составлено «Рождение Римской империи» другого русского историка древности — М. И. Ростовцева, написанное в 1917 г. Настроения и переживания высших интеллигентных слоев русского общества в связи с неудачной войной и социалистической революцией, грозившей ниспровергнуть все устои буржуазного капиталистического общества, нашли яркое выражение в книге петербургского профессора». Этот отзыв отчасти прав: историк никогда не может отрешиться от окружающей среды, примером чего может служить и сам его автор: говоря про эпоху Гадриана и последующую, он пишет: «Наступало время эмоционального познания, мистической интуиции и генеральной переоценки всех ценностей. Опустошенные души людей требовали новых устоев, новой науки, новой морали и, наконец, нового бога» (115). Эту характеристику можно приложить к современности и увидеть у автора, как он, экономический материалист, бессознательно тоскует по идеализму и требует всего того нового, чего, по его выражению, требовали римляне конца II в. до Р. X. Его книга «История Древнего Рима». Культурно-исторический очерк в научно-популярном изложении»,