Но она не сдалась — с честью выдержала все нападки, разобралась в себе, заручилась поддержкой супермена Волкова и теперь, в неполных восемнадцать, точно знает, чего хочет от будущего.
А я… А что я?
Угождаю отцу, боюсь его и ненавижу, постоянно оглядываюсь на него и внушаю себе, что когда-нибудь он признает меня равной и введет в свой гребаный бизнес. Эти перспективы не реальнее воздушных замков — ушлая Кристинка скоро родит папе нового ребенка, и он больше не вспомнит про меня.
Все, чего я желаю от жизни сейчас — чтобы меня тоже понимали и любили. И чтобы было, за что.
Одутловатый мужик в сером костюме и галстуке с пафосом вскрывает конверт, передает его молодому бородачу, сидящему за компьютером, и варианты тестов транслируются на развернутый над доской экран.
На миг задержав дыхание, опираюсь на локти и внимательно читаю вопросы.
Номер один: «Человек и общество». Номер два: «Строение общества». Номер три: «Развитие общества».
Я учила эти темы едва ли не наизусть и даже во сне смогу рассказать без запинки. Разминаю затекшие пальцы, смело берусь за ручку и… наобум проставляю галочки в пустых клетках, намеренно обходя верные ответы.
Я разделываюсь с тестом самой первой, сдаю листок и с потрясающей, невыносимой, фатальной легкостью на сердце выпархиваю из душной аудитории.
Полный разгром. Поражение. Капитуляция.
Или… освобождение.
…Задонск утопает в цветении и весне, голубые небеса с шапками белой ваты проплывают прямо над крышами многоэтажек, по шоссе несутся дорогие блестящие авто, по тротуарам шагают красивые и целеустремленные люди…
Я добираюсь до ближайшей лавочки в сквере, опускаюсь на нее и накрываю лицо холодными дрожащими ладонями.
По инерции я все еще летаю над пропастью — в потоках эйфории от первого самостоятельно принятого решения и гордости за себя, но здравый смысл побеждает и постепенно тянет ко дну.
Лере-занозе, Лере-наваждению, Лере-сельской королеве пришел бесславный конец. Кем же ты станешь, новая Лера?
Глава 22
Я сижу на высоком барном стуле в центральной кафешке Задонска, наблюдаю за городским пейзажем за пыльным окном и, под аккомпанемент легкой ненавязчивой музыки, приканчиваю третью порцию миндального мороженого. Стучу по стойке донышком креманки, заказываю еще и молочный коктейль, улыбаюсь парнишке у кассы и присасываюсь к пластмассовой полосатой соломинке. От сладости сводит скулы, от страха неизвестности сбивается дыхание, но я, потратив последние карманные деньги, праздную собственный День независимости.
Райцентр, ранний вечер, любимое с детства кафе и никаких обязательств…
Ровно в десять проснулся предатель Илюха и с тех пор методично заваливает чат тупыми сообщениями на тему: какая я крутая и как он мною гордится, но я не отвечаю ни на одно. Как Ваня и говорил, накануне Рюмин до скотского состояния напился и даже не извинился за то, что не пришел меня провожать.
Спустя полчаса к моим поискам подключилась мама — беспрестанно звонила и присылала голосовые, и я, облизав ложечку, с чувством глубокого умиротворения отключила телефон.
Мне нечего сказать в свое оправдание, но я уверена в правильности принятого решения.
Да, я уступила Инге шанс на поступление, но скольких шансов я ее лишила за долгие годы унижений?..
Инга пойдет дальше — выучится на курсах, уедет, поступит в универ и будет помогать людям.
Я всегда знала, что она умнее, добрее, интереснее и намного красивей меня, но не могла допустить, чтобы это обнаружили и другие ребята. Иначе — не сносить мне короны и, как следствие, головы. И я прикрывалась кулаками Илюхи, самоутверждалась за счет других, умело пускала пыль в глаза, не гнушалась любых средств ради достижения целей, добивалась от окружения полного подчинения. Совсем как папаша.
Сегодня я впервые его ослушалась и боюсь даже помыслить о возможных масштабах его гнева. Но если у него хватит самообладания и цинизма наблюдать, как мы с мамой мучаемся в нищете, значит, его ультиматумы были лишь поводом слиться из нашей жизни, и он никогда нас не любил.
Вылезаю из провонявшей потом и выхлопными газами маршрутки, поправляю пиджак, щурюсь от оранжевого предзакатного солнышка, отраженного зеркалом заднего вида и встряхиваю пышные кудри.
Разговор с мамой обещает быть тяжелым, но ей тоже пора раскрыть свои много лет зажмуренные глаза и взглянуть проблемам в лицо — от моих успехов и поражений мы уж точно не станем богаче или счастливее.
Отца мы этим не вернем — сколько бы ни изворачивались и ни умоляли. Мы ему не нужны — иначе он жил бы с нами, в Сосновом, а не в хоромах в областном центре, куда путь нам с мамой был вечно заказан, и где какая-то мутная Кристинка всего за год стала полноправной хозяйкой.
Я бодрюсь, культивирую в себе пламенную решимость, призываю на помощь все свое красноречие, но возле дома апломб мгновенно иссякает, а ноги натурально подкашиваются — черный внедорожник припаркован прямо на гравии подъездной дорожки, а из раскрытого кухонного окна раздаются два голоса — тихий и жалобный и нахальный и грубый.
Папаша явился, как ни в чем не бывало ест и пьет за нашим столом, учит маму уму-разуму и качает права…
От бессильной злости немеют губы — еще утром во мне теплилась дурацкая надежда, что мама при встрече хотя бы закатит ему скандал, но теперь она перешла в разряд несбывшихся и окончательно погасла. Мама — та еще тряпка, ее не за что уважать.
Вжимаю голову в плечи и, не разуваясь, тихонько крадусь по коридору, но отец, отложив вилку, зычно гаркает:
— Валерка, ну, здравствуй! Ты че так долго? Чем порадуешь? — возле его кресла горкой свалены бумажные пакеты с логотипами известных брендов, но я мысленно зарекаюсь надевать эти вещи. — Как тест? Всех там размазала, дочь⁈
Он щелкает языком, вычищая застрявшее между зубами мясо, ждет ответа, а я застываю как вкопанная и, теребя заклепку на сумке, пытаюсь остаться в сознании. Он пугает меня — как мучительный детский кошмар, как гроза над нашим водохранилищем, как ураган, вырывающий с корнями столетние мачтовые сосны, но я, собрав волю в кулак, четко произношу:
— Я не поступила.
— Чего? — от его рыка хрусталь в шкафу разражается нежным дребезжанием. — Че ты сказала⁈
Мама охает и тяжко опускается на стул.
— Я провалила тест. Прошла Инга Бобкова.
Отец каменеет и, брызжа слюной, сипит:
— Кто поступил? Дочка Наташки? А над Ходоровыми, получается, теперь весь поселок будет ржать, да?
— Ром, да ржать никто не будет… — осторожно замечает мама и заботливо подкладывает в его тарелку запеченные ребрышки. — Лерка сдаст ЕГЭ после одиннадцатого и на общих основаниях поступит, велика беда… С парнями она не болтается, по дому помогает, жалоб из школы нет — одна учеба на уме…
— Том, ты не понимаешь, так и не лезь. Она мне, блин, клятву дала! Я вкалываю, а она прохлаждается и, как и ты, и только деньги вытягивать горазда! А я-то ее расхваливал. Я столько в нее вложил! Получается, она меня перед учителями и пацанами опозорила! — отец хватается за бутылку и с мерзким бульканьем ее ополовинивает, на мощной шее гуляет кадык и вздуваются жилы. Напившись, он грохает стеклянным дном по столу, утирает ладонью рот, прищуривается и повелевает: — На колени!
— Ром, ну зачем ты так с ней…
— На колени, я сказал, тварь безмозглая! — перекрикивает маму отец. — Проси прощения! Я сделаю из тебя человека!
Я умираю от ненависти и парализующего ужаса, но не собираюсь подчиняться. Рядом со мной нет отмороженного ангела-хранителя Волкова. Рядом со мной вообще никого нет, но так даже лучше — значит, мне нечего терять.
— Не сделаешь. Потому что ты сам не человек, — тем же ровным тоном продолжаю я и смотрю в налитые кровью глаза. — Если ты так не хотел, чтобы у тебя была милосердная и добрая дочь, надо было оставить меня в роддоме!
Повисает звенящая тишина — ее нарушают лишь завывание ветра в палисаднике, хриплое дыхание отца и хаотичные удары моего сердца.
Отец грузно поднимается из-за стола и, покачиваясь, идет на меня. Одной рукой расстегивает массивную металлическую пряжку на поясе, вытягивает ремень и молча замахивается.
Бедро обжигает резкая боль, а душу — обида и глухая ярость.
Взвизгиваю и едва успеваю прикрыть лицо — ремень раз за разом со свистом рассекает воздух над ухом, и нестерпимые ожоги расцветают на лопатках, спине, пояснице, ногах. Содрогаюсь всем телом, съеживаюсь и вот-вот подчинюсь — упаду на колени и начну умолять о прощении, но перед глазами возникает гордый несгибаемый Волков и криво усмехается: «Не вздумай!»
Я разворачиваюсь, выставляю вперед кулаки, что есть мочи отталкиваю пьяного, слетевшего с катушек придурка, спасаюсь в комнате и запираюсь на два оборота замка.
Ослабляю пуговицу у горла, сбрасываю пиджак и жилет, судорожно набираю Илюхе, но он даже после пятого прозвона не берет трубку. Раны наливаются болью и полыхают огнем, в висках пульсирует, грудь раздирает от злости и безмолвного крика.
— Открывай, сказал! Порешу, тварь! — хлипкая дверь трещит от напора папашиного плеча, и мама заходится плачем:
— Ром, ну не надо. Успокойся, я прошу тебя…
— Ключи! Заткнись и ключи запасные гони, быстро!
Ветер сотрясает неплотно прикрытую форточку, за тюлевой паутинкой темнеют тревожный майский вечер, ветви деревьев и слепые окна соседнего дома.
Я рывком отодвигаю штору, распахиваю раму, приминаю подошвами рыхлую почву клумбы и, перемахнув через забор, растворяюсь в сгустившихся сумерках.
Глава 23
Я отчаянно ругала маму за то, что она не желает раскрывать глаза и замечать очевидное, но сама много лет жила точно так же — отключив чувства, совесть и волю под гнетом невыполнимых требований, навязанных обязательств и внушенных страхов.
Раньше вокруг меня был только отравленный туман, сейчас есть свет и тепло, к которому тянет, а еще — хтонь и мрак, от которых я, не жалея начищенных лоферов, со всех ног убегаю.