— А чего ты хочешь? Жить как я? Нет? Тогда не расхолаживайся. Одиннадцатый класс и выпуск не за горами. Может, папа и перегибает с методами, но с лихвой компенсирует моральный вред. Уничтожив вещи, кому ты сделаешь лучше, Лер? Просто подумай об этом. Хорошенько подумай.
Мама благоразумно оставляет меня в одиночестве и плотно прикрывает за собой дверь, а я упираюсь затылком в холодную стену и рассматриваю гладкий белый потолок.
В восьмом классе я вела страницу в соцсети и врала многочисленным подписчикам, что живу в Москве. Я и там была лучшей во всем и блистала, но меня подловили на лжи и прозвали сельской королевой. Долго хейтили, преследовали в личке, высмеивали, сводили с ума. А я всего-то пыталась поскорее вырваться отсюда, пусть даже мысленно.
Здесь нет ничего, кроме сосновых лесов, непролазных болот с россыпями черники и огромного водохранилища, воды которого — то нежно-голубые, то тревожно синие, безжизненно черные или скованные льдом — простираются до самого горизонта.
На берегу растут ветлы и покоятся лодки — сломанные и трухлявые. Когда-то на них передвигались охотники и рыбаки, но уже очень давно никто в Сосновом не занимается промыслами.
Чтобы жители окончательно не озверели от праздности, стараниями Брунгильды на песчаном пляже появились беседки и лавочки, а рядом с церковью поставили списанный зеленый локомотив с двумя вагонами, цистерной и платформой для перевозки грузов. По задумке директрисы, в поезде должен был открыться музей железных дорог, но, пока она добивалась на него дополнительных субсидий, локомотив заржавел, вагоны разворовали, а зону отдыха загадили.
Развлечения молодежи не отличаются разнообразием: летом мы купаемся в ледяных водах водохранилища и сидим на обломках тех самых лавок, а когда идет дождь — прячемся в раскуроченных вагонах, зимой проникаем в ветхую баню одинокой, выжившей из ума бабки-ведьмы, обитающей в халупе у берега и, подкинув в печку пару поленьев, устраиваем шумные вписки.
Одни и те же лица. Одни и те же занятия и разговоры… Все здесь пропитано скукой, люди больны ею и уже не стремятся покинуть эти края, а пределом их мечтаний является переезд в стотысячный Задонск.
А новенький, он… как свалившийся с неба инопланетянин, который, если захочет, может рассказать о других мирах и реальностях и даже забрать с собой. И я бы признала, что он гораздо интереснее меня, если бы имела право на слабость.
В стекло ударяется мелкий камешек, кто-то тихонько, но требовательно свистит. Я вскакиваю, стираю ладонью слезы и сопли, отодвигаю штору и, в ярком свете оживших окон соседнего дома, вижу всклокоченную Илюхину голову.
— Ле-ер, готова? — хрипит он. — Давай резче, я уже минут десять жду!
— Один момент! — метнувшись к зеркалу, я быстро крашу губы, подвожу опухшие глаза карандашом и влезаю в джинсы и свитер.
Глава 4
Мама как ни в чем не бывало наводит порядок на кухне и увлеченно болтает по телефону с тетей Яной, главной разносчицей поселковых сплетен. Та пилит ноготочки в крутом салоне в райцентре, и завтра мама поедет в Задонск — тратить отцовские деньги, наводить красоту и зависать с ней за рюмкой чая в шашлычной.
Крикнув с порога, что иду гулять с Илюхой, застегиваю пальто и ботильоны и, несмотря на еле слышную боль в коленях, легко выпархиваю в весеннюю ночь.
Ветер по-прежнему исступленно треплет макушки черных сосен, но он теплый и пахнет маем — клейкими тополиными почками, хвоей и смолой.
Илюха спрыгивает с соседского заборчика, откашливается, с загадочным прищуром наводит на меня камеру телефона и учтиво подставляет локоть.
— А вот и наша Лера, и она — просто огонь. Сегодня, впрочем, как и всегда, она всех уделает! — Рюмин умеет льстить и задевать за живое — в такие минуты я вспоминаю, насколько он мне дорог, и готова его расцеловать. — Ну, как ты? Роман Геннадьевич уехал?
— Угу, — от упоминания папашиного имени меня передергивает. — Всю ночь издевался и донимал мать упреками, сорвал свою злость на мне, сел за руль пьяным в слюни и смотался. Как же он достал… Знаешь, Илюх, иногда я ловлю себя на мысли: если он разобьется, я не расстроюсь!
— Да брось, — бубнит Рюмин. — Мой вот — разбился. Хоть он и был полным придурком, я бы все равно предпочел, чтобы он остался жив.
Чуть крепче сжимаю его твердый бицепс и вздыхаю. Илюха посвящен во все мои проблемы, а я — в его, мы стараемся поддерживать друг друга хотя бы словом. Так повелось с раннего детства: мы не могли повлиять на решения взрослых, хотя и теперь от нас ни черта не зависит.
Мы сворачиваем на центральную улицу, и я убираю руки в карманы и отхожу от Илюхи на полшага.
Фонари рассеивают розоватый неоновый газ, в открытых форточках бормочут телевизоры и шумит вода, наши длинные тени извиваются далеко впереди — обогнали нас и почти доползли до места тусовки.
Илюха увлеченно рассказывает о том, как поставил на счетчик припадочного тихоню Карманова, однако я почти не слушаю — манерно улыбаюсь в фиксирующую события камеру и машу ручкой. Я волнуюсь, как малолетка перед первым свиданием — ответы невпопад перемежаются нервными смешками, ноги дрожат, а в солнечном сплетении невнятно трепещут крылышки ночных мотыльков.
На пляже грохочет музыка, кто-то визжит и хохочет, и Илюха радостно сообщает, что народ уже, по ходу, подтянулся.
— Весь? — будто невзначай спрашиваю я, и сердце заходится от паники.
— Сейчас узнаем. — Он неопределенно пожимает плечами, и я больше не рискую задавать уточняющие вопросы.
Я опять обескуражена своей реакцией на предстоящую встречу с новеньким и пытаюсь реанимировать отказавшую логику.
Разве у нас в поселке нет симпатичных мальчишек? Внук Белецких вполне ничего, правда, поступил на медицинский и в сентябре спешно отсюда уехал, одноклассник Владик весьма неплох, да и Илюха — крутой и эффектный. Но даже им со мной ничего не светило: все вокруг знают, что меня цепляют исключительно плохие парни — с татухами и темными пятнами в биографии. А уж молчаливые ботаны в строгих костюмах — и подавно не мой типаж.
Однажды Илюхин дружок Ринат без памяти влюбился в девчонку из Задонска и сох по ней целый год, но, стоило им познакомиться поближе, очарование тут же улетучилось — она оказалась не умнее буханки белого хлебушка.
Вот и мне нужно перекинуться с новеньким несколькими фразами и рассмотреть повнимательнее — наверняка от него воняет потом, на носу обнаружатся прыщи, и наедине со мной он не сможет связать и пары слов. Этого будет достаточно, чтобы морок развеялся. Сто к одному: Волков такой же зануда, как лохушка Бобкова — неспроста он нашел общий язык только с ней.
Ко мне возвращается боевой настрой, и я гордо расправляю плечи. Это же я — Лера Ходорова, Лера-наваждение, Лера-заноза, Лера-холера, я проникаю под кожу, в мысли и кровь, от меня невозможно отделаться!
Крайние дома остаются позади, в сумраке маячат белые стены каменной церкви, очертания локомотива и вагонов, но я быстро переключаю внимание на освещенную парковым фонарем площадку для отдыха.
На ней собралось человек двадцать пять — по одежде опознаю девчонок из девятого, наших одноклассников и банду с нижнего порядка. Колонка-бочонок хрипит и подпрыгивает от мощных басов, в мангале переливаются оранжевые огоньки, перенесенный из беседки стол заставлен бутылками, банками и стаканами и окружен сломанными лавочками. В воздухе витает запах дыма, розжига для угля и горелых сосисок.
А чуть дальше раскинулось огромное, безмолвное и величественное черное зеркало, перетекающее на горизонте в звездное небо.
Илюха с воплем забуривается в толпу, опрокидывает стопку водки, стукается кулаками с парнями, стискивает в объятиях девчонок. Я степенно киваю и подмигиваю присутствующим, великодушно принимаю подношение в виде банки пива и метко стреляю глазами. На самом деле, я мучительно ищу Волкова, не нахожу и натурально впадаю в отчаяние, но внезапно он обнаруживается буквально в двух шагах.
Он в черной толстовке с принтом в виде черепушки и надписью «Toxic» на груди, ветровке, драных джинсах и кедах, и в таком виде вполне тянет на модель или известного блогера. Дистрофичка Инга, восседающая рядом с ним, сияет ярче фонарной лампочки, и, стоит признать, — у нее красивые глаза…
В горле вырастает болезненный скользкий комок, и я с трудом его проглатываю. Прикладываюсь к своему пиву, падаю на жесткую лавку напротив и поправляю прическу.
Сладкая парочка в центре внимания, на Волкова со всех сторон сыплются вопросы, и он успевает коротко отвечать:
— Ваня, как тебе Сосновое?
— Пока не понял, но природа поражает.
— Хочешь пива?
— Сегодня воздержусь.
— Так откуда ты? Скажи, ну пожалуйста…
— Раньше я жил в Москве.
Я почти слышу, как щелкают отпавшие челюсти ребят.
— Да ладно… А почему приехал к нам?
— Бабушка заболела.
Он держится расслабленно и просто, но уже стал звездой этого вечера. Инга, словно рыба-прилипала, льнет к его плечу, краснеет и смущенно опускает лицо.
Бесит. До изжоги. До тошноты. До зуда в сжатом кулаке.
Рядом со мной плюхается запыхавшийся Илюха и тихо цедит сквозь зубы:
— Лер, захлопни рот, а то комар залетит. Не поверишь: это внучок Брунгильды. Твой новый сосед.
— Серьезно?!! Никогда бы не подумала… А что-за манифест у него на толстовке? Фанат Бритни? Любитель старины?
— Скорее предупреждение, что он паскудный и скользкий. Явно не в бабку. Весь в Маринушку.
Пока я перевариваю сенсационные новости, кто-то из ребят успевает сложить два и два:
— Анна Игнатовна, часом, не твоя бабушка? Да?.. Значит, ты бывал у нас и раньше?
— Нет, раньше она сама к нам приезжала.
— Как она себя чувствует?
— Плохо.
— Надо бы ее навестить…
— Это не самая лучшая идея, чуваки. Она никого не узнает.
Ваня рассказывает о тяжелом состоянии парализованной, о Москве, о прежней школе, и я подпадаю под гипноз тихого приятного голоса. В этот момент я всей душой сочувствую нахохлившемуся Илюхе — Волков перетянул на себя внимание даже его верных прихвостней, и у Рюмина нет против него козырей.