Наполняю ведра водой из технического крана, пыхтя, волоку их в палисадник и, расплескав добрую половину, усердно переливаю в лейку. И вдруг замечаю Ваню, сидящего на соседском крыльце.
Он в зеленой футболке с дыркой на боку и в «проблемной» панаме, и с насмешливым интересом наблюдает за моими героическими усилиями. Не выдержав очередной опрокинутой лейки, он встает, разматывает поливочный шланг и просовывает его сквозь прутья забора.
— Уступи дорогу профессионалам. Помощь идет! — объявляет он, и, поплевав на ладони, легко перемахивает полутораметровую преграду. Я так поражена его эффектным появлением на участке, что густо краснею и застываю как вкопанная. Ваня поднимает шланг и тщательно, со знанием дела, поливает мои насаждения, и в снопе брызг над клумбой снова возникает яркая радуга.
— Думаешь, они жизнеспособны? — он с сомнением кивает на чахлые растения, поправляет панаму и перекрывает поток воды, и я наконец прихожу в себя.
— Не знаю, раньше мы нанимали садовника. Почему спрашиваешь?
— Кажется, я читал где-то, что эти цветы нужно заранее проращивать в горшках.
Я чувствую укол сожаления и легкий стыд, но не собираюсь сдаваться:
— Ну и что. А я верю в чудо. Даже если не зацветут — они стали моей терапией и уже принесли столько незабываемых минут. Да и… какая разница? Ты же сам говоришь, что чудеса — это не мистика, а люди. И магия отношений с ними.
Я замолкаю на полуслове и задыхаюсь: Волков молчит и любуется мною. То есть, реально любуется, это не метафора и не самообман… В его глазах мерцают огненные искры и проступает медовое дно, губы приоткрываются в судорожном вдохе, на щеках появляется румянец. В горячих солнечных лучах плавится природа, плавится воздух и мое несчастное слабое сердце. Внезапно Ваня прищуривается, отмороженно улыбается, наставляет на меня шланг и окатывает прохладной водой.
— Ах ты! — я закусываю губу, сжимаю кулаки, но не могу сдержать смех. Волков срывается с места и опрометью несется по палисаднику, но я нагоняю его, без особого сопротивления отбираю шланг и тоже поливаю с ног до головы, а потревоженные нашими скачками куры громко кудахчут на соседнем участке.
Скользкий пластик вываливается из рук, я рассчитываю опередить Ваню и вновь завладеть оружием, но он подхватывает меня за талию, поднимает над дорожкой из щебня и кружит.
Ветер холодит кожу и свистит в ушах, в волосах мерцают прозрачные капли, счастье, хохот и грохот сердца распирают грудь.
— Ты дурной! Отпусти, немедленно верни меня на землю! — требую я, вцепившись в его плечи, но Волков не поддается:
— Не-а, никогда! Тебе там не место!
Из окна террасы за нами наблюдает Анна Игнатовна — неподвижная и похожая на бледную тень себя прежней. Но, могу поклясться: сейчас в ее взгляде теплится живой интерес, и она улыбается.
Я сдергиваю мокрую «проблемную» панаму, запускаю пальцы в светлые полосы Вани и вдыхаю их карамельный аромат. Этот миг прекрасен: наступающий июнь в сочных красках лета, купол неба, раскинувшийся до самого горизонта, объятия Вани и его искренний смех, и моя чахлая клумба, жадно впитывающая живительную влагу…
Глава 39
Я наконец обретаю под ногами опору и, отдышавшись, принимаюсь отдирать от тела влажную ткань, пошло облепившую грудь. Волков, явно вознамерившийся стянуть с себя футболку, ловит мой испуганный взгляд и передумывает.
— Теперь, когда ты смеешься, колись, почему плакала, — быстро спрашивает он, не оставляя мне возможности соврать, и я так же быстро выпаливаю:
— Я не поговорила с Ильей. Не смогла, не представилось случая. Его ранит эта новость, а я сейчас меньше всего желаю причинять кому-либо боль. Блин. Это так сложно объяснить!..
— Лер, я ему не враг, и его врагом не считаю, но понимаю твои опасения. Если так и не решишься, а ситуация начнет напрягать, просто скажи мне. Я сам с ним поговорю, — предлагает Ваня, но я в ужасе мотаю головой:
— Нет! Ты же знаешь, что будет. Он отыграется и втравит тебя в какое-нибудь дерьмо. Пожалей маму!
«…И меня», — добавляю мысленно.
— Ладно. — Волков примирительно пожимает плечами. — Это я залетел в твою сказку, и диктовать условия пока не вправе.
Мы садимся на штабеля брошенных отцом досок, так и не ставших беседкой, и подставляем свежему ветерку разгоряченные лица.
— Кстати, а Рюмин завтра не едет! — я спешу хотя бы частично реабилитироваться за утренний провал и шучу: — Парень он хозяйственный, погряз в домвшних делах…
— Это хорошо? — уточняет Ваня, внимательно и напряженно наблюдая за моей реакцией, и я улыбаюсь: — Конечно, это хорошо! Он душнила и временами сильно достает. Ты говорил о безусловном доверии, но между мной и Илюхой нет его и в помине! Есть взаимные обязательства, обещания, данные в детстве… Я знаю его как облупленного, но меня все сильнее подтачивает мысль, что недавно наши дорожки разошлись.
Может, мне чудится, но Ване нравится мой ответ. Он понимающе кивает, упирается затылком в гаражную стену, прикрывает глаза и… будто ставит на паузу бег неумолимого времени. Я в необъяснимом трепете пялюсь на его тонкий, сотканный из солнечного света профиль, на длинные темные ресницы, подрагивающие в такт размеренному дыханию, на губы, которые так хочется поцеловать… Я все еще не могу до конца поверить в чудо, что этот пришелец реален.
Из-за короткого общения с Ингой и предстоящей поездки с ее мамой меня натурально изводят вопросы: простил ли Ваня обидчиков Ксюши? Если да — почему? Если нет — при каких условиях посчитал бы это возможным…
И я пищу:
— Вань… А что бы ты хотел получить от тех, кто травил твою девчонку там, в Москве?
— Точно не самобичевания или извинений, — все так же расслабленно, в полудреме бормочет он, но я не отстаю:
— А что тогда может сработать?
— Я об этом не думал, — Волков возвращается в бренный мир, моргает и рассматривает меня необычайно светлыми, янтарными глазами. — Их конченые поступки уже не исправить. Пусть хотя бы впредь ведут себя как люди.
— Что бы это ни значило… — зачарованно шепчу я.
— Что бы это ни значило, — соглашается Ваня и, поняв, по какой причине я к нему пристаю, хмуро напоминает: — Только не забывай, что, если брать на себя ответственность за поступки других, можно и не вывезти… Кстати, твой отец больше не появлялся?
Мне льстит, что он не забыл о моих раскладах и верно распутал причинно-следственные связи. Что вполне искренне беспокоится и ведет себя, как по-настоящему близкий человек.
— Не-а. Забил, и это тоже замечательно! — я старательно сушу пальцами волосы, подавляю ухмылку, и зудящее, дурацкое любопытство рвется наружу и нестерпимо горчит на языке. — А что с твоим отцом? Ты никогда о нем не говорил.
Я жду, что Ваня закроется, возведет свою фирменную стену отстраненности и пресечет мою тупую болтовню, но он переводит взгляд вдаль, на синее небо за блестящими крышами и вздыхает:
— Мама не любит поднимать эту тему. Он умер, давно, и мне, якобы, больше ничего не нужно о нем знать. Это туфта, конечно, но у моей мамы несгибаемый характер. Ее «нет» невозможно обойти, остается лишь ждать. И я жду — почти восемнадцать лет. Когда стану совершеннолетним, сделаю необходимые запросы в МВД или в архив и попробую разузнать об отце хоть что-то.
Видимо, Волков пошел в мать не только внешностью — он ничем не выдает волнения, но, по дрогнувшим уголкам губ, я все же его распознаю. Ваню страшно мучает тайна его происхождения, а неведение о том, кто он на самом деле, постоянно, с самого детства, выталкивает его за круг счастливых и не одиноких людей.
Не выдержав, я убираю мягкую прядь с его лба и случайно касаюсь кожи. Краснею и отдергиваю руку, но Ваня ловит ее и крепко сжимает: с сожалением, с обещанием рая или с признательностью — я не знаю. Да и не желаю уточнять.
— Вань, можно я как-нибудь зайду к твоей бабушке? — осторожно заговариваю я, снова вглядываясь в окно Анны Игнатовны. — Мне бы хотелось, как раньше, рассказать ей, как идут мои дела. Мне бы хотелось извиниться за… все. Мне бы хотелось показать ей, что я изменилась.
— Почему нет? Думаю, она очень обрадуется. Приходи, мы будем ждать.
Я бросаю в рюкзак бутылку воды, тонкую ветровку и белую бейсболку и как подкошенная валюсь на кровать. Я абсолютно без сил: вымотана утренним извинением Илюхи и фейерверком эмоций, подаренных Ваней во второй половине дня. А еще я несказанно рада, что завтра Рюмин не едет — плевать, как это меня характеризует.
Мама взахлеб болтает с тетей Яной — обсуждает какого-то странного клиента, настаивавшего на мужском маникюре и, под ее монотонную болтовню, веки наливаются свинцом и слипаются.
Но просыпаюсь я намного раньше будильника — от приглушенных, встревоженных голосов, доносящихся с улицы. Отрубившись, я забыла зафиксировать ручку на раме, и ночной сквозняк настежь ее распахнул, попутно обеспечив отличную слышимость. Сажусь на кровати, не слишком успешно продираю глаза и, вытянув шею, всматриваюсь в происходящее в соседнем дворе. Снаружи только разгорается рассвет, синие тени лежат на траве и дорожках, в приоткрытом окне террасы колышется кружевная занавеска, но в комнате Вани темно, и шторы плотно задвинуты. У калитки Волковых белеют две фигуры — мать Илюхи, пошатываясь, то и дело поправляет кружевную блузку и машет руками, а тетя Марина кутается в махровый халат, наброшенный поверх ночнушки, и сверлит гостью тяжелым взглядом.
— Ты в чем меня обвиняешь, стерва? — вопрошает тетя Таня заплетающимся языком и опять взмахивает рукой. — Ничего нового Игнатовне я тогда не сказала. Может, тебе просто не надо было бросать на произвол судьбы пожилую и больную мать?
— Как ты можешь? — ахает Волкова. — Ты даже скорую не вызвала, хорошо, что рядом были учителя. Димка не будет врать! Он и Тома Ходорова — самые человечные из вас, подонков.
— Че ты сказала, святоша хренова? А, так ты строишь свое обвинение на россказнях какого-то опустившегося алкаша?