Ложусь на мягкую ткань, и Ваня ложится рядом. Ночная сцена на крыше локомотива почти повторяется, но сейчас над нами простирается бездонное, слепящее синевой небо, ватные облака и точки птиц, парящих в кислородных потоках.
Кажется, я нашла еще одно место силы, куда, даже годы спустя, меня будет тянуть как магнитом. Точнее… везде, где я была с Ваней, я испытывала схожие волшебные эмоции. Он снова оказался прав: дело не в месте, а в людях, которые рядом. И мне не стоило рисковать жизнью, чтобы заново обрести веру в чудеса…
— Знаешь, Вань… — я играю в гляделки с солнцем, но вчистую проигрываю, зажмуриваюсь и выдаю свою самую мерзкую тайну: — Я гнобила Ингу не только потому, что мой отец велел идти по головам, не выбирая средств для достижения цели. Я и сама прекрасно осознавала: если она раскроется, у меня не останется шансов на первые роли. У меня гнилое нутро, и я иногда не могу понять, зачем ты меня поддерживаешь, почему утешаешь и, несмотря ни на что, остаешься рядом и считаешь хорошей.
Ваня набирает побольше воздуха в легкие, шумно выдыхает, но отвечает не сразу.
— Так… Окей. Ладно! Когда мы с матерью сюда ехали, я поклялся себе, что ни с кем не стану мутить. Я просто не хотел опять не справиться, опоздать, не спасти, накосячить… Я боялся нарваться на недоверие и недомолвки — именно они привели Ксюшу на ту злополучную вписку, и, как следствие — на кладбище. Она могла бы мне все рассказать. Она могла бы, но не посчитала нужным… Черт. Может, я слабый, но не хотел повторять такой опыт. — Он замолкает, будто на что-то решается, и переходит на шепот: — Сначала ты изрядно напрягала меня тем, что не замечала выстроенных границ, потом — вызвала дикое желание поставить тебя на место, а потом… до меня дошло, какая ты бесстрашная и искренняя… Ты судишь строго, и настолько честна с собой, что я… Лер, я поплыл. Неужели ты не видишь⁈
Сердце замирает сладко, до боли. И от этой боли оно уже никогда не оправится. Меня затягивает в воронку противоречивых эмоций: радость, испуг, шок и разочарование…
Что он несет? Может, мне послышалось?
— Подожди,— я мотаю головой и прогоняю наваждение, но Волков не бросается ничего уточнять — значит, он имел в виду только то, что сказал. — А… когда ты это для себя решил?
— Будто это зависит от какого-то волевого решения… — усмехается он и приподнимается на локтях. — Когда тащил тебя из воды, переживал как ненормальный. Когда откачивал, понял, что ты еще и красивая. Когда заметил под юбкой кровоподтеки, охренел и разозлился. Открытия посыпались как из рога изобилия, и каждый раз — как кулаком по морде. Ты еще и умная. И веселая. С тобой весело мне…
Он гипнотизирует меня каждым словом, склоняясь все ближе и ближе. Глаза темнеют до черноты, горячее дыхание обжигает скулу.
Я уверена: он не будет откладывать. Несмотря на существование Белецкого и Рюмина, именно сейчас случится мой настоящий первый поцелуй.
— Ты тоже мне нравишься. Сильно. И уже давно… — выдыхаю я в его губы, но договорить не успеваю.
Мы целовались несколько часов — до нехватки воздуха, исступленно и нежно, а теперь моя голова удобно лежит на его плече, пульс постепенно успокаивается, и разрозненные мысли жужжат, как пчелы над полевыми цветками.
— Я никогда не жил так, — он наматывает мой локон на палец и задумчиво наблюдает за получившимся завитком. — Никогда не видел такого неба — в большом городе его нет… Там нет возможности притормозить и подумать о жизни, нет желания раскрывать душу и кого-то любить. Холодно, серо, тоскливо, бессмысленно… А здесь словно рай — сплошное созерцание, и время не движется. А ты теперь навсегда ассоциируешься у меня с теплом, солнцем и летом. И я бы очень хотел верить в сказки — они тут витают в воздухе. Кстати, помнишь, мы забились на то, что я распутаю пророчества ведьмы? Я ведь реально заморочился: расспрашивал маму, искал в интернете дословные цитаты и кое-что выяснил. В общем, ведьма ваша, как только тронулась умом, начала за всеми следить, поэтому все про всех и знала. Ты ее обижала, значит, была плохой, но, как только сделала доброе дело, стала хорошей — отчего ж не назвать тебя королевой. А загадочные фразы, которыми она так тебя впечатлила, это — значение наших имен. Как я понял, она фанатеет по старым глянцевым журналам, и запросто могла почерпнуть эти знания из них. Суди сама: имя Валерия означает «здоровая и сильная», а Иван — «Божья милость».
— А мир и любовь?
— Это Инга. Ее Ириной крестили.
— То есть бабка знала, что в детстве мы с Ингой дружили, и хотела, чтобы дружба возобновилась? — я зависаю, и Ванина теория вдруг приобретает стройность. — И в ту ночь она видела тебя на локомотиве и была уверена, что, в случае опасности, ты меня спасешь?
— Ага. Это логично.
— Да, но… — я поворачиваю к нему лицо и тону в спокойном, мерцающем золотом взгляде. — Ты же и правда всех спасаешь, а Инга — несет мир и любовь. Как ни крути, это все равно чудо!
Мы возвращаем отважного «четырехколесного отморозка» сторожу, сердечно благодарим доброго дядьку и медленно плетемся к своим. Время от времени Ваня ловит меня за запястье, прижимает к себе и, прикрыв глаза, надолго присасывается к губам. Я парю вместе с ангелами над лесными дорожками — пульс стучит в ушах, по тряпичному телу растекается теплый мед. В таком помятом и непрезентабельном виде я и предстаю перед разъяренной Раисой и ошарашенными ребятами, выходящими из музея.
— Как вы задержались. Ходорова, в чем дело! — нападает она, но я лишь мычу что-то бессвязное и развожу руками.
— Раиса Вячеславовна, мы потеряли счет времени. Простите! — Поняв, что вот-вот нас запалит, Волков осекается и, не моргнув глазом, врет: — Инга провела нам экскурсию по пансионату, да еще и чаем напоила.
— И Леру? — не сдается упрямая Петрова, и он улыбается:
— Ага. И Леру.
Обратная дорога проходит в пустой болтовне до тех пор, пока водитель не включает нам караоке. Я прорываюсь к кабине, забираю пульт и микрофон и запеваю песню про крылатые качели — много лет назад еще молодая и полная сил Анна Игнатовна впервые везла нас в заповедник и исполняла именно ее. На удивление, класс не спорит с моим выбором, а радостно хлопает и хором подхватывает куплет.
Очень скоро мы оказываемся в привычной реальности — ржавый поезд, который никуда не укатится, тревожная рябь на воде, старая кирпичная школа… Рюмин, видимо, уже освободившийся от огородной повинности, в компании прихвостней сидит у курилки и смачно харкает в траву. Он приветствует меня кивком головы, скалится, но не встает и не отбрасывает тлеющую сигарету.
Оно и к лучшему. Пусть и дальше треплется с Аитовым и Владиком, а меня, хотя бы сегодня, не достает.
Классная просит Ваню отнести в спортзал инвентарь, а я на ватных ногах ковыляю домой — вместо черных ворон в кронах сосен щебечут райские птицы, щеки пылают, а губы саднит. Мне еще предстоит осознать и принять грандиозность произошедшего, но закричать на всю улицу о безумной любви к Ване я готова уже сейчас.
Запыхавшийся Илюха нагоняет меня почти у ворот и цепляется за рукав марлевки:
— Лерка, постой. Есть разговор.
— Давай потом? — я раздраженно закатываю глаза. — Илюх, я страшно устала, меня искусали комары, мне вынесли мозги занимательными фактами о зубрах!..
— Это быстро, просто ответь! — я замечаю, что Рюмин какой-то дерганый, мутный и бледный, но не успеваю выстроить в сознании блок, и он хрипит: — Просто скажи, моя радость, как в твоей комнате оказалась его гребаная толстовка?
Глава 42
— Только не гони, что мне показалось, или что ты не понимаешь, о чем идет речь! И я, и мои кенты прекрасно видели, во что одет этот слизняк! А ты тете Томе наплела, будто толстовку с таким принтом у тебя забыл я! — напирает он, оттесняя меня к забору, и я в ужасе вжимаю голову в плечи.
В надежде выиграть пару секунд, усердно роюсь в кармане ветровки в поисках ключей, нарочно несколько раз промахиваюсь мимо скважины, долго сражаюсь с замком, но проклятая калитка все же открывается раньше, чем я успеваю подобрать нужные слова. И я опять расписываюсь в собственном бессилии: я боюсь все сломать, спровоцировать Илюху на агрессию и навредить этим Ване, не хочу впускать Рюмина в наш — только наш! — светлый и яркий мир, я опустошена, выведена из равновесия и не готова к тяжелым признаниям.
— А быстрее никак? — Илюха разъярен, из его ноздрей вот-вот повалит пар, и я малодушно вру:
— Илюх, в дом нельзя, мама пол в коридоре каким-то составом покрыла. Давай поболтаем на крыльце, ладно?
Я широко, до треска в челюсти, улыбаюсь, невинно хлопаю ресницами и опускаюсь на бетонную ступеньку. Он плюхается рядом и нервно крутит в пальцах телефон.
— Что, опять будешь снимать? — меня в край достало быть героиней его бессмысленного кино, а стремления и желания настолько далеко, что я, невзирая на испуг, дико злюсь. Если Рюмин нажмет на запись, это станет шикарным поводом окончить неприятный разговор.
Но Илюха неожиданно спохватывается:
— Нет, что ты… — и, проявив чудеса сдержанности, вставляет телефон в узкий карман рюкзака, а рюкзак вешает на металлический завиток калитки. — Так ответ-то будет, Лер?
Он вперяется в меня пустыми, чуть покрасневшими глазами, и я глотаю противный скользкий комок. Мне не нравится его взгляд… А мама вернется еще не скоро.
— Илюх, я… Сейчас попробую все тебе объяснить, — я вытираю вспотевшие ладошки о колени и взвешиваю каждое слово: — Ты же примерно представляешь, на что по пьянке способен мой отец?..
— Ну, — нервно кивает Илюха.
— Вот тебе и ну! Пока ты отдыхал от трудов праведных и залечивал стесанные костяшки, я не поступила на курсы, и отец, мягко говоря, доволен не был. Но случился не просто скандал. Папаша озверел и схватился за ремень! — Для наглядности я задираю майку и демонстрирую Рюмину бледно-розовую полоску на пояснице; тот хмурится и чертыхается себе под нос. Моя боль всегда действовала на Илюху магически, и я намеренно прибегла к запрещенному приему — зато теперь он хотя бы способен на диалог. — Отец бы прибил меня, Илюх, я уверена. И я сбежала. Стащила у ведьмы лодку и… — я осекаюсь и кашляю.