— Жесть. Но при чем же здесь толстовка этой сволочи?.. — с сарказмом напоминает Рюмин, и я опускаю лицо.
— Начался шторм, лодка опрокинулась, я оказалась в воде и мысленно попрощалась с жизнью. А потом очнулась на берегу и поняла, что Волков меня и спас. Он отдал мне эту толстовку, поскольку она была сухой, и ушел. Все. Я больше ничего не помню. Дома я ее постирала и повесила на стул, а маме сказала, что это ты мне ее одолжил. Не рассказывать же ей об эпичном заплыве. Да ее удар бы хватил!
— То есть, он тебя лапал? — глухо бубнит Илюха, сжимая и разжимая кулак, но я уже чувствую, что он мне поверил, и снова изображаю праведную злость:
— Рюмин, ты больной. Я едва не умерла, а у тебя в башке такие пошлости!
— Они в ней всегда! — Илюха невесело ухмыляется, подается ко мне, сгребает в медвежьи объятия, но черту не пересекает — заботливо похлопывает клешней по спине и корит:
— Почему ты не пришла ко мне? Ты же знаешь, куда бежать в таких случаях. Я бы проснулся, я бы урезонил Геннадьевича. Я бы тебе помог.
— Не хотела, чтобы ты волновался… — мямлю я в его плечо. — Илюх, я тебя люблю, ты очень мне дорог! Ты мой друг. Мы столько огородов и оврагов вместе исследовали, столько огурцов и яблок стырили. Прости, если вдруг обидела. Ну пожалуйста! И прекрати психовать.
Его мелко трясет:
— Дурочка. Может, я тоже хотел бы побыть героем!..
Градус между нами опять повышается, и я ввинчиваю тупую шутку — лучше уж так, чем снова вызвать подозрения и увидеть разбитую губу Вани:
— Успокойся, Илюх. Героизм Волкова не отменяет того факта, что он — чистоплюй и заносчивая задница. На следующий день он мне даже привет не сказал. А толстовку принял с таким видом, будто я прокаженная. Страшно представить, сколько раз он ее потом перестирывал.
Вот теперь мои излияния полностью устраивают Рюмина. Он отпускает меня, и, как ни в чем не бывало, рассуждает о том, как запарила школа: завтра тест по английскому и контрольная по алгебре, а еще — зачет по физре и итоговые по остальным предметам, а в оставшийся день, если выживем, грядет идиотское мероприятие, именуемое торжественной линейкой. Делится планами изловить и отпинать непокорного Карманова и хвалится, что кореша на днюхе подарили дядьке пистолет.
— Он давал мне пристреляться, это чистый кайф! Ладно, Лер, — Илюха взъерошивает темные кудри на затылке и проворно встает. — Хорошо, что ты все мне рассказала. Отлегло. Лучше поздно, чем никогда! Пойду готовиться, иначе мать живьем съест. Бывай!
Он забирает рюкзак и уходит, а я, подавив дурноту и слабость, вваливаюсь в пустой и притихший дом.
Отсутствие мамы уже вошло в привычку, хотя я терпеть не могу одиночество — пустые комнаты навевают тоску и вселяют ноющую, тяжелую тревогу. Но с обретением работы работы мама повеселела, помолодела и даже внешне преобразилась, и это дорогого стоит — она тоже делает первые самостоятельные шаги на своем пути, а я как одержимая верю, что у нее все получится и без придурка, который так долго ее унижал.
Обернув влажные волосы полотенцем, втираю в кожу легкий крем, надеваю уютную домашнюю футболку до колен и долго рассматриваю припухшие губы в островке запотевшего зеркала. Сердце уничтожено и еле трепыхается, но все равно рвется к Ване — к его теплу, к его словам, к его глазам… Перебираюсь в комнату, зажигаю настольную лампу и раскрываю учебник. Грызу соленое печенье, пробую повторять пройденный материал, но в солнечном сплетении что-то шипит, искрит и взрывается, и перед зрением вспыхивают кадры самого волшебного и счастливого дня! Сегодняшнего дня.
Я не могу поверить в случившееся и его осознать. Волков, вечно отстраненный, холодный и недосягаемый Волков признался, что я ему нравлюсь, он три часа кряду меня целовал, смотрел как на сокровище и не выпускал из объятий! Мы вместе, мы пара, и мне стоит огромных усилий сдержать крик восторга, снова рвущийся наружу.
Сгущаются сумерки, над крыльцом Волковых привычно загорается матовый плафон, но жизни в окнах дома не видно, и душу холодит отголосок дурного предчувствия.
На улице тарахтит двигатель большой тачки, по стене ползут голубоватые отсветы фар, и в тот же миг экран телефона загорается от оповещения.
Мама.
«Лера, сегодня переночую в салоне. Анна Игнатовна в больнице, надо поддержать Марину. Ей тут некуда пойти».
Я еще пару секунд вчитываюсь в мамину короткую фразу и всхлипываю, как от ожога. Не может быть! Если Анну Игнатовну увезли на скорой в Задонск, как же я смогу прийти к ней в гости, поведать о своей жизни, показать, что я изменилась в лучшую сторону и попросить за все прощения?.. А будет ли у меня вообще возможность облегчить душу, или так и придется носить в себе эту вину? От пугающей мысли темнеет в глазах.
Почему ей стало хуже, насколько все плохо⁈
Идиллические картинки сменяются каруселью событий из моего бесшабашного прошлого: дикие пляски на поломанных ящиках из-под рассады, бледное лицо в окне террасы, приоткрытая рама, тихий разговор двух женщин на рассвете…
Если я в ужасе от таких новостей, то каково сейчас остро переживающему чужую боль, одинокому, доброму и сломленному Ване? Я с грохотом вскакиваю со стула и, прямо в тапочках и с полотенцем на голове, вылетаю в прохладу сонного, почти летнего вечера. Не разбирая дороги, со всех ног спешу к воротам, но внезапно впечатываюсь в выросшее перед калиткой препятствие, отпрыгиваю назад и, задохнувшись от испуга, поднимаю глаза.
— Валерка, здорово! Куда понеслась?.. — сражая парами крепкого алкоголя, ухмыляется папаша, раскручивает на толстом пальце брелок и, вскинув бровь, ждет от меня проявлений подобострастия, щенячьей преданности и радости. И все свежие и давно затянувшиеся раны на душе и на теле одновременно оживают и вопят в голос.
Глава 43
— Мать где? — не узрев на моем лице должного восторга, заплетающимся языком осведомляется он, идет прямо на меня, будто я бесплотный дух или пустое место, и я рефлекторно пячусь. Он не должен узнать о маминой работе — иначе точно сделает так, чтобы ее уволили.
Раньше ей дозволялось продавать подругам ароматические свечи и цветочное мыло, рисовать карандашные скетчи, вязать игрушки и варежки, но это занятие не обеспечивало финансовой независимости. Теперь, когда она освободилась, и мы можем сводить концы с концами, вмешательство папаши станет катастрофой!
И я быстро нахожу другой ответ:
— Мама в Задонске. Брунгильде стало хуже, и мама с тетей Мариной поехала… Они до завтра там останутся, — тараторю в надежде, что папаша сядет в свой джип и отвалит восвояси, но он и не думает уходить, и я осторожно уточняю. — А ты… к нам надолго?
— Не ссы, Валерка. Кое-какие документы заберу и поеду, — он стаскивает полотенце с моей головы, веселится и ржет, что в таком виде я похожа на давно не стриженную овцу, больно дергает за мокрые волосы и вздыхает: — Пошли-ка, кофейку папане намутишь. Что-то я в дороге накидался… Надо бы малость обломаться.
Он подталкивает меня в спину, не разуваясь, заламывается в дом, грохоча и сшибая углы, заруливает на кухню и с царским видом усаживается за стол.
Меня выбешивает его присутствие, неумные шуточки и вонь перегара, но я смиренно включаю свет, заливаю в чайник холодную воду и судорожно соображаю, чем бы его угостить. Он любит роскошный прием со сменой нескольких блюд, коньяком, мясной нарезкой и ресторанным обслуживанием, и жалкие крекеры с плавленым сыром его не устроят. Значит, грядет очередной вынос мозга. И это — в лучшем случае.
Тюлевая занавеска легонько трепещет от сквозняка, и я поплотнее закрываю окно.
Снаружи усилился ветер, небо над крышами помутнело, черные ветви яблонь жалобно скребутся в стекло. На душе тоже мутно: я волнуюсь за Анну Игнатовну и за маму, но еще сильнее я переживаю за Ваню. Где он сейчас, как переносит очередную беду?.. И как мог такой светлый день обернуться сущим кошмаром?
Отец громко икает, и я, вздрогнув, возвращаюсь в реальность. С каждой секундой его все больше развозит, без мамы неуютно — некому взять на себя его досуг и, в случае необходимости, послужить громоотводом, — но, одновременно, во мне растет глухое безразличие. За свою короткую жизнь я побывала даже под дулом «Сайги», и ничего — не умерла.
Размешиваю растворимый кофе в молоке и заливаю кипятком до краев пиалы. Я до сотой доли грамма помню все вкусовые предпочтения отца — иногда это становилось залогом спокойно проведенного вечера или вообще выживания.
Аккуратно выставляю на салфетку тарелку с крекерами и импровизированный капучино, но папаша цыкает, проводит ладонью по бычьей шее и недовольно гнусит:
— А че печенья-то какие дешманские?
— На что хватило, — вздыхаю я, констатируя очевидность. — Да нормальные печенья, мы едим.
— А… — папаша фокусирует на мне бессмысленный взгляд, и губы расплываются в торжествующей, ядовитой улыбочке. — То есть, плохо без меня, да? И учеба не ладится, и жрать нечего. А что так, Валер? Я же во всем был неправ. Я же вообще не человек?
Я молчу. Про добрых и понимающих отцов, которые дают дельные советы, поддерживают, защищают и тайком утирают слезы на свадьбах повзрослевших дочерей, я читала только в книгах. Детская память сохранили лишь его разухабистые выходки и шумные разборки с мамой, с тех пор, как папа переехал в областной центр, он наведывается к нам исключительно подшофе, и мне неизвестно, каким человеком он мог раньше быть. Но ведь когда-то он возил нас на волшебную поляну… Может, и с ним еще не все потеряно?
— Пап, а ты не забыл, как мы плыли на лодке? К маленькому озеру на том берегу. Мы там играли в мяч, ныряли в воду, смеялись…
Я сажусь на свободный стул, подпираю ладонью подбородок и с затаенной надеждой жду ответа, но папа шумно глотает кофе и не вдупляет:
— Какое еще озеро? С которого нас с пацанами в детстве твой дед гонял? Такого не было, Лерка, не ври. Я туда лет тридцать не плавал.