От досады сводит горло, но я лишь грустно усмехаюсь. Он тоже ни черта не помнит о прошлом, так зачем я продолжаю выискивать в нем человечность и доброту?
— Как Кристинка? Кого ждете, пап? — я спрашиваю скорее из вежливости, но эта тема находит в отце живой отклик, и его распирает от гордости:
— Сына ждем. Наследника! Кстати, я ему уже хату купил. В Москве. Вырастет — поедет покорять. Че, Валерка, завидно? Его-то я нормально воспитаю. Сам.
— Это вряд ли… — шепчу под нос и прячу глаза. По венам кислотой растекается обида, в груди тяжело, и трудно дышать.
Как на грех, папаша слышит мой комментарий и мгновенно звереет:
— Чего?!! — он швыряет в тарелку надкусанное печенье, вскакивает и брызжет слюной: — У меня нормальная семья, молодая жена. Я, может, только жить начал! Кристинка — решительная баба, я ее уважаю! А мать твою за что уважать? За то, что пресмыкалась? За то, что любила только деньги⁈ И ты такая же. Мягкотелая, без стержня! Без мозгов, да еще и неблагодарная тварь! Я мало в тебя вложил? Мало?!! — он нарезает круги по комнате, шатается и машет руками. — Я и этот дом продам, как только тебе стукнет восемнадцать, поняла? Чтоб ты не могла ни на что претендовать. Я не буду больше на своем горбу тащить вас, убогих!
Я ощущаю неотвратимое приближение обморока и удерживаюсь за край стола. Проблема в том, что у папаши, даже в стельку бухого, феноменальная память на данные обещания. Значит, этот вечно холодный дом, в стенах которого бодро зализывались раны и надежно прятались искалеченные судьбы, где прошло мое короткое детство и сгинула мамина молодость, скоро уйдет с молотка! А мы, словно ни к чему не причастные, рискуем остаться на улице?
На оглушающий бит учащенного сердцебиения сами собой ложатся строки из Ваниного плейлиста.
Надо бороться за свои принципы. Надо биться за то, что тебе дорого.
— Я никогда не просила тебя подкупать учителей и задвигать Ингу! — я медленно поднимаюсь, встаю на цыпочки и выплевываю всю свою горечь и злость: — Я никогда не хотела быть самой крутой и идти по головам! Маму ты мог удержать только страхом и подачками! И перестал присылать нам деньги, как только Кристинка захотела квартиру в Москве? Ты не тянешь, а признаться стыдно… Ты и дом по той же причине собираешься продавать. Ха! Если она не меркантильная, тогда у меня для тебя плохие новости. Но мы никуда не уйдем. И ноги Кристинкиной тут не будет, понял? Если так уважаешь ее за смелость, я тоже не буду молчать!
Отец пыхтит, как мамин отпариватель для одежды, коротко замахивается, отвешивает мне звонкую оплеуху и сорванным голосом хрипит:
— Да я за такие слова тебя порешу. Мокрого места не останется. И заступнички типа Игнатовны и Наташки Бобковой тебе не помогут! — Надо мной зависает его пудовый кулак, и я зажмуриваюсь. Но, сквозь стихающий звон в ушах и болезненную пульсацию в щеке, различаю громкий окрик:
— Дядь, ты что творишь?
Дверь в коридор открыта, на пороге стоит бледный Ваня в футболке с принтом «Мне все можно», драных джинсах и с телефоном в руке.
Я мешком оседаю на стул и давлюсь слезами — к обиде, боли и испугу примешиваются одуряющее облегчение и восхищение. Вдруг вспоминается старая история о том, как папа выбросил постеры и акриловые статуэтки любимого айдола из моей комнаты, но с Волковым такое точно не прокатит.
— Опа. Что за крендель? — папаша искренне удивляется и, с намерением заставить Волкова «пояснить за надпись», прет на него. Однако, смекнув, что тот выше ростом и далеко не дохляк, останавливается и примирительно вопрошает: — Зачем снимал? Денег надо? Или к ментам теперь пойдешь?
— Я это видео дочке вашей перешлю, — не моргнув глазом, парирует Ваня. — Чтобы вам показала, когда протрезвеете.
— Это кто же у нас такой говорливый… — оскорбленный в лучших чувствах отец подбирается ближе, но Волков мрачно косится на мою пылающую щеку, на секунду каменеет и внезапно взрывается:
— Ты зачем ее бьешь, как рука поднимается? — он хватает папашу за грудки, трясет и цедит сквозь зубы: — Мужик ты или нет? Хотя, какой ты после этого мужик…
— Да я тебя порешу на раз, шакал малолетний… — отец тоже заводится, резко выворачивается и, бешено вращая красными глазами, явно выискивает на столе нож.
Я мгновенно прихожу в себя, подпрыгиваю к нему и кричу в побагровевшее, сломанное в давней драке ухо:
— Пап, перестань. Это Ваня Волков! Мой новый одноклассник, наш сосед. Внук Брунгильды!
Папаша словно натыкается на невидимое препятствие, прищуривает опухшие зенки и пристально разглядывает Ваню:
— А, так это Рюмин… — его одутловатая физиономия светлеет от умиления, и мне становится по-настоящему жутко. Принять стройного блондина Ваню за плотного темноволосого Илюху, который, к тому же, с раннего детства крутился под его ногами, — даже для пьяного отца перебор.
— Какой еще Рюмин⁈. — проворно прячусь за Ваниным плечом, прикрываю рот дрожащей ладонью и в панике приговариваю: — Кажется, это белочка. Вот и допился… Бежим. Пожалуйста, бежим отсюда, Вань!
Я настойчиво тащу Волкова за рукав, но на выходе он тормозит, оглядывается на отца и презрительно качает головой:
— Зашейся, пока никого не убил, гребаный герой! Лера сегодня у нас побудет.
Глава 44
Мы выскакиваем за кованую калитку, на предельной скорости перебегаем в соседний двор и спасаемся в прохладной темноте дома Анны Игнатовны, а все тревоги, невзгоды и опасности остаются снаружи. Ваня запирает дверь на два оборота замка и, ободряюще мне улыбнувшись, включает тусклый светильник. Где-то в глубинах пустых комнат грохает рама, позвякивает старый хрусталь и загадочно шелестят бумаги, и бешеный сквозняк, пролетев по коридору, стремглав уносится прочь.
— Опять надвигается грозовой фронт. Сегодня рассылали штормовое предупреждение, — Ваня скидывает кеды у порога и скрывается на кухне, и я, разувшись, спешу за ним.
Мне страшно оттого, что отец не в себе и может не спустить Ване проявленной дерзости — запросто схватит ружье и заявится сюда с разборками, тягостно от случившегося скандала, от несвоевременного подозрения Илюхи, от обострившейся болезни Анны Игнатовны, от стихии, набирающей обороты за кирпичными стенами гостеприимного дома. Но на улице хлопает автомобильная дверца, загораются ксеноновые фары, и огромная черная тачка, шурша шинами по гравию, медленно и осторожно отползает к асфальту.
— Кажется, твой отец уехал, — Ваня надежно фиксирует пластиковую ручку окна, и рев внезапно налетевшего ветра стихает. Под оранжевым абажуром с шелковой бахромой вспыхивает лампочка, и я без сил падаю на свой любимый стул. Именно на нем я частенько пила травяные чаи Анны Игнатовны и, под ее испытующим взором, нехотя отвечала на расспросы о безрадостном житье-бытье. А сейчас я здесь с ее московским внуком, и, от попытки это осмыслить, мозг опять коротит.
— Лер, он же в стельку. Как он доберется до Н-ска в такую погоду? — несмотря на недавнюю стычку, Ваня явно обеспокоен и всматривается в красные точки габаритных огней до тех пор, пока те не гаснут за поворотом.
— Папаше не в первой — он не считает это зазорным. Черт с ним, главное, чтобы никого не покалечил и не убил, — я прислушиваюсь к себе, но действительно не улавливаю волнения за участь отца. Пусть провалится в ад, и тогда все наши проблемы мгновенно разрешатся!
— Очень больно, да? — Ваня задергивает тюль, садится на корточки возле меня, осторожно убирает с моей щеки прилипшую влажную прядь и пристально изучает полученные повреждения. От его рентгеновского взгляда по коже рассыпаются приятные мурашки, дыхание сбивается, и я тихо всхлипываю — когда он рядом и смотрит вот так, пространство между нами становится вязким, густым и наэлектризованным. Покраснев до кончиков ушей, Ваня быстро поднимается, достает из морозилки пакет замороженных ягод и протягивает мне. — Вот, приложи, это должно помочь.
Пробормотав благодарность, прикладываю спасительный холод к пылающей щеке, но Ваня лишь сильнее заводится:
— Блин, что с ним не так⁈ — Он рывком выдвигает второй стул, занимает его и откидывается на металлическую спинку. — Этот чел больной, или вот настолько возомнил себя хозяином жизни?
Я невесело усмехаюсь и поправляю подвернутый краешек цветастой скатерти:
— Ага. Я же говорила про местную религию под названием понты, и он — ее главный последователь. Бабло, сила, власть… Он не спрашивает, он просто берет свое. В его жизни был лишь один непререкаемый авторитет — лучший друг Толик Рюмин, точно такой же дегенерат. Но он давно в могиле. Отец все пытался создавать видимость идеальной семьи — покладистой и робкой жены и во всем успешной дочки, но мы с мамой роптали и постоянно его бесили. Когда он нашел молодую любовницу, резко восстановил уважение среди пацанов! Запросы ушлой девки он не тянет, но непомерная гордость не позволяет сдать назад. И он прет вперед. Вот что бывает, когда пытаешься казаться круче, чем ты есть, — я тяжко вздыхаю. — Прости, что стал свидетелем мерзкой сцены и спасибо за то, что снова спас.
— Тебе надо выбираться отсюда. Любой ценой. Надо что-то делать, Лер! — я опять улавливаю исходящую от Вани вину за слитый тест и избиение ремнем, откладываю оплывший пакет и расправляю плечи:
— Я над этим работаю, Вань. И первый шаг уже сделан. Как только я осмелилась дать ему отпор, поняла, что он на самом деле слабый. Он несчастный и жалкий, и я больше его не боюсь. Самое удивительное, что моему примеру последовала и мама… Эй, мы не несем ответственность за решения других людей, помнишь?
Он молча кивает и отворачивается к окну.
Над крыльцом качаются черные ветви черемух и сортовой вишни, по подоконникам стучат первые крупные капли, размеренно и четко тикают настенные часы.
— Что с твоей бабушкой? — я наконец решаюсь задать волнующий, но очень тяжелый вопрос и замираю в ожидании плохих новостей. Почему-то снова припоминается разговор тети Марины с Илюхиной матерью, и какая-то невнятная, вертлявая, зудящая догадка, которую нельзя поймать и препарировать, снова и снова не дает мне покоя.