— Утром, как только мы уехали на экскурсию, мама зашла ее проведать и обнаружила без сознания.
— Что говорят врачи?
— Официально — ничего, — Ваня скрещивает на груди руки. — Но в приватной беседе посоветовали готовиться к худшему.
Меня скручивает невыносимое, болезненное бессилие. Да, я обещала простить себя за все свои прошлые выходки, но разгром ее любимого детища — теплицы с рассадой — теперь до конца жизни останется на моей совести.
— Как же так… А я собиралась к ней в гости. Мне так нужно перед ней извиниться! Думаешь, у меня не получится⁈
Рыдания встают поперек горла, но Ваня накрывает мою руку своей и легонько сжимает.
— Думаю, она знает о твоих намерениях и не злится. Точнее, я уверен в этом, Лер.
Мы снова одни во всем мире, и реальность качается и уплывает. Только он может единственным словом привести меня в норму, подбодрить, утешить и выключить боль.
— Чаю? — неожиданно предлагает Ваня, заговорщицки прищуривается и умоляюще поднимает брови. — Пожалуйста, составь мне компанию! Один я чуть от тоски не взвыл. Правда, на десерт у меня ничего нет.
— Так давай испечем шарлотку с ягодами! — я тут же цепляюсь за возможность вынырнуть из болота скорби, трясу перед его лицом подтаявшим пакетиком и, вспорхнув со стула, без спроса распахиваю холодильник и шкафчики. Все необходимые ингредиенты чудесным образом находятся, Ваня пялится на меня, как на сумасшедшую или на волшебницу, и задумчиво соглашается:
— Давай попробуем.
Мы двадцать минут ищем и собираем старенький миксер, взбиваем белки до устойчивых пиков, щедро сыплем в них муку, заливаем тесто в форму и отправляем в духовку. Вскоре по кухне распространяется тонкий, умопомрачительный запах ванильной выпечки.
Мы опять болтаем о разных глупостях, хохочем как ненормальные и ожесточенно спорим, однако имеем схожую точку зрения на большинство явлений и вещей, и запросто могли бы трепаться и философствовать еще сутки напролет.
Я все сильнее и безнадежнее влюбляюсь. С ним интересно и весело. С ним моя душа…
Природа окончательно слетела с катушек — бросает в стекла пригоршни воды, выламывает рамы, сотрясает стены и завывает голодной собакой. От ослепительного голубоватого разряда на миг закладывает уши, и мощный раскат грома с шипением и эхом грохочет над крышами.
Помелькав, в во всем поселке гаснет свет.
— Кажется, молния ударила в подстанцию! Такое и прошлым летом случалось! — я вскрикиваю, и от первобытного ужаса немеют пальцы и покалывает пятки. Кое-как нахожу в смартфоне фонарик, и Ваня, с моей подачи порывшись в шкафчике под потолком, вытаскивает из него оплывшую стеариновую свечу на антикварном бронзовом подсвечнике. Чиркает спичка, и слабый желтый огонек выхватывает из темноты узорчатые шторки, композиции из сухой травы в деревянных рамках, ажурные салфеточки, сахарницу и стеклянный заварник.
— Опять тяжелая романтика: ужин при свечах! Клянусь, я не специально! — Ваня еле сдерживает смех, щелкает зажигалкой, и над конфоркой газовой плиты расцветает голубой цветок. Наполнив водой эмалированный чайник, он ставит его на огонь и, вооружившись рукавицами-прихватками, склоняется над духовкой и наконец водружает на стол румяный результат наших совместных трудов.
Мы сметаем шарлотку и чай в считанные минуты, а потом, толкаясь пятыми точками, сражаясь на полотенцах и брызгая друг в друга водой и пеной, дружно моем посуду. Я пьяна от зеленого чая с мятой и лаймом, от вкуснейшего десерта с черникой и ванилью, от бесконечных разговоров и обжигающих взглядов… Я пьяна от присутствия Вани.
Он дорог мне. Как самый близкий друг. Как родственная душа. Как герой моих несбыточных снов. Как любимый парень.
И мутный, навязчивый, липкий страх вырывается из глубин подсознания и с утроенной силой давит на сердце.
— Ваня… А что вы намерены делать, когда… Ну, если, не дай Бог… — Я едва не роняю вымытую вилку, и веки щиплет от непролитых слез.
— Когда она умрет? — Он предусмотрительно забирает у меня столовый прибор и отправляет в ящик у раковины. — Еще в Москве мать поклялась, что пробудет в Сосновом ровно столько, сколько должна, и ни минутой дольше. У нее нет здесь работы, да и в целом… Тут токсичная обстановочка. Поначалу я был с ней солидарен, я вообще это Сосновое в гробу видал, но теперь есть одна проблема… Я не хочу отсюда уезжать. Ну, или так: я не хочу уезжать отсюда без тебя.
Он шагает ко мне, обнимает и упирается твердым подбородком в макушку. Зарываюсь носом в его футболку, вдыхаю запах карамели и миндаля и закрываю глаза.
Формально мы еще не взрослые, наши планы от нас не зависят. Наше будущее — как предрассветная дымка, вечер воскресенья, предчувствие перемен… Но объятия крепнут и, с каждым биением сердца, становятся горячее и ближе. Под ребрами то вздымается жар, то растекается ледяной холод, мышцы напряжены от паники, но скованы ощущением абсолютного доверия, уюта и покоя. От Вани исходит родное тепло, его сердце громко и размеренно колотится в груди.
Мне нужно остановить это мгновение и навсегда запечатлеть в памяти — чтобы потом, продираясь сквозь толщу прожитых зим и лет, возвращаться к нему в минуты отчаяния…
— Можно я не уйду? — умоляю я еле слышно, прирастая к нему всем телом. — Пожалуйста. Там так жутко и стремно.
— Я как раз собрался попросить тебя о том же…
Молния выхватывает из темноты лицо Вани, и от его совершенной красоты захватывает дух.
Он смотрит так, что я едва не теряю сознание, опускает ладонь на мой затылок, подается вперед и осторожно касается губами губ. Оказывается, я уже успела соскучиться по ощущению полета, свободы и безграничного счастья. Как же быстро его поцелуи стали для меня такими же важными, как свет и воздух…
Он берет меня за руку и провожает во мрак пустых комнат; огонек свечи с трудом пробивается сквозь темноту, тени причудливо скользят по закрытым дверям и блестящим обоям. Наконец беспомощное зрение различает ряды полок с золотистыми корешками книг и географическую карту на стене, я сажусь на уже знакомый, заваленный множеством думок диван, поджимаю ноги и жду, когда Ваня устроится рядом.
Мы снова долго целуемся — по коже бегут мурашки, под ней курсируют разряды электричества, а снаружи на землю рушится непроницаемая пелена первого летнего ливня.
Я глажу завитки и буквы Ваниной татуировки и шепчу:
— Хоть она сделана не для меня… Ты же… меня не забудешь?
— Это клятва для всех, кого я люблю. И для тебя.
— А ты любишь меня?
В ушах звенит тишина. Он дрожит и прерывисто выдыхает в мою шею:
— Я бы хотел, чтобы тебе никогда не было страшно, одиноко или больно. Я никогда еще не стремился настолько сильно кому-то доверять. Никто, кроме тебя, не способен меня уничтожить. Это любовь? Лер, я… никогда не думал, что способен на такие мысли и эмоции.
— Иди сюда! — я взбираюсь к нему на колени и уже сама, без робости и стыда, исступленно целую приоткрытые губы. Я не воспринимаю ничего, кроме оглушающего ритма пульса, горячих рук на талии и отчаянной решимости шагнуть вместе с ним за край.
— Как далеко ты готова со мной зайти? — Ваня отрывается от меня и хватает ртом воздух, я судорожно перевожу дыхание, запускаю пальцы в его светлые волосы и заглядываю в черные, как эта сказочная ночь, глаза:
— Что там написано у тебя на футболке?
— «Мне все можно», — усмехается он, и я, умирая от страха и нежности, произношу самую важную в жизни фразу:
— Да. Сегодня тебе можно все…
Глава 45
Крыши домов, кроны плодовых деревьев и далеких сосен залиты розовой краской восхода, но во дворе тишина — полоумный петух еще спит, и без его оглушительного вопля утро не наступает.
Я утопаю в россыпи мягких подушек, разглядываю загадочные очертания предметов, проступающих из газа предрассветных сумерек, не шевелюсь и не чувствую тела — оно распалось на атомы и растворилось среди звезд, черных дыр и туманностей.
Рядом, в тепле одного на двоих одеяла, тихо сопит умиротворенный, расслабленный Ваня — он летает в своих неведомых снах и не знает, что невыносимо прекрасен и до потери пульса мною любим.
Он опять напоминает мне ангела — правда, ночью опытным путем выяснилось, что он вовсе не святой, не невинный и вполне искушенный, и я поплатилась за свои неосторожные выпады в его адрес. Приподнимаюсь на локте, безнаказанно любуюсь им и, преисполнившись неистовым умилением, быстро чмокаю в нос. Ваня морщится, но не просыпается.
Меня накрывает лавиной воспоминаний. То, что случилось, не вмещается в разум, и я совсем не уверена, что смогу как ни в чем не бывало пожелать Ване доброго утра, улыбнуться, отшутиться и заглянуть в глаза. В панике кусаю кулак, выбираюсь из-под одеяла и тут же осознаю, что тело все же чувствую — да еще как!
Звуки, запахи и зрительные образы воспринимаются непривычно ярко и остро, голова кружится, а каждое движение вызывает ноющую, но приятную боль.
Я собираю с пола скомканные шмотки и опрометью сбегаю из комнаты. Охая, одеваюсь и обуваюсь прямо в прихожей и осторожно притворяю за собой входную дверь.
Утренний холодок пробирается за шиворот, зубы стучат, изо рта вырываются облачка пара. Шлепая кроксами по теплым лужам и вдыхая умопомрачительные запахи возродившейся после урагана природы, я возвращаюсь в свой всеми покинутый и мрачный дом.
Уезжая, отец не запер замок, и в коридор ожидаемо натекла дождевая вода. Чертыхаясь, вытираю ее стоящей тут же шваброй и, собравшись с силами, прохожу на холодную темную кухню. Раздвигаю шторы, с содроганием выливаю в раковину недопитый остывший кофе, выбрасываю в мусорный мешок надкусанный крекер, поднимаю перевернутый стул.
Но сегодня у меня блок на негативные эмоции — по венам курсирует незнакомая, странная, тягучая энергия, все внутри переливается и искрит. Где-то глубоко-глубоко во мне, в местечке, которого нет у бренного физического тела, засела частичка Ваниного тепла. С каждой секундой она разрастается, то тихо тлеет, то жарко горит, но теперь она навсегда со мной, и я свыкаюсь с новым, но древним, как вселенная, знанием — я больше не смогу увлечься никем другим.