В заклинившем мозгу вдруг что-то щелкает, я хватаюсь за спинку стула, ахаю и никак не могу надышаться. Не может быть… Неужто так непростительно долго оставалось мною незамеченным то, что плавало на поверхности?
Тетя Марина могла уехать отсюда уже беременной, а это значит, что… преступление, совершенное в конце нулевых, все же имело последствия для его главного виновника. Он каким-то образом прознал о существовании Вани и, когда шесть лет назад тетя Марина приезжала попрощаться с угасающим от рака отцом, захотел добиться от нее встречи. Естественно, она отказала. В надежде ее догнать, он пьяным сел за руль и разбился на трассе под Н-ском.
Теперь мне понятно, почему тетя Таня так ненавидит Волковых и так пристально следит за Ваней. И очевидна причина, по которой Игнатовна спускала осиротевшему Илюхе все его дикие выходки, правонарушения и драки.
Сейчас, когда невнятные догадки оформились в истину и обрели плоть и кровь, я силюсь представить рядом Ваню и Илюху, найти в их облике схожие черты, нащупать хоть что-то общее в поступках или характерах, но окончательно впадаю в ступор.
Ума не приложу, что мне делать с открывшейся правдой.
Вряд ли она нужна Илюхе, и, такая как есть, точно не пригодится Ване.
Натыкаясь на углы, шаркаю в комнату, падаю на диван, закутываюсь в плед и пристально разглядываю черное окно соседской террасы. Ваня в Задонске — поддерживает маму, Илюха, чувствуя вину и опасаясь последствий, отсиживается дома и зализывает раны.
Мои самые близкие парни — две разные вселенные. А еще они… единокровные братья, и пропасть между ними непреодолима.
Всю ночь меня одолевала тоска по казавшейся вечной, но так скоро ушедшей Брунгильде, точила обида за несчастливое, полное несправедливости детство — мое и Илюхино, но самые страшные сожаления порождала мысль, что мечта Вани на обретение прочных корней и самого себя никогда не исполнится.
Я скучала по нему как сумасшедшая и желала повернуть время вспять, крепко обнимала подушку, горько плакала до тех пор, пока не провалилась в кроличью нору снов. Но будильник милосердно прервал мои мучения, и мне пришлось выползти к маме, позавтракать с ней суперполезной кашей из злаков и фруктов и выслушать напутствия перед сложным днем.
Провожаю ее до дверей, желаю удачной работы и, вернувшись в комнату, с трепетом надеваю юбку и блузку — те самые, в которых, лишь по милости Божьей, не ушла на дно бурлящего водохранилища. Мама привела их в божеский вид, и я не ударю в грязь лицом на школьной линейке в честь окончания года и на траурном мероприятии.
Как ни странно, Илюху я застаю на излюбленном посту — возле изгороди соседей напротив. На нем тоже строгий костюм с иголочки, начищенные туфли и галстук, а волосы стильно уложены. Я в миллионный раз отмечаю, что Рюмин — бесспорный красавчик, и деловой стиль придает ему недостающую серьезность и основательность, но сейчас в моих глазах он вчистую проигрывает Ване. Он вовсе на него не похож…
— Чего так вылупилась? — бубнит Рюмин вместо приветствия. — Да, я вчера смылся. Не хотел, чтобы ты видела, что я реву как девчонка. Я рассчитывал перед ней извиниться, как только она пойдет на поправку. А теперь — что?..
Если бы не моя дурацкая идея насолить Ване разгромом чертовой теплицы, у Илюхи не было бы повода так терзаться, и я спокойно принимаю его выпад.
— Выражать эмоции не стыдно, Илюх. И я не обиделась, — я хватаюсь за его зазывно отставленный локоть, и мерзкая, холодная вина болотной водой заливается за шиворот. Несмотря на пасмурную погоду, роюсь в сумке в поисках очков и водружаю их на нос.
Бесполезно думать о макияже. Бесполезно даже пытаться бодриться и сдерживать слезы.
На ступеньках школьного крыльца уже расставили колонки и микрофоны, а на асфальтированной площадке, где маленький Вадик Бобков демонстрировал чудеса дриблинга, потихоньку собираются преподаватели и ученики с цветами, бантами и лентами.
Но лица присутствующих растеряны, динамики молчат, и разговоры ведутся вполголоса.
Раиса Вячеславовна встречает нас у разметки нашего класса, поздравляет с окончанием предпоследнего учебного года и раздает распечатки табеля успеваемости. В мой, впервые за много лет, вкралась одна четверка за четверть, но годовой средний балл удержался на уровне пятерки, и я испытываю фантомное облегчение. Делаю фото оценок и зачем-то отправляю отцу: может, это соблюдение традиции, может — робкий шаг к примирению… Впрочем, он не отвечает.
С оглушительным свистом и хрипом включаются колонки, из них вырываются голоса детского хора с песней о крылатых качелях, и стоящие рядом девчонки, учителя и родительницы всхлипывают и начинают реветь.
На Анне Игнатовне было многое завязано — если школу закроют, педагогам придется искать другую работу или менять сферу деятельности, родителям — возить детишек в Задонск, ну а детям — вливаться в новый социум. Она была убеждена, что, вслед за школой, умрет и поселок, но ее кипучая энергия вселяла мнимую уверенность в завтрашнем дне.
Реальность оказалась куда прозаичной: хороший, добрый и всемогущий взрослый, служивший для всех примером, на самом деле ни черта не вывозил и, в конечном счете, не вывез. Больше не на кого спихнуть решение проблем.
Все присутствующие здесь люди с ее уходом тоже осиротели.
Музыка плавно стихает, и.о. директора произносит короткое вступление и объявляет траурный митинг открытым. На покрытый красной скатертью стол водружают фото Анны Игнатовны, и все вдруг припоминают, что раньше на линейках именно она, приставляя к груди руки и утирая слезы радости, толкала напутственные речи. Привычные повседневные мелочи не кажутся важными, но, стоит их утратить, сразу замечаешь грандиозность перемен.
На ступеньки импровизированной сцены выходят тетя Марина и Ваня: она — в черном платье и газовом шарфике на волосах, он — в черном костюме и черной, застегнутой под горло рубашке.
Волкова благодарит коллектив школы и жителей поселка, рассказывает о том, как ее мать любила всех нас, а Ваня, сцепив в замок руки, молча смотрит в небо над нашими макушками.
Ему плохо, хотя он не просит помощи. Он одинок, хоть и говорит, что в одиночестве особенный кайф. Я стремлюсь к нему всем телом, всей душой и всеми мыслями, но кругом — сотни зорких глаз, и я ни за что не осмелюсь выйти и прилюдно рассекретиться.
Первой не выдерживает Петрова — отделяется от толпы, выбегает на сцену, обнимает Ваню и что-то шепчет. Тот кивает и отстраняется, но подоспевший Карманов хлопает его по плечу и сердечно пожимает руку. Остальные одноклассники выстраиваются в очередь, чтобы выразить Ване соболезнования, и Раиса Вячеславовна, на пару с обэжэшником, отлавливают нарушителей порядка и отправляют обратно в строй.
Я тоже шагаю вперед, дрожу от волнения и предвкушения, но неведомая сила не отпускает — тянет за шелковый манжет и удерживает на месте. В ярости оборачиваюсь и натыкаюсь на испуг и мольбу в Илюхином взгляде.
— Ты что, это же Волков! Если ты не начнешь утирать ему слезки, вопросов не будет. А иначе мне тоже придется изображать сострадание и солидарность, а я ненавижу этого слизняка.
— Илюх, она — моя учительница, соседка и друг семьи. И его бабушка. Я должна сказать хотя бы пару слов, а тебя никто не заставляет! — я раздраженно выдергиваю рукав из его захвата, пересекаю площадку и взлетаю по ступенькам.
Ваня все так же измотан и бледен, но сегодня держится лучше — свыкся с горем или опять играет на публику. Он видит меня, но не выказывает заинтересованности — ни один мускул не дрогнул на прекрасном лице. Филигранная игра в постороннего вызывает оторопь и легкую обиду, но я произношу какие-то формальности и подхожу ближе. Слишком близко.
От его тепла и парфюма мгновенно воспламеняются все сенсоры, меня поводит, и я рискую грохнуться на асфальт. Ваня безучастно мне кивает, дежурно обнимает, на миг прижимает к себе но… больше не отпускает.
— Пойдешь с нами в кафе? — интересуется он на ушко и осторожно целует меня в губы, и вокруг, вместо кирпичных стен и свинцового низкого неба, встают ряды мачтовых сосен и бескрайние ромашковые луга. Я накручиваю на палец его светлую прядь, щурюсь от яркого солнца и с сожалением вздыхаю:
— Будет неуместно. На поминках должны присутствовать самые близкие люди. Как думаешь, Вань, если Анна Игнатовна уже там, она же меня сейчас слышит?
— Думаю, да… — соглашается он.
— Тогда я прошу у нее прощения. Желаю хорошей дороги на облака, а еще… говорю ей спасибо за все. Пожалуйста, пусть это сработает! — я улыбаюсь его непроницаемым черным глазам, сочувствую всей душой и теснее прижимаюсь к его телу — чтобы поделиться силами, а взамен забрать хоть часть его горя.
— Сегодня мне придется пройти через все это, но завтра я постараюсь быть в норме. Давай встретимся утром у лодок, проведем вместе время, а как — придумаем.
— Забились… — я прерывисто вздыхаю от светлой печали, скрытой в его словах, но неугомонное, живое сердце уже отсчитывает секунды до предстоящего события. — Значит, ты все же решил, что нам нужно выйти из шкафа?
— Ты со мной, это свершившийся факт. С моей стороны было бы подло продолжать прятаться, — он чмокает меня в лоб и осторожно заправляет за ухо мой непослушный локон. — Если Рюмин не совсем идиот, он примет это и смирится. А если все же тупой — я ему доходчиво объясню.
Нас подхватывает поток теплого ветра, волшебство момента рассеивается, и до меня долетает гул, разносящийся над школьной площадкой:
— Ходорова и Волков? Убейте меня!
— Да ладно. Они встречаются?
— Вы знали? Как давно?
Серый день, серые тучи, серая реальность возвращаются, и ужас накрывает душным, пыльным мешком. Ваня поворачивается к публике, переплетает наши пальцы и остается невозмутимым, а я призываю на помощь все свое хваленое самообладание.
Теперь я вижу лица каждого из шокированных учеников и одноклассников, но, даже несмотря на скорбный повод, собравший нас здесь, расправляю плечи и гордо в