Из желудка поднимается тошнота, лоб покрывается холодной испариной, зрение искажает рой черных мушек. Я в ступоре, и едва не теряю сознание. Все, что воспринимается четко — резкий профиль слетевшего с катушек Рюмина, запах его древесных духов и отблеск мутного солнца на мертвом металле. Я судорожно соображаю, как его успокоить, как разговорить, как, черт возьми, выбраться отсюда живой…
Но я и так непростительно много наговорила, и шансы на благополучный исход тают с каждой секундой.
Рюмин долго-долго всматривается в черное дуло, дергается и отмороженно улыбается:
— Вот ты смеешься, Лер… А ведь мой отец реально дал твоему слово, что только я, его сын, буду с тобой. Геннадьевич поэтому запретил тебе общаться со всеми другими пацанами. Но что теперь получается? Мой отец не сдержал слово? — Рюмин вертит пистолет в потных дрожащих ладонях, не убирая палец с крючка, чешет им лоб и, уставившись пустыми, бесцветными, расфокусированными глазами, сипит: — Ты же знала об этом, тварь. Как ты могла, а⁈
Я съеживаюсь и отстраняюсь, но лишь сильнее царапаю спину о сучковатые бревна. Илюха меняется в лице и расстроенно приговаривает:
— Прости, прости, Лер. Ты не виновата. А того, кто виноват, я сегодня порешу. И дом спалю, Лер!.. За то, что моего отца балаболом выставил! За то, что я отцовскую последнюю волю не исполнил!
Рюмин впадает в истерику, повторяет бессвязный бред, дрожит и плачет. Он не в себе — не иначе, обдолбался таблетками, которыми приторговывает Аитов, или и впрямь сошел с ума.
Мозг заклинило, тело не откликается на его сигналы, но я, кажется, словила стокгольмский синдром и вполне понимаю шизофреническую логику Рюмина. Обхватываю его жесткое холодное лицо ладонями, разворачиваю к себе и, сквозь стук зубов, умоляю:
— Илюх, убери пистолет. Если это единственное, что так тебя расстраивает, то… не нужно! Ваня — тоже сын твоего отца. — Я выдавливаю улыбку. — Он твой брат. Видишь: дядя Толя может покоиться с миром.
— Чего? — Илюха моргает, и я цепляюсь за проблеск в его сознании:
— Не доходит? У Волкова др в августе, а у тебя — в апреле. Если подсчитать, получается, что тетя Таня как раз была на пятом месяце, когда они затащили Марину на вписку. Твой отец знал про его существование и постоянно намекал, что у тебя есть брат.
Я аккуратно убираю руки, и Рюмин матерится заплетающимся языком. Теперь я уверена: дело в таблетке, которую он, в надежде заглушить переживания, размешал в минералке. И скоро его не отпустит.
— А-а-а, так значит, вот этого ушлепка мне все время ставили в пример!.. — Илюха хихикает, икает и давится соплями: — Справедливый… Добрый… Уравновешенный… Да в кого ж ему таким быть, если он — мой братан⁈
Он замолкает, пялится на меня, как на страшный глюк, резко толкает и, вцепившись в запястье, наваливается сверху:
— Всё равно ты будешь со мной… — В мой подбородок упирается ледяной мертвый металл. — Зря, что ли, я от тебя всех гонял. Видела бы ты, как Белецкий жрал землю перед тем, как сбежать в свой медицинский…
Рюмин пытается расстегнуть пуговицы на моей блузке, но левой рукой получается плохо — раздается треск ткани, и я из последних сил вырываюсь:
— Хватит! Илюх, очнись, это же я!
— Да, все так потому, что это — именно ты. Я тебя люблю, почему ты не понимаешь⁈ — его мокрые губы касаются моей шеи и оставляют на коже цепочку противных следов. — Люблю не как друга. На фига мне твоя френдзона, на фига мне смотреть на тебя и Волкова и изображать радость? Я не терпила, Лер. Я сейчас прямо здесь все порешаю.
Я задыхаюсь от тяжести его туши и, сквозь пленку слез, смотрю в безучастное, огромное белое небо над соснами. Сопротивляться бесполезно, силы не равны, но ведьма не предсказывала для меня такой исход.
— Илюх, — шепчу я. — Много лет назад твой отец сделал то, что сейчас хочешь сотворить ты. Вспомни, куда это его привело?
— Пофиг. Надо будет — сдохну. Это блок, — он указывает дулом на свой потный висок. — Вот тут. Я все равно сдохну без тебя!
Металл больше не упирается в мой подбородок, и в памяти вспыхивают тысячи строк из Ваниных плейлистов, его слова и улыбки, его джедайская сила, его уверенность и нежность.
Я нашариваю на грязной земле увесистую сумку с телефоном и зонтом и со всей мочи заряжаю Рюмину в лоб железной пряжкой. Пистолет отлетает под крыльцо, Рюмин хватается за рассеченную бровь, вытирает галстуком кровь и шипит. Что есть мочи отталкиваю его, выворачиваюсь из-под тяжелой туши и отползаю подальше. Рыдаю от ужаса и омерзения, поднимаюсь на дрожащие ноги и ору:
— Ты придурок. Слабак! Ненавижу! Даже если сдохнешь — я к тебе больше не подойду!
Подворачивая щиколотки и прикрывая разорванную блузку сумкой, я с чемпионской скоростью бегу к локомотиву и, свернув с центральной улицы, через соседские сады пробираюсь домой.
Глава 48
Всхлипывая, задыхаясь и едва не теряя сознание от пережитого шока, я вваливаюсь в пустую прихожую и быстро закрываюсь на все замки. Прислоняюсь спиной к надежной металлической двери, прислушиваюсь к звукам с улицы и, словив секундное головокружение, прихожу в относительную норму. Тут же бросаюсь к распахнутым рамам в комнатах и на кухне, поворачиваю вниз пластиковые ручки и задвигаю ночные шторы.
Я действую на автомате, и сбившаяся в мозгах настройка настойчиво велит мне поспешить в ванную. Сбрасываю с себя рваные, вымазанные грязью парадные вещи и с маниакальным упорством пытаюсь их отстирать.
Злость перетекает в испуг, а испуг — в дурноту и слабость.
Осознав всю бессмысленность своих действий, подбираю с акрилового дна мокрые, не подлежащие восстановлению лохмотья и комком зашвыриваю в угол. До упора вывернув краны, встаю под теплые струи душа, щедро лью на кожу фруктовый гель и долго тру мочалкой место на шее, куда Рюмин меня целовал.
В груди что-то нестерпимо печет и пульсирует, но слез нет.
Боль Илюхи всегда откликалась болью в моем сердце, и ничто не могло нарушить нашу взаимную настроенность друг на друга — мы, словно два радара, считывали эмоции на расстоянии и без слов. Он не видел краев и мог зайти очень далеко, но я всегда понимала глубинные причины его поступков и не осуждала. Однако после избиения Вани втроем на одного, меня начали подтачивать усталость, сомнения и желание держаться от Рюмина как можно дальше. Может, я и впрямь виновата — Рюмин чувствовал мою отчужденность и все чаще впадал в агрессию. Но сегодня он окончательно перечеркнул все, что я когда-то к нему испытывала.
Я прислушиваюсь к себе, но внутри пустота. Мне больше его не жалко. То, что я крикнула ему напоследок, было чистейшей правдой.
Ежась от озноба, прямо в полотенце шлепаю в комнату и надеваю уютную безразмерную футболку. Вставляю в ухо наушник, отношу на растопку мангала тетрадки за десятый класс, сортирую и раскладываю по шкафам разбросанные вещи — создаю видимость бурной деятельности, чтобы напомнить себе, что все еще жива.
Завариваю успокаивающий чай — побольше мяты, душицы и клевера — и щедро капаю в чашку настойку травы-безразлички. Но даже эта убойная смесь не спасает.
Я боюсь. Боюсь завтрашнего дня…
Есть три варианта развития событий. Первый и самый невероятный: Рюмин проспится и ни черта о случившемся не вспомнит, второй: он на коленях приползет извиняться, и третий… О нем я даже думать не хочу.
Но пока ранний вечер еще рисует розоватые квадраты на шторах, и поехавший Рюмин с пистолетом рыщет по Сосновому и в любую минуту может нагрянуть сюда.
Я дрожу, уговариваю себя успокоиться, но пальцы не слушаются и с трудом удерживают горячую чашку. Подумываю позвонить Ване, но вовремя вспоминаю: ему нельзя знать о случившемся. Ему ни при каких условиях нельзя влипать в неприятности, а он не оставит Рюмина безнаказанным…
Пустые страшные глаза и холодное жесткое дуло вспыхивают черно-белым флешбэком, и я с ногами взбираюсь на кухонный диван.
Я всегда считала Илюху продуманом, конформистом и, что греха таить, трусом, но сегодня он доказал, что способен абсолютно на все. Он может сдержать обещание, прокрасться в дом соседей и устроить пожар. Я и подумать не могла, что именно Рюмин стал причиной внезапного отъезда Белецкого — еще накануне тот клялся, что я ему нравлюсь и даже поцеловал, а с утра обозвал малолеткой, собрал шмотье и уехал…
Да, я и раньше бывала под прицелом ружья, испытывая на себе специфические воспитательные методы отца… Но даже в ту чудовищную минуту унижения, бессилия и страха подспудно верила, что отец всего лишь запугивает, он не станет стрелять. А Илюха выстрелит.
Во дворы спускаются колдовские сиреневые сумерки, усиливается южный ветер, торжественно и скорбно тикают часы. Завернувшись в плед, я зорко слежу за соседским двором сквозь полоску между неплотно задернутыми шторами, но над крыльцом Волковых горит дежурный плафон, где-то у забора азбуку морзе отбивает влюбленный сверчок, а дом по-прежнему погружен в безмолвие.
Ваня сказал, что они вернутся поздно — нужно дождаться оформления бумаг для вступления в наследство и уладить бабушкины старые дела; мама тоже осчастливила, что прибудет не раньше десяти.
Я смотрю на черное окно террасы, тяжко вздыхаю и задумчиво шепчу:
— Видите… Без вас тут все рушится и скоро провалится в ад, даже Илюха сошел с ума. Вы так и не привили здесь добро и справедливость, но вы теперь в лучшем из миров, а я другого мира не знаю. Пожалуйста, передайте вашему внуку, что я готова ради него на все. Только пусть он не вздумает возвращаться в свой мир один!
Сожаления и печаль подбираются к горлу, веки щиплет, но заборы и кривые стволы яблонь в палисадниках освещают желтые фары, на нашу улицу сворачивает такси и тормозит у соседской калитки.
Ваня выходит первым, помогает выбраться тете Марине, а потом, из передней дверцы, — и моей маме. Она обнимает огромный букет в блестящей обертке, на предплечье болтаются два больших белых пакета с продуктами.