Мама соболезнует тете Марине, похлопывает Ваню по плечу, и соседи расходятся по домам. Щелкает замок, в нашей прихожей и в окнах напротив загорается свет.
От облегчения наворачиваются слезы, и разом наваливается недомогание.
— Лера! — радостно зовет мама, судя по голосу, пребывающая в прекрасном расположении духа. — Ты дома? Посмотри, что я принесла!
Она выманивает меня на кухню, чтобы похвалиться цветами и поболтать о сердечных делах, но я и так знаю, что они подарены неведомым Стасом и вру, что сплю, и болит голова.
На самом деле, у меня болит все тело, ломит поврежденное запястье, ноет ссадина на спине, а от тихой истерики и страха за Ваню на клочки разрывается душа.
Даже хорошо, что мы условились встретиться утром у лодок. Если Рюмин, проспавшись, все же припрется к моему дому, я смогу уйти раньше, тайком, и мы снова сплаваем на нашу поляну или уедем маршруткой в Задонск.
Я откидываюсь на подушку, гипнотизирую взглядом телефон, и Ваня, непостижимым образом уловив мое настроение, тут же звонит.
— Привет! Мы вернулись. У тебя все хорошо?
— Да, — отзываюсь без тени сомнения — Кукую дома. Как прошло, Вань?
— Бабушку проводили достойно… Да зачем я бодрюсь? Поганый день. Когда случается горе, тут же доходит, как на самом деле прекрасна твоя повседневная жизнь, и хочется поскорее в нее вернуться. И я теперь точно знаю, что ответить на твой вопрос. Я… люблю тебя, Лер. Я все время хочу к тебе, а когда тебя нет — тошно и грустно.
Он прерывисто вздыхает, а я не могу сдержать рыданий, и грудная клетка наполняется нестерпимым, болезненным, вязким теплом.
— Я тоже очень, очень сильно люблю тебя. И, что бы ни случилось, верь мне. Пожалуйста, верь только моим словам!
За окном медом плавится июньское жаркое утро, куры, под чутким руководством своего голосистого пижона, деловито роются в пыли, на солнечные зайчики на стенках теплицы и насыщенные, неоновые оттенки цветов, травы и неба больно смотреть. В носу свербит, и я звонко чихаю.
Дом погружен в тишину — мама слишком усердно работает и большую часть недели проводит в Задонске, в комнатах витает винный терпкий аромат, в вазе посреди кухонного стола благоухают бордовые розы. Я не просекаю прелести всех этих букетных ухаживаний, но все равно замираю возле цветов, вдыхаю густой плотный запах и осторожно трогаю лепестки. Красивые… Отец никогда ей их не дарил.
Я вспоминаю свой первый букет — нежные огромные белые ромашки, венок, в который мы их превратили, похожего на эльфа Ваню, наш умопомрачительный поцелуй… Несмотря на опустошенность после пережитого шока, от мысли о скорой встрече мой потайной уголек разгорается вновь. Я в красках представляю наш день, собираюсь быть самой неотразимой, но в ванной меня ожидает подстава — пострадавшее в борьбе запястье опухло и потемнело.
Я надеваю летний сарафан в мелкий горошек, скрываю глаза за черными стеклами очков и, не придумав ничего лучше, обматываю синяк дурацким шелковым шарфиком. Бросаю в рюкзак пару бутылок воды и пляжное покрывало и осторожно выглядываю за дверь.
К великому облегчению, Рюмина нигде нет, и я ускоряю шаг почти до бега.
Окна в домах раскрыты настежь, из них доносится танцевальная музыка и джинглы популярных радиостанций, шипение масла в сковородках и шум водопроводной воды. В кронах сосен истошно чирикают птицы, у пруда сверкают крышами машины отдыхающих, с визгом бегают дети, приезжая молодежь играет в волейбол.
Буйство красок и летний движ вселяют спокойствие — на берегу многолюдно, значит, эксцессов не будет.
Поравнявшись с локомотивом, принимаю влево и семеню по узкой, почти заросшей тропинке. Убираю с пути гибкие ветви одичавшей вишни, миную перекошенное крылечко и простреленную Рюминым жестянку и вижу Ваню — он сидит на старой перевернутой лодке, а за его спиной переливается золотом синяя бескрайняя гладь. Он невыносимо, убийственно красивый — белая майка с надписью «Нежность», черные очки, светлые волосы и, на контрасте с ними, кожа сияет бронзой. Он улыбается жемчужной улыбкой, вскакивает и оказывается передо мной, а дальше — объятия, наш обязательный ритуал, который погружает в невесомость… В них так хорошо, что отстраняться физически тяжело, а реальность без них кажется холодной и неприятной.
— Готова? — Ваня отбрасывает брезент с ведьминого тайника, под ним прячется наша знакомая — исправная пластиковая лодка.
Как по наитию, я озираюсь, и по спине пробегает озноб: в толпе людей у беседок мелькает горчично-желтая майка Рюмина. Наш поселок мал, тут непросто спрятаться, а этот упырь вечно держит нос по ветру и находится в гуще событий. Нервы окончательно сдают:
— Пожалуйста, Вань, давай поскорее отчалим.
— Что с тобой? — он поднимает очки на темя и, настороженно прищурившись, кивает на повязку. — Это что такое, Лер?
— Так, — беззаботно пожимаю плечами. — Дурацкий аксессуар.
Естественно, оправдание не срабатывает, и Ваня мрачнеет:
— Снимай.
— Вань, да все нормально. Просто шарф… — я пробую протестовать, но он ловит меня за локоть и осторожно придерживает.
— Снимай и показывай, что под ним прячешь.
Тяжко вздохнув, развязываю нелепую маскировку, и Ваня пристально рассматривает огромный, яркий, сине-сиреневый кровоподтек.
— Кто? — у него дергается губа. — Лер, кто это сделал?
Я замечаю в его черных глазах глухую ярость и молчу. Если отвечу на его вопрос, никто из нас не вывезет последствий.
— Лер, кто? Мы обещали друг другу искренность! — выпытывает Ваня, и я упрямо мотаю головой:
— Я не скажу. Не могу, прости.
— Рюмин? Лер, это он? — Ваня стискивает челюсти и тяжело дышит, на щеках проступают красные пятна. — То есть, он относится к тебе вот так? Бл…ин! Почему ты мне не рассказала?..
— И тогда ты бы не рассекретился⁈. — я взвиваюсь. — Ну уж нет. Достало их бояться! Пусть знает, что я люблю тебя, и что он — чертов слабак!
— Кто слабак? — позади раздается хриплый дребезжащий голос Рюмина, и я, уставившись на его руки, медленно пячусь назад.
Глава 49
От вчерашнего лоска не осталось и следа — сегодня Рюмин помятый, опухший и бледный, кудрявые патлы нечесаны, поперек лба приклеена полоска пластыря с веселыми желтыми рожицами. Ходячее наглядное пособие для тех, кто желает как можно скорее потерять человеческий вид.
— Ребят, куда-то собираетесь? — паясничает он. — Блин, сушняк долбит, дайте, что ли, попить… — Он бесцеремонно лезет в мой рюкзак, отвинчивает от бутылки крышку, жадно пьет и икает: — Лерка, все-таки привела его для приватной беседы? Молоток!
— Ты бредишь? — не понимаю, куда он клонит и огрызаюсь; впрочем, искать смысл в его бубнеже — дело неблагодарное, потому что он в стельку пьян. От него за километр разит спиртным, язык заплетается, а стеклянные, налитые кровью глаза, разъезжаются.
Ваня загораживает меня широким плечом и, встряхнув Рюмина за шкирку, взывает к его закоротившему разуму:
— Ты, утырок! Если так задело, что девочка со мной, так и предъявляй мне! Если еще хоть раз ее пальцем тронешь, землю жрать заставлю, понял?
Услышав свою излюбленную фразу из уст Вани, Рюмин подбоченивается и елейно лыбится:
— А, родственничек! Дай-ка обниму! — раскинув руки, он лезет к Ване, но тот отступает на шаг и отшвыривает его растопыренную клешню. — Да че ты, Волков, мне ж Лерка — как сестра! — картинно обижается Рюмин. — Стоп, а ты тогда кем мне приходишься? Зятьком? Надо у мамки спросить… А, нет. Ты же мне бро. Ха. С-сука… вот прикол!
Я немею от испуга: эта тайна ни при каких условиях не должна выйти наружу, но Рюмин явно вознамерился устроить разборки. Он в сланцах, майке и джинсовых шортах, в таком прикиде негде спрятать пистолет — значит, сейчас последует пакость иного рода. Слова, которые он припас, намного страшнее и опаснее пуль. И он точно их произнесет.
Словно почуяв мой испуг, он оборачивается:
— Не ссы, Лерок, нет у меня волыны. Дядька вчера обратно забрал.
— Какая волына? Ты ею Лере угрожал? — Ваня вздрагивает и вот-вот накинется на придурка, и тот подливает масла в огонь:
— Почему сразу угрожал? Я ее уму-разуму учил, — он мерзко скалится, и Ваня, выругавшись, хватает его за грудки. Ситуация неотвратимо катится к катастрофе.
Я сбрасываю оцепенение, подпрыгиваю к ним, пытаюсь увести Волкова к пляжу, но моих сил явно недостаточно — он словно врос в землю и превратился в камень.
— Я тебя сейчас убью, — ровным и тихим голосом объявляет он, но Рюмин поднимает указательный палец и многозначительно им покачивает:
— Не, чувак, не спеши. Убьешь — не узнаешь ценную информацию о твоем папаше.
Страх — глубинный, неподконтрольный мозгу, медленно парализующий тело, — уничтожает меня изнутри, и я, срывая связки, ору:
— Илюха, заткнись! Это не твоя тайна, не тебе ее выдавать!!! — но ни Рюмин, ни Волков словно не слышат. Ваня сверлит Илюху неподвижным взглядом и не выдает ни одной эмоции, хотя те сжигают его душу почище напалма.
— Ты, наверное мучился вопросом, кто твой отец, — хихикает Илюха. — Фантазировал о своем происхождении, как все безродные ублюдки… Мнил себя аристократом. Ну, или хотя бы сыном летчика. А тебя… внимание, барабанная дробь… по синьке заделал мой батя. Толян Рюмин! Реальный пацан, четкий.
— Это что, правда? — Ваня не сводит с него глаз, но обращается ко мне: — Ты тоже знала⁈
— Конечно, она знала! Ты — сын шлюхи, которую отодрали на пьяной вписке. Это знают все в поселке! — Рюмин специально нарывается, его план наконец становится очевидным и для меня, но сейчас, на этой стадии, я уже ни на что не могу повлиять.
Ваня бледнеет как полотно, его трясет, и я в ужасе умоляю:
— Ваня. Он же провоцирует! Пойдем отсюда, пожалуйста!.. Не ведись, перестань!!!
— Лер, ну хватит! Все кончено, а ты боялась… Как там твоя рука? — вихляется Рюмин и, склонившись к Ване, доверительно сообщает: — Кстати, чувак, я вчера нашу Лерку малость помял… Не так, как ты, конечно, но все еще впереди. Разделим ее по-семейному?