В два прыжка преодолев ступени магазина, в ступоре замираю около кофейного автомата, но не решаюсь нажать привычную комбинацию кнопок. Вхожу в торговый зал, бросаю в тележку все необходимое для приготовления маминого таинственного блюда, расплачиваюсь на кассе и, зажмурившись от резкого, причиняющего боль буйства красок, тащусь с тяжелыми пакетами назад.
Я опять задумываюсь о прошлом, о Ване и его нежных губах, но погрузиться в невесомость не получается — из нижнего порядка выруливает группа шумных, явно подвыпивших ребят — разухабистых «крутых» парней и их расфуфыренных, вертлявых спутниц. Присмотревшись, узнаю в гогочущем предводителе Рюмина, и недоброе предчувствие встает в горле комом. Ссадины и синяки на его лице зажили, только переносицу и лоб украшают едва заметные розовые шрамы — этот герой наверняка заливает приятелям, что ранения получены в равном бою, и, даже под страхом смерти, не признается, что одно из них нанесено слабой девчонкой, не пожелавшей его любви.
На нем новое стильное шмотье — не иначе, разорил тетю Таню поездкой в Задонск, над буйной шевелюрой поколдовал опытный барбер, а еще, я уверена, перед прогулкой Рюмин вылил на себя полфлакона дорогущих духов. Как бы там ни было, девахи с придыханием ловят каждое его слово и томно краснеют.
Рюмин тоже меня замечает, вальяжно подносит к губам банку пива, отхлебывает и, бесцеремонно подтащив к себе одну из восторженных спутниц, с издевательской ухмылкой проходит мимо.
Его выпад рассчитан меня задеть, но порождает лишь невнятное подобие испанского стыда. Нас больше нет. Волшебный радар сломался. Я не настроена на его частоту.
Илюха был моим другом детства — несчастным, задерганным, не знавшим любви мальчишкой. Но эта дружба бесславно закончилась вместе с детством.
Дни мелькают, словно слайды в проекторе, счет идет уже на месяцы, однако тоска по Ване все не отпускает — наоборот, она стала лишь пронзительнее и горше.
В моем телефоне и ноуте полно фоток с Рюминым, — тысячи, если не сотни тысяч, и уже не хватает места в корзине, — но, по злой иронии, нет ни единого кадра с Ваней. Я с упорством сталкера посещаю его заброшенную страницу в соцсети и, затаив дыхание, листаю черно-белую карусель моментов из его прошлой жизни. Ваня разделяет их не со мной, в его объятиях не я, но я вспоминаю его надежное тепло, ежусь, мерзну, глотаю остывший чай и кутаюсь в шерстяной плед.
Окраина Москвы. Другой мир. Огромные расстояния, серый бетон и камень, трубы заводов, градирни, вышки ЛЭП, ряды безликих многоэтажек. Одиночество и тоска, саундтреком к которой может быть только злой рэп или думерская мрачная музыка — ими и забиты Ванины плейлисты. Он далеко, на своей планете, в другой реальности, где я не продержалась бы и суток.
Мне вдруг становится за него страшно — глубинно, невыносимо, до тошноты. Он не на связи, и у меня нет возможности найти его и сказать, что он все еще не один, что тогда случилась очередная маленькая ложь во благо. Рюмин уже ничего не докажет и, даже если Ваня не сможет меня простить, мне жизненно необходимо напомнить ему, что чудеса случаются.
Я неделями слоняюсь по округе, фотографирую буйно цветущие клумбы, которые Ваня поливал, туманные дали за водохранилищем, где притаилась и ждет нас наша волшебная поляна, локомотив, где мы лежали вдвоем под черным платком небес, великолепного и гордого Энрико в сонме белых и пестрых невест, будившего нас по утрам. Заливаю гигабайты бесполезной информации на свою страницу в сети, старательно подписываю каждый снимок и жду реакций, но лайки ставят только учителя, несколько ребят из школы и престарелые родственницы мамы, давно покинувшие эти края.
Лето незаметно переползло за экватор и двинулось дальше, над густыми, усыпанным яблоками и вишней кронами садовых деревьев завис знойный, пьяный август — тот самый, обильный, наполненный, грустный, — в один из дней которого у Вани день рождения… И Ваня скоро перешагнет порог больших перемен, прощания с детством и так пугавшего нас взросления.
А я все иду и иду вперед — упрямо и бесцельно. Просыпаюсь на рассвете, чтобы покормить Карузо, доживаю до вечера, чтобы размотать зеленый поливочный шланг и войти в уютную теплицу Волковых, часами сижу на Ванином крыльце, разговариваю сама с собой и превращаюсь в копию ведьмы — совсем скоро я подменю свою несуществующую жизнь событиями из судеб других людей и окончательно растворюсь в небытие.
Однажды я видела научно-популярный ролик о том, как к людям, пережившим кислородное голодание и многодневную кому, возвращается способность воспринимать действительность — мозг включается по частям, постепенно разблокируя воспоминания и навыки. Вот и я, словно зомби, бреду в утреннем сумраке к завтраку, дожевываю пресную пасту с сыром, и вдруг ощущаю ее божественный тонкий вкус, вижу отблеск солнца на пузатом чайнике, поражаюсь красоте новых салфеток и вздрагиваю. Завороженно гляжу на стройную и загорелую маму, и с удивлением замечаю, что она помолодела лет на десять, сменила прическу, а еще — не выпускает из рук телефон, с глупой улыбочкой переписываясь со своим Стасом, и у меня вдруг перехватывает дыхание.
Я снова страстно желаю, чтобы мои дни утопали в ворохе эмоций, тянулись долго-долго, отличались друг от друга событиями и планами и навсегда оставались в памяти.
— Мам, а… отец больше не объявлялся? — сконфуженно бубню я, и мама с сарказмом качает головой:
— Ха, объявился, когда хвост прижало. Тише воды, ниже травы… Приезжал ко мне в салон, осмотрелся, погрустнел… Он теперь не может на нас глаза поднять, Лер. А я вчера на развод подала. Самое время зафиксировать все споры нотариально, так сказать. Он же это любит. Воевать так воевать.
Судя по загадочному выражению ее лица, у меня конкретные когнитивные нарушения — я улавливаю, что упустила какую-то чертовски важную часть этой запутанной истории, хотя, если бы прислушивалась к маминым задушевным разговорам с тетей Яной, должна была ее знать.
— Подожди-ка, как это приезжал? — я аккуратно откладываю вилку и тянусь за спасительным стаканом. — А как же его ненаглядная Кристинка?.. Во дела… Может, тогда, и решите все мирно — ей же нервничать нельзя.
— Да нет там никакого ребенка! — огорошивает мама, и я давлюсь апельсиновым соком:
— Как? — из глаз брызжут слезы удивления и облегчения. Я не в курсе всех подводных камней, но то, что услышала, и так сродни сенсации.
— Наплела она все, — терпеливо объясняет мама, и ее румяные щеки победно сияют. — По срокам, у нее давно уже должен быть живот, а его так и не появилось. Даже твой отец, недотепа, узрел подвох и припер ее к стенке. Оказалось, что дамочка наша брала тесты у беременной подружки, разводила Рому на деньги и надеялась, что за это время успеет залететь. Дуреха. Мы с ним столько лет второго ребенка завести пытались… Он бесился, жутко боялся, как бы пацаны не узнали, что проблема была не во мне.
Я судорожно тереблю край салфетки, пытаюсь уложить информацию в поразительно ясно работающем мозге, окончательно офигеваю и ощущаю мощную потребность выпить кофе.
— Мам, дай рублей двести? Я за латте схожу, — откашлявшись, прошу я и, покачиваясь от шока и гула в ушах, выбираюсь из-за стола.
Кликнув на пару значков на экране, мама без вопросов перечисляет мне тысячу, и короткое жужжание оповещает о пополнении счета.
Я снова влезаю в растянутую олимпийку и верные кроксы и тащусь по пыльной обочине к магазину, но сегодня все по-другому — в груди теснятся живые эмоции. В мышцах курсирует странная сила, и я, чтобы не заорать от радости, перехожу на легкий бег. Разгоряченное лицо холодит влажный ветер, запах яблок, сена и сосновой смолы наполняет заново раскрывшиеся легкие. Кофейный автомат зазывно светится впереди, но сломанная лавка у беседок занята молодежью — отбитые хуторские девахи, Влад, Аитов и Илюха — истошно вопят, гогочут и развязно жестикулируют, пугая мамочек с колясками, гуляющих по берегу.
Рюмин опять изрядно пьян — стильная стрижка взлохмачена, новые джинсы испачканы в пляжном песке. Судя по опухшей физиономии, не просыхает он уже давненько. На его коленях елозит девчонка не слишком тяжелого поведения, он увлеченно лапает ее за зад и что-то приговаривает на ухо. Завидев меня, Рюмин хищно прищуривается, но я не реагирую — его досуг, дела и знакомые давно меня не касаются.
Я благополучно дохожу до магазинной парковки и нашариваю в кармане карточку, но Рюмин мерзко блеет мне вслед:
— Шлюха! — и моя кипучая, неуемная энергия взрывается в солнечном сплетении, высвобождая мегатонны ярости. Устало разворачиваюсь и, сжав кулаки, молча подгребаю к тусовке. Владик и Ринат, не ожидавшие моей решительности, заметно напрягаются, хуторские девчонки глумливо кривят надутые губы.
— Илюх, на кого ты похож, — я останавливаюсь в метре от сборища и взываю к прежнему Рюмину, хотя понимаю, что взывать давно не к кому. — Что ты делаешь? Да, твое поганое видео отчасти было правдивым, Ваня уехал, я осталась одна. Может, пора успокоиться?
— А что? Одиноко, да? Хочешь что-то предложить? — он смотрит мне прямо в глаза, ухмыляется и накрывает острое плечо своей девахи подкачанным бицепсом. — Не прокатит. Иди отсюда, Ходорова. Ты мне порченая не нужна.
Дружки опять погано гогочут, но мне не больно… Этот тип — плоть от плоти поселок Сосновое. Всех неугодных, не поддавшихся, не разделивших чувства или просто других он жестко буллит и вынуждает спасаться бегством. Как там говорил мой папаша… Пусть сдохнут те, кто нас не захотел.
— Отлично. Преподноси все именно так, — я выдерживаю его оловянный взгляд, и Рюмин вдруг отводит его и часто моргает. — Спасай свое реноме любыми способами, четкий пацан. Может, это принесет тебе счастье.
Я разворачиваюсь, качаю больной головой, вставляю в уши наушники и, чтобы не слышать улюлюканье и свист за спиной, на полную громкость врубаю Ванин плейлист.
Покупаю любимый кофе, взбираюсь на ржавую крышу локомотива, ложусь на прохладный, жесткий металл и пялюсь в бездонное небо — просто так, чтобы не свихнуться. Я парю высоко в его глубине, вижу маленькие домики, похожих на муравьев людишек, с блаженством потягиваю горячий ароматный латте и со всей ясностью осознаю, что снова борюсь а, значит, начинаю жить.