Я яростно и мучительно торможу, и мир уже никогда не станет прежним. Оказывается, Инга и по части парней меня сделала, но ни разу не намекнула, что я неправа в своих выпадах.
Она достает из кармана телефон, щурится на голубоватый экран, встает и тщательно отряхивает джинсы:
— Приходи к нам в гости, Лер, мы с Вадиком будем ждать. Я пойду — уже поздно, мама, неверное, волнуется. Рада была вот так поболтать.
Я провожаю ее до ворот и смотрю вслед до тех пор, пока ее силуэт не скрывается за забором из зеленого штакетника. Вваливаюсь в сумрачный коридор, с грохотом разуваюсь и, махнув рукой маме, увлеченно болтающей по телефону, скрываюсь в комнате. Плюхаюсь на кровать, обнимаю Ванину подушку и, прислушиваясь к разговору за стенкой, с нетерпением жду, когда мама освободится и сможет уделить мне внимание.
— Я без пяти минут свободная женщина. Мне плевать на него! — внушает она тете Яне без тени иронии — видимо, папа окончательно исчерпал лимиты прощения, и у него не осталось ни единого шанса. — А Стас? Стас просто есть и, дай Бог, чтобы так оно и было… Что? Полдома отходят мне, но распоряжаться мы с Лерой будем всей площадью, зато я не претендую на его квартиру в Н-ске. У Ромки же бизнес, вот и пусть ошивается там. Москва? С этим пока нет ясности, Ян, а он почти месяц бухает по-черному. И вряд ли явится даже по иску в суд.
Наконец тетя Яна удовлетворяет свое гипертрофированное любопытство, желает маме спокойной ночи и отключается, и я, собрав остатки сил и решимости, выползаю в гостиную. Мама расправляет на лице тканевую маску и откидывается на кожаный подлокотник дивана, но я с ногами взбираюсь в кресло рядом с ней и, набрав в легкие побольше воздуха, принимаюсь упрашивать:
— Мам, тетя Марина наверняка оставила тебе номер на случай, если приедут покупатели их участка. Можешь ей позвонить?
— Зачем? — мычит мама, постукивая по подбородку подушечками пальцев.
— Мне очень нужно найти Ваню. Мне надо увидеться с ним.
— Лер, что за авантюра? — сеанс релакса безжалостно прерван, и мама раздраженно сдергивает маску. — Я не отпущу тебя в Москву, это тебе не Сосновое и даже не Задонск. Ты и в Н-ске-то никогда не была, а Москва раз в десять масштабнее!
— Но я не могу так больше, мам! — я сжимаю кулаки, и подавленные переживания, отчаяние и тоска с криком и истерикой вырываются наружу: — Твои методы не помогают, народная мудрость не работает, время не лечит! Боль не притупляется, она уже как гниющий нарыв — отравляет меня и постоянно напоминает о себе. Я же не вывожу, посмотри, в кого я превратилась! Неужели тебе сложно хотя бы попробовать⁈
Пушистые ресницы мамы вздрагивают, глаза наполняются слезами, губы кривятся. Она подается ко мне, крепко обнимает, гладит по голове, всхлипывает и вместе со мной ревет:
— Лера, я в курсе омерзительного поступка Ильи. Видела твою хандру и несколько раз звонила Марине… Но она категорически отказалась говорить, где они живут и как связаться с Ваней — якобы, мальчишка только начал в себя приходить… Прости. Прости, ребенок, что ничем тебе не помогла!..
Глава 54
Небо теперь прозрачное, будто разбавленное мертвой водой, луга на том берегу полиняли, солнце отдает земле последнее тепло. По воздуху летают золотые паутинки, яблоки в садах с глухим стуком и сочным треском падают в высокую траву.
Август, вечер… Природа прощается с прошлым и застывает в ожидании перемен.
Теплица Волковых разобрана и заперта в сарае, сортовые помидоры и капусту Анны Игнатовны я на тележке перевезла к тете Наташе, и та, поблагодарив, пустила их на заготовки для Инги и Вадика.
Дни сменяются новыми днями, но я так и живу с ощущением непреодолимого тупика.
Яркий ромашковый май размывается в памяти; Москва — не Сосновое, там так просто забыть девчонку из далекой глубинки… Если бы Ваня нуждался во мне, он давно бы написал или позвонил. Он бы сам меня нашел.
А я все жду, мучительно жду новостей, как одержимая, продумываю возможные варианты, но каждый раз упираюсь в стену и все отчетливее осознаю: Ваня никогда не объявится. А мне до скончания дней придется инсценировать счастливую жизнь, хотя единственным ее смыслом станет ожидание. Вечное, тихое, беспросветное ожидание.
Хватит, Лера, пора отступиться. Поверь и прими: твое будущее — не прекрасный инопланетянин Волков и его огромный, недосягаемый мир, а родной поселок Сосновое и ближайшие окрестности. Коровы на улицах, ржавый, прикованный к рельсам состав, покосившийся домик ведьмы…
Никаких надежд. И никаких чудес.
Голосистый Карузо провозглашает наступление очередного утра, потом я, уставившись в одну точку, полчаса торчу под едва теплым душем, потом — на автомате выполняю поручения мамы и наконец звоню Инге. Мы сидим на пустом берегу, смотрим на неподвижную воду, потягиваем ароматный кофе и болтаем о разном. А когда к локомотиву подгребает изрядно разросшаяся шобла Рюмина, встаем, и, под улюлюканье, похабные окрики и свист, быстро уходим.
Легкие горят, икроножные мышцы забились, коленка саднит от очередного свидания со старой знакомой — торчащей из земли арматурой. Все утро мы с Ингой нарезали круги по Сосновому, и я с облегчением сбрасываю кроссовки в темной прихожей. Но у входа обнаруживаются мамины туфли, беснующиеся сквозняки распространяют по комнатам едкий запах табака, и это чертовски плохой знак. Опрометью спешу на кухню и застаю маму там — в невообразимом волнении и с почти истлевшей сигаретой в дрожащей руке.
— Почему так рано вернулась с работы? Что стряслось?
— Папаша твой… Доигрался, — сбивчиво поясняет мама. — ДТП. Под Задонском слетел с трассы.
Я оседаю на диван и терпеливо пережидаю подкатившую к горлу дурноту, липкую испарину и противный звон в ушах. Я же знала, что когда-нибудь это случится, бахвалилась, что безразлична к отцовской участи и даже допускала, что без него нам будет легче. Но сейчас я отчаянно продираюсь сквозь дымовую завесу обморока, фокусируюсь на маминой фигуре и едва ворочаю онемевшим языком:
— Что с ним? Он жив?
— Жив! Сотрясение мозга и перелом голеностопа.
Буйное воображение, в секунду нарисовавшее мне разбитый черный джип, кладбище и поминки, успокаивается, и я включаюсь в реальность. От таких пустячных травм еще никто не умирал. А уж мой папаша не умрет и подавно.
На столе разложены пакеты, набитые предметами первой необходимости, и я возмущенно взираю на маму:
— Хочешь его навестить? Разве вы теперь не враги?
— Лер, ну какие еще враги… У нас ты есть, — гнусавит она, гасит окурок о дно сувенирной пепельницы и энергично машет рекламным буклетом, прогоняя завихрения сизого дыма. — Есть подозрение, что мы еще друг другу пригодимся.
— А что на это скажет твой Стас? — я прищуриваюсь, пытаясь понять, не пошла ли мама на попятную, но ее ответ обнадеживает:
— Стасик нас и отвезет. Собирайся.
Не горю желанием навещать отца — причиненные им раны слишком свежи. Унижения, обидные слова, завышенные требования, запугивание, рукоприкладство… Он не считал меня за человека, а теперь, по жестокой иронии, нуждается в моей заботе.
Ну что, дорогой папочка, кто посмеется последним?.. Я злорадно ухмыляюсь, но тут же корю себя за гордыню и глупость. Никому не пожелаю лежать переломанным на больничной койке. Никто не заслуживает судьбы, на которую он сам себя обрек.
А еще мне до иголочек в пальцах любопытно взглянуть на загадочного и суперположительного парня мамы. «Парень мамы» — как же нелепо это звучит!
Переодеваюсь в синюю толстовку и свободные джинсы, собираю волосы в небрежный пучок, между делом кошусь на окно, и к дому, сверкнув ослепительным солнечным бликом, сворачивает низкая серебристая тачка.
Мама тут же расцветает, подкрашивает губы и вертится у зеркала, впрочем, волноваться ей не о чем — брюки и блузка сидят идеально. Натягиваю потертые кеды, забираю из кухни пакеты с отцовскими футболками и полотенцами и смиренно тащусь за мамой. На полпути она легонько хлопает себя по лбу, разворачивается на каблуках и снова вбегает в дом, а я мешкаю у калитки.
Тачка перестает урчать, левое переднее стекло плавно опускается, и с водительского места на меня с интересом глазеет русоволосый парень с модной стрижкой и аккуратной бородой.
Мама говорила, что Стасу тридцать пять, но выглядит он гораздо моложе — ухоженный, подкачанный, в крутом пиджаке и с дорогими часами на запястье. Он мог бы сойти мне за старшего брата, правда, и маму сейчас частенько принимают за мою сестру.
Словив приступ мучительной робости, я хмуро и настороженно разглядываю чужака, и парень вдруг мне подмигивает — обворожительно и подкупающе, и от такого знака внимания у любой девчонки запросто снесло бы крышу.
Он явно наслаждается произведенным эффектом, широко лыбится, кивком указывает себе за спину, и я, верно считав намек, ныряю в салон. Складирую пакеты на колени, тушуюсь, краснею и мысленно поторапливаю маму, запирающую замки на двери и воротах.
Поймав очередной хитрый серый взгляд в зеркальце заднего вида, я сжимаю кулаки и цежу сквозь зубы:
— Ну, и как мне тебя называть? Неужто папой?
Чрезмерное дружелюбие незнакомца раздражает, но он надменно фыркает и отвечает в тон:
— Я еще не настолько старый. Называй просто Стас.
— Очень приятно, — огрызаюсь я, и он от души хохочет:
— Да прикалываюсь я, называй как хочешь. Хоть батей, хоть Стасяном. Главное, не придурком и не сволочью. Хотя… так тоже можно! — его смех звучит по-идиотски и заразительно, и я кусаю изнутри щеку:
— Окей. Но учти: если обидишь маму, будешь иметь дело со мной!
Он примирительно поднимает ладони, мама садится с ним рядом и, положительно оценив обстановку, вручает мне бутылку минералки и стаканчики. Авто, шурша шинами по хвое и шишкам, медленно подползает к асфальту.
Стас внимательно следит за дорогой, рассказывает случаи из юридической практики, врубает мамину любимую музыку — весь путь до Задонска они подпевают одним и тем же песням, а Стас смотрит на маму точно так же, как Ваня когда-то смотрел на меня… Отворачиваюсь к окну, вздыхаю и незаметно стираю слезы — я счастлива за них, но душа пульсирует и горит.